***
Кому-то могло бы показаться, что шесть чужих рук на теле — это уже слишком, однако этого «кого-то» Принц Удовольствий бы совершенно не понял. Ведь это так завораживает и интригует! Кто именно из этих двоих сейчас запустил ему руку под рубаху, а кто так обстоятельно мнет задницу? Да, затаскивать в постель сразу двух Принцев-гермафродитов, одна (один?) из которых, ко всему прочему, еще и четырехрукая — для кого-то это точно было бы уже слишком. Обнимающий сзади куснул его за ухо и утробно, пьяно захихикал — как хороший хозяин, Сангвин просто не мог предварительно не напоить своих гостей до едва живого состояния — и притиснул к себе «человека», Сэма Гвена, в облике которого был даэдра. Он верно рассчитал: вид мягкого и хрупкого смертного возбудит двух данмероподобных божеств куда эффективнее, чем облик двухметровой машины для убийства. За ухо снова куснули и облизали, сзади ткнулся чей-то неслабый стояк — Сэм вздрогнул и сладко зажмурился, догадываясь, что это все-таки Боэтия. Два хитрожопых Принца «всяких-тайных-вещей», Боэтия и Мефала, потехи ради завязали ему глаза: поди теперь догадайся, кто спереди, а кто сзади, и кто решил побыть какого пола! Три руки разом нырнули к нему в штаны, и он, подставляясь, откинул голову на чье-то плечо, почти жалобно всхлипнув. В конце концов, так ли важно, чьи именно это руки?***
Закатное солнце, проникая в просторную светлую комнату, путалось в светлом розоватом легком дыму, что кружил, красиво извиваясь, под потолком, и становилось от этого рассеянным и неярким; все словно само по себе здесь располагало к нежности и легким ненавязчивым удовольствиям — как вот этот самый сладковатый дым, выползающий тонкими струйками из кальяна с лунным сахаром, а также выдыхаемый Сэмом, который для столь долгожданного визита даже привел себя в порядок — приоделся, помылся и зажевал анисовыми конфетами свой почти ничем не уничтожаемый перегар. Не каждый день становишься гостем у двух прекрасных Принцесс, возжелавших простых, но оттого не менее приятных удовольствий. Сахар был чистейшим, самым лучшим, какой Сэм мог раздобыть — а уж он-то знал толк в вещах подобного рода. Хоть Азура и была косвенно причастна к созданию сей великолепной вещи, она в нем не разбиралась совершенно: уже после нескольких глубоких вдохов обманчиво легкого дыма черноволосая красотка «поплыла» и небрежно, но изящно упав головой на колени Меридии, принялась тонким изящным пальцем выписывать в воздухе занятные фигуры и хихикать. Блондинка, к слову, была ничуть не против — в скумной расслабленности она понемногу начала поглаживать свою соседку по шее и обнажившемуся плечу. Беседа с Сэмом постепенно сама по себе сошла на нет — последний, впрочем, не особенно-то ее и поддерживал, предпочитая наслаждаться прекрасными видами, а не чесать языком — и Даэдрические леди полностью переключились друг на друга, вскоре вовсе позабыв о присутствии в покоях третьего. Полупрозрачная легкая ткань платья потихоньку стекла с тела Азуры, оголяя светло-серую кожу, к которой, словно к источнику божественной красоты, прильнула губами Меридия. Шелест томных вздохов разлился музыкой в сладковатом белом дыму. Сэм глубоко затянулся, продолжая жадно смотреть.***
Густым и плотным, выглядящим, словно давным-давно пропавший и зацветший суп воздухом дышать было тяжело; каждый вдох с трудом доставлял кислород к могучим легким в груди лежащего на спине широкоплечего дреморы. Здесь, в Ямах, он везде был таким — спертым, влажным из-за дурманящих ядовитых испарений от огромных котлов, расставленных повсюду, в которых тихо бурлила ярко-зеленая дурь; впрочем, в покоях Периайта концентрация плавающей в воздухе наркоты была особенно высока — настолько, что сшибала с ног даже Сангвина, отнюдь не профана в употреблении всякого рода веществ. Принц лениво раскрыл исчерна-бордовые глаза и огладил взглядом медленно, плавно двигающуюся на нем в сексуальном наркотическом танце фигуру: слегка колыхая зелеными драконьими крыльями, бывшими не то реальностью, не то порождением дурмана в голове Сангвина, бледнокожий юноша с узким лицом, уперевшись