Возрождённые из пепла

Глаза цвета живого янтаря. Глаза цвета глубин океана. Лина до сих пор не могла произнести слово "люблю" без того, чтобы не вспомнить название болезни или просто, чтобы не запнуться о слово, как о возникшую из-под земли ступеньку, ведь практически всю свою жизнь только и слышала, как все говорили, что любовь – это плохо; это болезнь. Опаснейшая амор делирия, которой заболеть тоже самое, что выписать себе смертный приговор. Только вот проблема: любовь оказалась не из тех заболеваний, что незаметно лечится пластырем или аспирином, а вакцина против делирии – вовсе не против любви, а против всех чувств вместе взятых. Сейчас никого уже не удивишь тремя точками на шее, а позже они, вполне возможно, станут настоящей историей для будущего поколения, которому не грозит ничего из того, что пережили мы. «— Делирия? Что это, название болезни? Но, мама, это же любовь, — укоризненно будет говорить маленькая девчонка с крошечной щербинкой меж зубов. — Это любовь. Настоящая, и вовсе никакая не запретная. А после побежит, смеясь, пытаясь догнать мальчишку, что беззаботно дёрнул её за косички и убежал.» А в не такое далёкое прошлое считали, что любовь – это что-то психическое. То, что у тебя в голове. То самое обстоятельство, меняющее взгляд на окружающий мир. Будто смотришь сквозь радужную призму, а потом всё блекнет и становиться серым. Радужное. Серое. Радужное. Серое. Круговоротом, пока голова не закружиться… Да, раньше мы чётко следовали приказам, ведь страх перед беспрерывной болью из-за болезни был столь велик, будто мы ожидали, что если заразимся, то всю оставшуюся жизнь после заражения мы простоим на раскалённых углях, причиняющих невыносимую, адскую боль. Разделение людей на "исцелённых" и "заразных". Разделение на девушек и парней. Изоляция "здоровых" от остальных. От всего другого мира, ведь жертвам амора не было числа. Что бы держать всё под контролем, построили стену. Хотя сейчас уже можно сомневаться в том, контролировалась ли ситуация хоть когда-то. Мало кто осмеливался перебираться через стену, ещё меньше возвращаться обратно. Но мы вернулись. Мы здесь, где всё и началось. А стен нет. Даже сейчас, когда прошло уже куда больше одного часа, дня и даже недели, в голове всё так же скандируют сотни голосов, как одно целое. Всего одно предложение. Одно и то же: — Сносите стены! Если не знать, кто подал эту команду, у меня б пришёл на ум только один человек, который смог бы сплотить так много людей для одного общего дела; спасти людей от прошлой жизни, которая дарила лишь смерть и несчастья. И дать эту искру, которая нужна для любви. Любви Тэка, который укачивает Рэйвен на руках, пока вокруг них всё рушится и взрывается. Весь мир превращается в пыль, а он и не думает сдвинуться с места, склонившись над её телом и продолжая спорить с ней, как и при жизни. «Не вздумай умирать!» Сносите стены. И Хана. Жизнерадостная, весёлая Хана. Такая красивая и беззаботная. Со своими волосами, переливающимися на солнце, как расплавленное золото. Дорогая сердцу подруга, которая так сильно изменилась и ушла, не оглядываясь назад. Свадебное платье порвано и всё в грязи; новые туфли жмут и натирают, но она не останавливается. Даже не оборачивается, когда человек, так и не ставший её мужем, умирает; когда дом осыпается камнем за камнем, погребая его вместе со всеми связанными с ним тайнами. С гордо поднятой головой оставляя мир Синей Бороды позади, ни на секунду не пожалев, что произошло всё так, как произошло. Сносите стены. Или… Стены снесены. Одним махом. Разрушена эта шаткая грань восприятия мира, с помощью которой всё делилось на два разных лагеря. Теперь лишь один, «цельный» город, который восстал из пепла, подобно Фениксу. Про Феникса мне рассказал Алекс, книги для которого стали ещё более бесценными. Для него всегда было дорогим то, что запретно. Читать книги и поэзию, которые запрещены. Слушать музыку, которая запрещена. Любить человека вопреки всем правилам. Глаза цвета густого мёда. Глаза цвета ясного неба… Здоровье Лины пошатнулось. Резко и кардинально, но не смертельно. За столько времени всякому должно быть известно, что резкие перемены во внешности и состоянии у больных и влюблённых совпадают: бледность, усталые глаза, слабость в коленях, неспокойные сны и тяжёлые вздохи, с трудом вырывающиеся из груди. Можно было бы подумать, что не даёт Лине покоя только жар, – если бы не её слёзы (которые никто никогда не видит) и кожа вокруг глаз, розовеющая из-за каждого раза, когда солёные капли вырываются наружу. Достаточно иметь хоть самые примитивные представления о любви, чтобы понять, что происходит с человеком, который пылает, не будучи в жару. Но главное для неё сейчас, как считают другие, - набираться сил. Они заставляют её есть или спать, иначе… А что случится в том случае, если спать она ляжет на десять минут позже положенного времени, а к предложенному апельсину даже не притронется? Мама жива, рядом и улыбается, но цитрусовые от этого не стали ей хоть на каплю милее. Такие же