Рыцарь

             От дурной головы ни ногам покоя нет, ни заднице. Припёрлись вот. Дождь хлещет, стекает за шиворот, под кирасу, и жиденький кустик, под которым мы пытаемся спрятаться, совсем не спасает. Бледнеют в сумерках айлейдские руины, а до полуночи ещё как до столицы пешком. Далеко, в смысле. И мокро, как посреди Румаре. Звёзд не видать, поди пойми, когда она настанет, полночь эта. Впрочем, наше с Мазогой дело маленькое: дождаться Чёрного Бруго да совершить правосудие. Как бы еще не так мокро было, эх. Да и скучно изрядно.       — Хорошо тебе, — вздыхает Мазога. Ей-то, видать, ни дождь нипочём, ни томительное ожидание. Вон как глазищи горят. — Ты, вроде как, из этих… из благородных. Лихо с графом языком чешешь, я б так ни в жизнь не смогла.       — Какое там, — говорю. — Куда мне до аристократии.       Впрочем, по сравнению с Мазогой я и впрямь из благородных. И говорить умею, за словом в карман не лезу: с кем пошучу, кому лапши навешаю. Улыбаться — дело-то нехитрое. Хотя у Мазоги с этим и правда беда: очень уж она дамочка серьёзная. Упёртая. Да и улыбка её… ну, не красит. Жутковато, честно говоря, клыки выглядят, с непривычки от такой-то орочьей рожи и обделаться можно, коли в темноте подойдёт… Хотя мне по душе её прямота. И, пожалуй, наивность. Сэр Мазога, надо же!       Орчанка, как мысли мои услышав, улыбается шире.       — А граф-то лейавинский — ничего мужик, да? — заводит она разговор о том, что, видимо, с утра её тревожит. — Не обманет, как считаешь? Неужто и впрямь меня — меня! — настоящим рыцарем назначит?       И у меня отчего-то щемит в груди. И нос щиплет. Ну нельзя же быть такой… Мазогой.       — Не обманет, — успокаиваю, отогнав непрошенную сентиментальность. — Назначит тебя рыцарем, вот увидишь.       А что ему не назначить, в самом деле? Титулы раздавать — не деньги, чай. Хитрый он, Мариус Каро. Имперец, что сказать. Вмиг увидел, как наивную дурочку, Мазогу-рыцаря, к делу пристроить: и из замка выпроводил, и от «Чёрных луков» Бруго избавился, и для казны не в ущерб. А не сдюжит «Сэр Мазога» с бандитами — так невелика потеря. Вот только… заразно это у орчанки, видать, иначе с чего бы я тут с ней сижу, задницу мочу под вечным лейавинским дождём? Где ж мой здоровый, потом и кровью выращенный цинизм, а? Рыцарский титул в карман не положишь, на хлеб не намажешь, я это крепко знаю.       — Ты смейся, не стесняйся, — глухо говорит Мазога, приметив мою кривую ухмылку. — Я привыкла.       И вот тут у меня в горле встаёт комок. Не дура Мазога, и даже не наивная. Жизнью побольше моего, видать, битая. Сколько раз, интересно, добрые граждане империи животики надрывали, на клыкастого зеленорожего рыцаря глядючи? А мне — не смешно. Мне завидно. Завидно на её смелость. Потому что мало вещей пугают меня больше, чем насмешка. Неприкрытая издёвка, колкие слова в глаза и за глаза. И весь мой цинизм, честно говоря, не более чем шкурка, броня защитная. А Мазога… видать, шкура у неё потолще моей будет. Вот только мне ли не знать, что такая защита — она как мозоль на душе. А мозоли не с пустого места берутся, и каждая была когда-то раной от злого слова, жестокой шутки, зудела, болела, то бессильными слезами отливаясь, а то и в безнадёжной драке кулаками сбитыми саднила. И цена Мазогиного почти равнодушного «я привыкла» мне очень хорошо известна.       — Я не смеюсь, — говорю, а в горле ком так и не рассосался. — Я горжусь, что знаю тебя.       Мазога замирает, смотрит недоверчиво. Ждёт подвоха, маленькие глаза на некрасивом курносом лице цепкие, настороженные. Не отвожу взгляда. Пусть видит. Пусть прочитает меня, если сможет. А она — сможет.       — Это… — Она не выдерживает, отворачивается. Шея дёргается. Кажется, у нас сейчас с ней один на двоих в горле ком. — Это… Спасибо.       Молчим. Дождь не унимается, а Бруго, утверждает Мазога, до полуночи не явится. Эх. «Вот оно, рыцарство, — говорю себе, чтобы унять непривычные чувства, — жопа мокнет, в спутниках орчанка блаженная, а из финансовых перспектив — только стрелы, которыми нас Бруго с дружками утыкают, как Боги ежа». Не помогает цинизм сегодня, ой не помогает… Потому что Бруго и впрямь гавнюк, без которого мир станет лучше. А я, видать, ещё дурней Мазоги: как ни кривись, а рыцарство греет душу, отзывается что-то глубоко внутри, тренькает тихонько: «сэр», надо же! Эх, Мазога-рыцарь, что ж ты делаешь-то?..       — Знаешь, — говорит орчанка, не поднимая взгляда. Чертит на мокрой земле линию кончиком меча. — Вот если тут, на этом краю, — меч замирает возле её ноги, — богатые, красивые, благородные, которых все любят… То где будет орк-сирота, да ещё и девчонка?       Я не хочу отвечать, потому что понятно и так. Черта у Мазоги выходит длинная-длинная.       — А Мазога, друг мой, на этой линии будет, только если до самого Лейавина её начертить, да, — отвечает сама. — Вот где-нибудь у северных ворот Мазога и будет. Сразу после нищих аргониан, наверное.       Сидим, молчим. А что тут скажешь? Я-то на Мазогиной линии пусть и не у самого края, на котором благородные да любимые, но, допустим, шагах в трёх оттуда. Это если до Лейавина чертить. Что и говорить, к оркам порой относятся лишь немногим лучше, чем к гоблинам полуразумным. Сложно нам, людям да мерам, поверить, что за безобразными клыкастыми рожами скрываются ум и душа ничуть не хуже наших. Понимать-то понимаем, но всё равно… брр. Страшные они.       Мне очень стыдно сейчас.       — Тем, которые в семье живут, или там в крепости орочьей, проще, наверное, — вздыхает Мазога, и я понимаю, что она совсем непривычная душу изливать. Ершистая, колючая — а на доброе слово тянется как щенок бездомный. И слушать мне её больно, стыдно, а как не слушать теперь? Что того же щенка сапогом пнуть. — Они-то, которые не сироты, с детства других орков видят, вот и думают, поди, что так и надо, что мамка с папкой самые в мире красивые. А я… Среди вас живу. На рожу-то орк, а в душе… Эх, забудь. Я ж теперь рыцарем буду, — говорит она уже гораздо веселее. — Ты не думай, я это замыслила не чтоб кичиться, дескать, смотрите, как я вам всем нос утёрла, сэр Мазога. Нет. Рыцари — они ж ведь не по внешности благородные да не по рождению, а по добрым делам. Вот и я буду так. Научусь быть рыцарем, настоящим… Ты вот говоришь, горжусь, мол, что знаю тебя. А мной ведь никто никогда не гордился. А так приятно, ну прям как по сердцу погладили. До тебя у меня только один друг и был, Раʼвиндра. Я за него отомстила. Это ведь рыцарский поступок, правда? Я теперь всем помогать буду, и со злом бороться, и справедливость защищать. Веришь в меня?       Верю. Верю в Мазогу-рыцаря. Пусть пока и сама она в себя не очень верит, пусть храбрится, требуя звать её «сэр», пусть смотрит с вызовом, привычно ожидая насмешки. Пусть она прячется в свою сказку о благородных рыцарях, ничего общего с реальностью — но об этом я ей не скажу, конечно, — не имеющую. Верю. Она будет хорошим рыцарем. Возможно, лучшим. И, глядишь, сказка о рыцарях станет чуть менее сказкой.       — Знаешь, сэр Мазога, — говорю ей, глядя в глаза, — ты уже рыцарь. Самый-пресамый настоящий.       Орки очень красивы, когда улыбаются.