ладонями в темно-серую грудь, скользил на нем вверх и вниз с умопомрачительной плавностью. Гладкие прохладные бедра, как выяснилось на ощупь, покрытые мелкой чешуей, были измазаны в невероятном количестве смазки — она, казалось, была повсюду, и представляла собой все ту же нездоровую зеленую субстанцию. Юноша-дракон откинулся назад и тихо простонал; крылья за его спиной слабо взмахнули, чуть разгоняя марево. Сколько времени это уже продолжалось? Сангвин был не в курсе — впрочем, это его особо и не волновало. По крайней мере до тех пор, пока по его венам течет вязкое наслаждение, смешанное с одуряющим ядом, а Периайт все же походит больше на человека, чем на абсентно-зеленого дракона.***
От тугого грубого ремня ныли запястья, затекшие от висения руки и плечи также выражали свое недовольство происходящим, однако пока что он ждал и терпел: в конце концов, вид открывался хоть и несколько пугающий, но весьма захватывающий — у Мерунеса, при всей его несимпатичности, было просто шикарное мускулистое тело цвета лавовых рек; минимальное количество одежды, которой тот явно предпочитал не сковывать свои движения, не мешало болтающемуся в цепях Сангвину любоваться Принцем Разрушений сколько влезет. Дагону восхищенные взгляды, несомненно, нравились — он, конечно, в этом ни в жизнь бы не признался, но, поигрывая плеткой-семихвосткой, явно пытался встать в наиболее выгодно подчеркивающую его достоинства позу. Сангвин, глядя на уж больно картинное положение своего мучителя, хмыкнул в кляп, на что Дагон нахмурился и, тихо рыкнув, отвернулся к пыточному столу… спустя полминуты обернувшись уже с опасно поблескивающей в свете факелов Бритвой в руках. Любитель удовольствий невольно судорожно сглотнул: остается лишь надеяться, что он сможет в случае чего достаточно внятно промычать стоп-слово.***
Стук высоких каблуков о черный мрамор, испещренный тонкими красными прожилками, гулко отдается во всей огромной пустой зале с готическими потолками, узор которых не разобрать — так высоки они и темны; только звук маслянистых капель, падающих на пол, да тихие хрипы умирающих жертв, которые теряют эти самые капли, нарушает мерный стук эбонитовых набоек по мраморной столешнице. Пожалуй, Принц Наслаждений скорее предпочел бы, чтобы здесь играла музыка и звучали пьяные голоса и смех, но он в гостях, а в чужой монастырь, как известно, со своей выпивкой — вернее, уставом, конечно же — не ходят. Местная «настоятельница» Вермина предпочитала веселью стоны боли, пьяному угару — кошмарные видения, задорному сексу — болезненные девиации. Уверенно ступая по бесконечно длинному столу, она подходит к нему, и ее шикарное бархатное черное платье медленно спадает, обнажая совершенное тело — она прекрасна, и Сангвин забывает о том, что у него полный кубок вина, он забывает, как глотать. В ее окровавленной руке — еще бьющееся сердце, которое несколько секунд назад она одним движением вырвала из груди какого-то несчастного; потусторонне улыбаясь, Вермина чуть склоняется к нему и, повинуясь ритму некой, слышной только ей музыки, начинает медленно танцевать, выжимая потоки крови из трепещущего мышечного комка на свое тело, свои длинные ноги. Он подается вперед, неловко опрокидывая выпивку, и, осторожно придерживая ее за тонкую лодыжку, начинает слизывать струящийся по коже красный сок, про себя лишний раз уверяясь, что в кровавом безумии есть своя, особенная сексуальность.***
Едва ли во всей вселенной существует другое подобное место, в котором бы Принц-сластолюбец показался настолько лишним и неуместным с его извечной шумностью, веселостью и похабным оскалом клыкастого пухлогубого рта. Апокриф… Только пыль, бесконечные огромные тома, тихо истлевающие листы да луркеры, неслышно проплывающие между бесконечных полок, уходящих в самое бездонно-зеленое мрачное небо. Однако, как ни странно, Сангвин здесь весьма жданный гость: ведь каждый раз он приносит ненасытному Море все новые запретные знания. О, Хермеус в этом плане словно старый опытный наркоман — Периайт с его Ямами одержимости просто зеленый новичок. На каждое из них он словно ведет