тёрпкие и неприятные на вкус. Такие же противные на запах и воспоминания. Ассоциация со смертью маячит где-то на задворках сознания. Рэйвен. Блу. Одна из существующих у меня влюбленностей, которой нет места в новом, «цельном» мире. Серый. Радужный. Синий. Механически сказать "синий" или "зелёный", ведь чёрный – слишком мрачный, розовый – детский, а красный – как опасность. Огонь, взрывы, кровь. Красный – это как все воспоминания в одном слове. А синий – простой; одобренный другими людьми, считающими только этот цвет за правильный. Спокойный и чистый синий цвет, как цвет его глаз. Скромная улыбка и смущённое предложение, сказанное вскользь: — Твои волосы пахнут розами. Неужели когда-то и у него может этот аромат ассоциироваться с чем-то таким же неприятным, как у меня апельсины? — Ты нужна ему, — так категорично и резко. Рэйвен, правда ли я нужна ему после того, что собираюсь сделать? Я ведь обещала ему, что мы будем вместе. А что теперь? Серый. Радужный. Синий… Вычеркнуть последнее и сказать правду. Не страшась наказаний. Не страшась сказать неправильно, ведь правильней сделать невозможно. — Нельзя узнать, что такое счастье, если хоть раз не чувствуешь себя несчастной, — шепчет мне Хана, а глаза её блестят, будто она догадалась до чего-то раньше, чем я. Так оно и было, так оно и есть. Запах терпкого апельсина. Призрачный запах роз. И сверкающие золотом глаза, смотрящие на тебя с той самой нежностью, что смотрели с самого начала. Искренняя улыбка играет на губах, а цвет волос похож на опавшие осенние листья, такие же каштановые. Сносить стены, из-за которых ты считала его погибшим. С щемящим сердцем и слезами на глазах колотить в стену чем попало. Крик сам собой срывается с губ, отчаянный и страстный, полный невысказанной любви. Сносить стены безразличия, которые они сами построили между собой. По глупости? Ревности? Безумной любви?.. — Делириум – амор делирия нервоза – это, как говорили раньше, всего-навсего иллюзия. — Смотрит на прилив тёмно-серых волн, сливающихся по цвету с грозовым небом. — Любовь – иллюзия? Это то, что ты хочешь мне сказать? — рассеянно спрашивает Лина, в душе у которой зарождается самое неожиданное чувство – разочарование. Неужели всё, что было – иллюзия? Неужели то, за что мы так отчаянно боролись – не существует? Неужели все мои решения и надежды рухнут одним махом, как стены? Если так, то легче было бы умереть тогда, в лесу, истекая кровью от пулевой раны в груди. Когда единственная мысль была лишь о том, что Алекс погиб. Что он умер, защищая меня. Что он сделал это потому, что так же безумно любит, как и я… Или любил. Любит. Любил. Иллюзия. Пустота. — Нет, Лина, — обрывает он категорично, и такое серьёзное у него лицо, что Лина моментально стыдиться всех тех мыслей, что проскочили у неё в голове за несколько секунд. — Это не иллюзия. И не болезнь. И сжимает её озябшую ладонь в своей руке. Как сжимает она его ладонь там, у его трейлера в Диких землях, когда он хочет покинуть её на несколько минут, чтобы ещё раз убедиться, всё ли перенёс в новый дом на Брукс-стрит. — Ты ведь знаешь, где лежат свечи. Не бойся, ты найдёшь… И удивление на его лице, когда Лина отчаянно машет головой в знак протеста, сильнее сжимая его руку. Она на пороге. Он на расстоянии вытянутой руки, смотрит на неё снизу вверх. Единственный раз, когда она чувствует себя такой высокой, важной и сильной. Когда она чувствует себя правильно. — Покажи мне, — шепчет она, не соглашаясь; пропуская слова мимо ушей. Притягивая его ближе к себе, находя его губы своими. Обвивая его шею руками. Открывая дверь и ведя его за собой. Ведь ей вряд ли найти здесь что-то без него, даже когда потолка нет, а звёзды ярко сияют вверху, как маленькие, натёртые до блеска осколки зеркала. Свечи так и остались нетронутыми на дальней стороне стола. Было ли это болезнью? Болезнь. Интересное слово. Оно происходит от слова "боль", потому что многие люди не могут рассказывать о своих чувствах другим. Не находят слов, описаний… Они не могли говорить всё, о чём думают. Ведь запрещено быть другими. Запрещено отличаться от остальной серой массы людей. Серый. Радужный. Огненно-оранжевый, как океан на закате. Закат, который несёт за собой рассвет и возрождение. Когда из горки пепла, в которую превращалась твоя душа, вдруг робко начинают проглядывать ещё неоперившиеся алые крылья той самой чудо-птицы, которую ранее люди привыкли величать Фениксом. И ты, затаив дыхание, одновременно радуешься и боишься. Боишься, что тебе просто показалось всё это. Что через день этот пепел, в который превратилось всё, чему ты так верил, чего ты желал и к чему стремился, так и останется серой горсткой. И радуешься… Радуешься и трепещешь под расправляющим крылья ветром, ведь сейчас всё иначе и нет такой сильной боли, как раньше. Сейчас, если ты ничего не чувствуешь, если не ценишь дружбы, если не надеешься полюбить по-настоящему… Если не видишь других цветов, кроме чёрного; не видишь всего, что несёт за собой серый – ты болен, тебе требуется исцеление.