Еще одно лето

Это лето такое жаркое, такое ленивое. Экзамены почти позади, а впереди пугающе-новая жизнь. Но сейчас об этом не хочется думать вовсе. Заброшенная пустошь пахнет цветами и мятой. Солнце жарит изо всех сил, и лежащему в траве Гарри кажется, что расплавленное золото стекает с неба и льется по венам. Гарри расслабленно переводит взгляд на Малфоя, который, опираясь на локоть, устроился рядом с ним. Выцветшие на солнце волосы совсем побелели, а лицо покрывает золотистый загар. Кто мог бы подумать, что вечно бледный Малфой может так загореть? Красивый. Гарри зажмуривается, чтобы не смотреть. Потому что смотреть очень хочется. Не отрываясь. Каждый день. Каждую минуту. С тех пор, как тот снова появился в его жизни после финальной битвы. Война не обошла никого, оставила свой выжженный пепельный след в каждом из них, и, пережив вместе такое, враждовать стало сложно. А что еще делать с бывшим врагом, если не дружить, Гарри не знал. Вот они и дружили. — Значит, женишься? Когда закрыты глаза, ровный малфоевский голос звучит будто издалека. Гарри пожимает плечами в ответ и неловко бормочет: — Наверное… Придется. Они все этого ждут, — думать об этом не хочется вовсе. Только не сегодня, не в этот полдень, полный томного зноя, и не тогда, когда Малфой так оглушающе близко. — А ты? Ждешь? — раздается новый вопрос. Гарри нужно поднять тяжелые веки, чтобы взглянуть на него, такой у Малфоя ломкий призрачный голос. Но открывать глаза страшно. Слишком неправильно и больно то, что он чувствует последнее время к своему бывшему врагу и новому другу. Слишком постыдно признаваться в этом даже самому себе. Одуряюще пахнет вереском, и нещадное солнце палит, греет все тело, так, что шевелиться совсем уже лень. Гарри с трудом разлепляет пересохшие губы: — Я не привык делать то, что хочу. Ты знаешь. Малфой ожидаемо усмехается. Гарри слышит эту усмешку, видит ее в своей голове слишком ярко и представляет, как кривятся в ухмылке красивые губы. Его губы. Губы Малфоя… Гарри резко сглатывает комок в горле, пытаясь отогнать наваждение, и жадно вслушивается в каждый звук, ловит любое движение. Лишь бы не смотреть. Потому что смотреть тянет уже нестерпимо, и оттого и вовсе нельзя. — А чего тебе хочется, Поттер? Самый верный ответ будет в то же время и самым ужасным. “Тебя”. Те-бя. Короткое слово невольно звенит во всем теле, отдается расплавленной похотью в каждый нерв. Всего одно слово, а сколько стыда. Скажи это вслух, и снова вся школа начнет тыкать пальцем, а Малфой отшатнется с брезгливым недоумением на лице. И Гарри снова лишь молча пожимает плечами и подставляет лицо вересковому ветру, который приносит с собой сладковатый запах цветов и озерной воды. Именно поэтому он пропускает осторожное прикосновение пальцев к своей щеке. К самому краешку. Возле губ. — Так чего тебе хочется? — раздается тихий шепот. Близко. Очень близко. Гарри порывисто и тихонько вздыхает, боясь поверить. Молясь, чтобы касание длилось целую вечность. Ужасаясь, что сейчас все исчезнет. Но невесомые пальцы продолжают скользить по лицу — чуть выше, к скуле, и снова вниз, щекотной каймой огибая губы. Изучающе, трепетно, нежно. Чуть подрагивая, словно тоже волнуясь. И Гарри почти забывает дышать. Сердце стучится как бешеное. Кажется, что его стук заглушает даже стрекот кузнечиков. — Может быть, этого? — в некогда холодном голосе столько неуверенности и тревоги, что Гарри поспешно, слишком поспешно, выдыхает: — Да. И снова замолкает, отчаянно страшась сам себя, боясь пошевелиться, нарушить. Теперь уже резко выдыхает Малфой, и в этом быстром вздохе Гарри слышит намного больше, чем смел бы надеяться. Столько, что сердце колотится, как спятивший молот, каждым ударом норовя пробить ребра насквозь. И уже почти не удивляется, когда его губ касаются сухие горячие губы. Целомудренно, едва прижимаясь. И, не отстраняясь, выдыхают в рот короткий вопрос: — Или этого? Гарри чувствует, как