охоту, он торгуется за них, а когда наконец получает, то долго и обстоятельно смакует, словно изысканный деликатес. Мору интересуют все сферы и области наук, от таинств приготовления пищи до секретов оживления мертвецов и управления небесными светилами — однако, очевидно, что сведущ Сангвин именно в запретных знаниях своей сферы; а такие вещи, конечно же, рассказывать незачем — куда проще их показать. Отвратительная Бездна обнимает его собой, постепенно поглощая, засасывая, опутывая не холодными и не горячими, не физическими, но и не сюрреальными щупальцами, щекоча усиками, изучая сотнями глаз; нестройный голос Хермеуса, похожий на хоровую песню пьяных голосов, ужасающе различных по тембру, достаточно ласково, но с явным нетерпением выспрашивает у четырехрогого дреморы о том, чем он поделится с ним сегодня. Сангвин ухмыляется, приглашая Принца Непознанного залезть к нему в голову и узнать все самому; тот не сразу понимает двусмысленность фразы. Впрочем, в интеллекте Хермеусу нельзя отказать: вскоре одно из многочисленных черных маслянистых щупалец начинает подбираться к шее расслабленно висящего в объятиях многоглазой пустоты дреморы, ползти выше, гладить его по лицу, по губам, все настойчивее толкаясь вперед. Сангвин ухмыляется еще сильнее — а после разжимает зубы и позволяет черному отростку Бездны полностью забраться к себе в рот.***
Откинувшись в наслаждении на невысокий каменный борт, Принц тихо простонал через сомкнутые губы, впрочем, тут же прикусил острыми зубами свой длинный малиновый язык; руки его были расслабленно раскинуты по сторонам, чтобы проще было удерживать на плаву мощное темно-серое тело — тело, которое вновь прошил спазм наслаждения, и он откинул массивную голову назад, едва не касаясь холодного камня витыми рогами. Сангвин искренне пытался, как его просила хозяйка апартаментов, «соблюдать конспирацию», но выходило из рук вон плохо: при таком ласковом приеме ему впору было стонать во весь отнюдь не тихий голос, но расположение Черного озера прямо в воровском логове, где буквально за стеной смертные разбойники строили свои коварные планы, обязывало вести себя прилично. Сангвин и вел бы, если бы… о-ох! Из черных вод вскоре вынырнула ухмыляющаяся и весьма откровенно облизывающаяся пышногрудая жгучая брюнетка, одетая лишь в черные воды небольшого круглого бассейна, имеющего края, но не имеющего дна. Соблазнительно поведя плечами, она прильнула к широкой груди гостя из Очагов Наслаждения и зашептала на заостренное ухо прелестные пошлости. Кто бы мог заподозрить в Ноктюрнал столь много скрытых талантов, подконтрольных сфере Сангвина? Где-то в высоте ходов акведуков прибежища Гильдии воров закаркали вороны; потревоженный их криками вор-страж Черного озера прошелся взад-вперед по сырому коридору, и его гулкие шаги заставили любовников притихнуть, тихо хихикая и продолжая взаимные ласки без шумного плеска воды. Возможность случайного обнаружения в пикантной ситуации только подогревала страсть двух даэдрических лордов, продолжавших свои развлечения…***
В пещерах Намиры пахнет страхом, болезнью и подтухшими человеческими останками — сладковатый дурной запах, порождающий нездоровые мысли и патологические желания. С черных прогорающих свеч, вылепленных из человечьего жира, одетых в почерневшие от времени канделябры, стекают толстые маслянистые капли. Делай, что захочешь — так она сама говорила. Кусай, если хочешь. Режь. Жги. В податливости безвольного тела есть своя прелесть. Он кусает, и на желтушной коже медленно, как у трупа, выступают темно-бордовые, почти черные жирно блестящие круглые капли — но Намира не шевелится, она словно взаправду мертва; вне зависимости от того, что предпринимает Сангвин, она недвижима, не открывает смеженных век, под которыми живут навечно залегшие болезненные тени, не реагирует ни на боль, ни на ласку. Идеальный объект для сомнительного рода утех, несомненно. Чуть прохладное, податливое, еще не тронутое трупным окоченением тело, раскиданные в мертвенной наивности конечности, растрепанные тусклые пряди волос. Синюшные губы мягки, но не отвечают, полная грудь приятна на ощупь, но не двигается, все туловище словно размоченный хлебный мякиш, лепи, что хочешь… Немного пугающе — но в то же время дурманит полнотой своей власти. Он входит резко, нетипично агрессивно, поражаясь собственной беспощадности, но тело в его когтистых крупных руках не шевелится, не подает никаких признаков недовольства. Никаких признаков жизни. И здесь Сангвин понимает, что ему дозволено все.***