скользит по нему чужое дыхание, наслаждается каждым мгновением, боясь, что все вдруг исчезнет. Пусть Гарри не смотрит, но Малфой совсем рядом, он это чувствует, знает: — Да. Да… И снова губы к губам, как касание крыльев. Щекотно и сладко, и страшно. Страшно, что все это сон, насмешка, глупый злой розыгрыш. И Гарри хочет просить его перестать, потому что больно — так больно, что нестерпимо, и так глупо надеяться… Но всё невысказанное ему запечатывает чужой рот, сминает властным жестким напором, от которого кружится голова, и жар, уже не летний, совсем другой — внутренний, жадный, обжигающий — расходится по всему телу болезненным счастьем. И Гарри не остается ничего, кроме как поднять руку и запустить ее в светлые волосы, пропуская сквозь пальцы шелковистые пряди. А Малфой такой чувственный, нежный. Почти как девчонка. Такой, что нельзя и представить. И в то же время настойчивый, страстный. И снова сдающийся, ласковый. Сплошные контрасты, опаляющие, как и всегда. Хрупкость и сила, — все именно так, как нравится Гарри. От Малфоя, от цветочного запаха мягких волос, от его неожиданной нежности голова идет кругом. И не нужно больше вообще ничего, кроме как целоваться до одури, до обморока на распаленной солнцем, прогретой земле, вплетаясь вдвоем в сладковатые запахи вереска и жужжание пчел. И нельзя удерживать руки на месте, потому что хочется многого, слишком многого… Потому что такой вот он - невозможно прекрасный, - и накрывает им сильно, до самых радужных звезд. Но Гарри не знает… Он не уверен… А Малфой словно чувствует, что Гарри нужно. Его поцелуи спускаются ниже по телу, расплываются сладкой патокой, жгучими метками оседают на коже, вызывая озноб вдоль спины, — и это единственный холод среди летнего зноя. Жарко снаружи, жарко внутри: сверху нещадно палит июльское солнце, а сердце взрывает любовь — Гарри больше не может лгать сам себе в том, как называется это чувство. Ловкие пальцы воюют с его ширинкой, и Гарри, к которому никто и никогда не прикасался там, понимает, что не откроет глаза никогда. Так стыдно. И так желанно. До дрожи. С отчаянной жадностью ловя каждое прикосновение, Гарри дышит коротко и часто, потому что с пожаром в паху, зажженным Малфоем, уже не сравнится ни внутренний, ни внешний жар. Так сильно хочется и так отчаянно страшно. Как не было страшно даже на битве. Он никогда не смел даже думать. Не мечтал о таком. Он… Внезапно Гарри вздрагивает от влажного прикосновения языка к чувствительной щелке, и все мысли вымывают из головы длинные лижущие движения вдоль ствола. Теперь все его тело, как один голый нерв, и Гарри может только желать одного: обволакивающих губ, сводящих с ума. Вверх-вниз. Вниз и вверх. И еще, и еще. Кто-нибудь непременно б заметил, что движения рта неумелые: слишком сильные, чуть неловкие. Кто-нибудь, но только не Гарри. Потому что именно так идеально. Знать, что и у Драко этого не было раньше. И все невинное, страстное, первое — это только ему. Для него! От возбуждения больно и сладко ломит все тело, и Гарри коротко дышит и мечется так, что волосы путаются в траве, а в спину вонзаются сухие травинки. Горячо, невыносимо, пряно до боли. И Гарри не выдерживает, стонет — надсадно, с надрывом, не боясь, что вересковый ветер разнесет по всей округе эти жалкие звуки. Наслаждение пульсирует, бьет по венам, заставляет выгибаться дугой и выть от желания, а после толкаться, толкаться навстречу, не осознавая больше, где он и что с ним. Сквозь тяжелый дурман Гарри чувствует, как сильные руки прижимают его бедра к земле, но это не важно, — не важно уже ничего. Только ослепляющее желание и губы. Его губы. Перевозбужденного Гарри хватает только на жалобный выдох: “Дра-ако…”, и Малфой в ответ что-то невнятно мычит, а вибрация щекочет головку так сладко и остро, что Гарри больше не может. Не может! Солнце вспыхивает на изнанке век, и Гарри с легким вскриком кончает, кончает, выплескиваясь в него, отдавая себя, даря ему душу и тело... Когда Гарри приходит в себя, расслабленный, обессиленный, и снова может чувствовать что-то кроме оглушающей страсти, к его губам прижимаются губы с солоноватой горечью его собственного оргазма. — А ты? — хрипло спрашивает он, не размыкая век — кажется, теперь он не откроет глаза никогда. Малфой снова усмехается и, особо не церемонясь, тянет его руку к себе и кладет на ширинку с огромным мокрым пятном. — Тоже. Голос у него чуть надсадный и сиплый, и Гарри стыдно даже подумать, отчего так случилось. — Этого ты хотел, Поттер? — спрашивает Малфой, снова касаясь губами его губ, и тихий преступный шепот, обжигая вены, снова расходится по всему телу. Гарри мотает головой и, чувствуя, как напряглась под ладонью и чуть отстранилась тонкая прямая спина, снова торопливо и жадно притягивает Малфоя обратно к себе. — Я не мог такого хотеть, — шепчет он, стыдясь самого себя. — Я… не знал… что так можно… Он чувствует, как расслабляется под рукой напряженное тело, и снова слышит над ухом короткий смешок: — Когда любишь, можно все, Поттер. Гарри понимает, что должен бы промолчать, но просто не может: — А ты... любишь? Глаза у Гарри все так же крепко зажмурены, теперь уже из страха услышать ответ. Но сбоку раздается норовистое фырканье, и едкий шепот щекочет влажные губы: — Не будь идиотом. И Гарри улыбается признанию, такому по-малфоевски правильному, кладет руку на нагретый солнцем светлый затылок, притягивает совсем уже близко к себе и выдыхает: — И я… И я тебя тоже… Драко… И вместе с новым поцелуем накатывает огромное счастье. От того, что лето. От того, что впереди целая жизнь. От того, что эта самая жизнь теперь будет именно такой, как надо. И этого счастья так много, что его напор невозможно сдержать изнутри, поэтому Гарри наконец-то распахивает глаза и начинает жадно разглядывать ледяную крапчатую радужку с громадным зрачком. Одну, а потом и вторую. — Твои глаза как звездная пыль, — зачем-то бормочет он, тут же смущаясь собственных слов. Но Малфой необидно усмехается и на секунду зажмуривается, сглатывая так, словно борется сам с собой. — Но ты все-таки женишься... — в его сдержанном голосе нет даже вопроса, лишь констатация факта, и звенит он больной напряженной тревогой, и Гарри готов отдать все на свете, чтобы ее унять. Но вместо этого, как последний дурак, зачем-то кивает: — Да. Гарри молчит пару секунд, которые кажутся ему вечностью, собираясь с духом. Он боится просто отчаянно и потому вовсе не видит, как замкнулось и побледнело нависающее сверху лицо, как плеснулась боль в светло-серых глазах. Зато чувствует, как начинает отстраняться Малфой, как становится холодно разомлевшему боку, к которому тот только что прижимался, и, не желая отпускать свое, отвоеванное, наконец-то решившись, дергает его на себя и выпаливает единственно верное, то, что можно сказать этим летом, среди вересковой пустоши, напоенной солнцем, лежа голым задом в зеленой траве: — Ты выйдешь за меня, Малфой? И, страшно волнуясь, ждет ответа. Но Малфой слишком долго молчит, так долго, что у Гарри перехватывает дыхание, и холодеет спина — то ли от порыва озерного ветра, то ли от затянувшегося напряженного ожидания. Драко смотрит на него недоверчиво и сердито, и Гарри, чувствуя, как недавнее счастье, сгорая, оседает в пыли и превращается в горсточку пепла, зачем-то повторяет растерянно, почти испуганно: — Выйдешь? И сам уже не верит больше ни во что. Но Малфой снова коротко и зло выдыхает, прижимаясь к нему обратно, и утыкается носом в шею. И от облегченного щекотного фырканья: “Придурок ты, Поттер… Какой же придурок… А сам-то как думаешь?”, — волоски на руках встают дыбом, а от нового, вышибающего дух поцелуя, счастье ожившим фениксом снова взмывает ввысь, еще выше чем прежде — выше верескового ветра, выше самих облаков, и расправляет там, наверху над ними свои золотистые крылья, заполняя собой жаркое летнее небо.