Пожалуй, ему начинало нравиться, как у него выходит — все-таки приятно, когда тренировки не проходят зря. Толстые двойные веревки, охватывая крепко сбитую фигуру, фиксировали предплечья и запястья, складывались на широкой тускло-зеленой спине в геометрические узоры, а крупные узлы органично вписывались в картину, не вызывая у «жертвы искусства» особого беспокойства, но при этом оказывая давление на нужные точки на теле. Тело Малаката, к слову, само по себе было весьма красиво, словно вылеплено из сплошных сухих мышц и жил, и было весьма чувствительным — непривычно чувствительным для воина. Сангвин резко затянул очередной узел, и повернутый к нему спиной, почти беспомощный Принц Изгоев сладостно вздрогнул, тихо рыкнув; глаза и клыкастый рот его были завязаны, он не знал, что с ним будет в следующий момент и, увы, тем более не мог видеть, что за узор успел выплести на его туловище похотливый затейник. По мощной шее медленно сползла прозрачная капля, и Сангвин подобрал ее острым языком, после чего слегка прикусил грубоватую кожу — Малакат вновь дернулся, едва сдержав стон, и невольно подался назад; в тусклом пошлом свете красных ламп хозяин Очагов Наслаждения обратил внимание, что набедренная повязка его гостя натянута, словно палатка бывалого путешественника. Кто бы мог заподозрить в злобном предводителе орков столь виктимные наклонности? Заинтригованный подобной реакцией, он поспешил продолжить; петли и узлы теперь уже подбирались к пояснице, а частые ненавязчивые прикосновения вызывали весьма ощутимую дрожь крупного, опутанного двойными веревками, словно толстой паутиной, тела, и частое дыхание «жертвы». Неосторожный укус в шею, новый узел — и зеленое туловище изогнулось дугой, дрожа и невольно натягивая путы; на обрывке бежевой ткани, все еще болтающейся на бедрах Малаката, Сангвин со льстящим ему удивлением разглядел темное мокрое пятно. Ох, бедняга Малакат! Как, верно, мало ласки в его жизни, раз так он реагирует только лишь на заигрывания? Но кто сказал, что теперь его собираются отпускать..? Упертый оркоподобный даэдра продул Сангвину в карты слишком много желаний, и теперь должен отработать все, причитающееся победителю.***
Принцу Наслаждений никогда нельзя было отказать в определенном интересе к азартным видам спорта навроде карточных игр или костей, коим он с удовольствием предавался в свободное от потакания своим прочим капризам время. Удивительно ли, что его привлекала и Дикая Охота, иначе именуемая великой Игрой? Гонка, зачастую смертельная, с разного рода охотниками, смертными и не только, за израненной и оттого взбешенной и совершенно не контролирующей себя добычей, возбужденные, напряженные, работающие на максимуме своих возможностей тела преследователей, мощные броски, полуобнаженные, полузвериные тела, покрытые испариной и брызгами крови… Сексуальность и азарт просто вились в воздухе во время этих сумасшедших забегов. Пьяный не вином, но кровью, пролитой во славу имени его, Хирсин, пируя в своих угодьях, становился обычно после удачной охоты крайне охоч до слабостей, подконтрольных Сангвину: рычал, привлекая к себе внимание, бодался с теми, кто ему казался конкурентами, острыми ветвистыми оленьими рогами, пытался укусить за шею во властно-подчиняющем жесте. Дремора, здесь принимавший обычно вид слабого человека Сэма, был не прочь такого жесткого обращения — собственно, это было весьма достойным завершением сумасшедшей гонки — и даже искусанная шея и разодранная острыми когтями спина считались им как военный трофей. Хирсин, отойдя от азарта внезапно случившегося гона, после с ним обычно не разговаривал и обходил стороной. …до следующей Дикой Охоты.