Нарушая правила

Есть вещи, которых при Картмане лучше не делать, и большинство этих вещей очень даже подпадали под маркировку «постыдное» в голове Кайла Брофловски. Нет, он, конечно, не желал подстраиваться под запросы ненавидящего его всей душой толстяка, просто так действительно совпадало. Кайл знал точно каждую вещь, которую Эрику не стоило бы видеть, Кайл стремился следовать этим неписанным правилам. Получалось не всегда. Правило первое: не снимать шапку при Картмане. Вот просто ни в коем случае. И, теперь, когда рыжеволосый мальчик сидит в чёртовом душном ресторане, куда согнали их родители по случаю окончания года, а это май, и в помещении еще жарче, чем на улице, теперь он зачем-то прокручивает в голове воспоминания, задумчиво дёргая зелёные шнурки, призванные служить завязками его любимого головного убора. Картман замирает и пялится на него тяжело и пристально, он недовольно хмурится, мнёт красную куртку пальцами-колбасками. Брофловски знает, в чём дело, и устало выдыхает в ожидании очередного оскорбления.  — Прикрой этот срам, жидяра, на твой рыжий лобок смотреть противно, — с досадой тянет толстяк, слегка наклоняя голову и не отводя взгляда от яркого ореола кудряшек на голове Кайла. Тот замечает, как дёрнулась пухлая рука вверх, но не понимает, с чем это могло бы быть связано, так что просто думает: жирный съехал с катушек до такой степени, что уже нервный тик начался, как у Твика.  — Отвали, жиртрест, — бесится Кайл, он и сам бы рад «прикрыть срам», да шапка испорчена пролетевшим над ними голубем, и теперь весь оставшийся день придётся светить на всю школу ненавистными ему самому кудрями. «Отстойный день, просто отстойный» — думает он, чувствуя горький вкус обиды.  — А тебе не жарко, Ка-айл? — туша, развалившаяся напротив, щурит свои поросячьи глаза, оглядывая старого друга, как сейчас кажется сыну порядочной четы Брофловски, с лёгким презрением. Его толстые коротенькие пальцы вымазаны отвратительным склизким соусом от курицы, и Кайл, чей взгляд случайно упал на поблёскивающую в тусклом свете ламп перепачканную маслянистую кожу, не может отвести глаз, наверное, от стыда, пока старый друг продолжает его дразнить. — Не всем так повезло с внешностью, как мне, но…  — Ой, да завались, жиртрест, — хмурится Кайл и дерзко смотрит теперь уже прямо в хитрые, с игривыми искрами на дне, кристально-голубые глазки. — Уж посимпатичнее тебя буду. Картман злится, Брофловски тоже заводится, но спору не суждено произойти, ведь обоих накрывает широкая тень.  — Бубочка, немедленно сними шапку, здесь очень жарко, — заботливо кудахчет мать. Брофловски закатывает глаза, вопрошая про себя судьбу: и почему на любимую родительницу нашёл этот приступ «не стесняйся себя, бубочка» именно сейчас? — Не стесняйся себя, бубочка, — вторит она его мыслям, и Кайл покорно снимает головной убор, желая избежать последующей воспитательной тирады, которая, безусловно, опорочит его уже не только перед Картманом, удовлетворённо ловящим каждую секунду позора одноклассника, но и перед Стэном и Кенни. Уж лучше потерпеть. Да, тоже постыдно, но всяко лучше, чем палевная лекция заботливой матери. «Отстойный день, — думает Кайл, — просто отстойный». Мать удовлетворённо хмыкает и отступает. Эрик пялится надоедливо и нескромно, переводит взгляд с рыжей шевелюры на зелёную бархатистую ткань ушанки, которую мальчик сжал в своих пальцах с такой силой, что костяшки побелели. Он ждёт колкостей на тему матери и уже готовит гневный ответ, чувствуя зарождающийся жар ярости где-то в солнечном сплетении, а это значит, что вечер совсем не пройдёт так спокойно, как ему хотелось бы.  — Ка-айл… — в голосе Картмана слышится предвкушение, и жертва сжимает челюсть, готовясь к худшему. Правило второе: не говорить о деньгах с Картманом. Ну, у этого говнюка сразу глаза загораются, и подъебов на тему евреев после этого не избежать. Финансовый аспект не настолько важен Кайлу, насколько жиртрест доводит это до абсурда. Брофловски вспоминает второе правило, просто потому что уже вспомнил первое, и потому что тон, которым Картман говорит о его, Кайла, предполагаемой жадности, обыкновенно именно такой, как и сейчас. Кайл нервно облизывает губы и кладёт шапку на стол, рядом с собой, бесцветно таращась на то, как неторопливо и вульгарно Картман слизывает мелькающим розовым языком мясной соус с собственных пальцев, обсасывая их, и твёрдо решает сделать вид, будто не слышал.  — А за сколько ты бы отсосал мои яйца, Ка-айл? — интересуется Эрик, и в его голосе слишком много липкой, грязной патоки. Кайл морщится от этого, явно издевательского, тона. — За сто баксов отсосал бы? Продажный еврей, — патока вмиг испаряется и в голосе слышно неподдельное отвращение, но мальчик в зелёной шапке знает Картмана вдоль и поперёк, а потому прекрасно слышит лицемерные ноты. — Признай, мой дорогой Ка-айл, ты ведь готов кому угодно отсосать за сто баксов?  — Ты охренел, жиртрест? Предлагай своё гомогейство кому-нибудь другому! — где-то внутри раскручивается, раскручивается дрейдл ярости, кипящими волнами она расходится по телу. И, видимо, разбитых носов и губ сегодня не избежать. Всё чёртово Джерси — напоминает себе Кайл, сосредоточенно пытаясь успокоиться.  — Я не гомик, это ты гомик, жид, — поспешно вставляет Картман реплику и ухмыляется, трусливо отбегая подальше. — Посмотрите-ка, как он завёлся, а? Нищеброд, видишь, видишь? Он хочет отсосать мои яйца, пацаны, я вам точно говорю! Кенни бормочет что-то в парку, Кайл точно слышит пару слов и дёргает плечами едва заметно, понимая, что не хотел бы слышать остального. Там про него, про Картмана, про гейство… и короче, общий смысл Брофловски понял. Картман тоже, и, видимо, даже услышал больше, чем Кайл. Он краснеет стремительно и вскидывается запальчиво на МакКормика, а в голосе скользит сквозь приторную кротость маниакальная злоба: — Ой, да заткнись, нищеброд. Еще раз такое услышу, позабочусь, чтобы тебя вообще никто больше не услышал. Кенни ржёт. Легкомысленно, потому что Кайл знает: жиртрест действительно опасен. Но Кенни никогда его не боится. Легкомысленный. Кайл снова дёргает плечом…  — Ка-а-айл, — повторяет Картман недовольно, прорывая тонкую ткань нахлынувших воспоминаний. — Очнись, жид. У меня к тебе отличное предложение.  — Да пошёл ты со своими предложениями, Картман, — Кайл отворачивается и рыжие кудряшки спадают на лоб. Он не замечает, как Картман прикусывает губу и нервно мнёт полы красной куртки вспотевшими пальцами.  — Ты даже не знаешь в чём дело! — обиженно восклицает Картман и соскакивает со стула, обходит столик, пихает Кенни локтями, заставляя подвинуться, создаёт много суеты, занимает много пространства и перетягивает внимание Кайла на себя, безраздельно. — Я тебе заплачу, если ты отдашь мне шапку и будешь ходить без неё всё лето. Двадцать! Двадцать баксов, Кайл. Брофловски знает этот капризный заискивающий тон как свои пять пальцев.  — Зачем тебе моя шапка? — хмыкает Кайл, чуть отстраняясь от зависшего слишком близко к нему круглого, мягкого лица. — Ты на неё дрочить что ли будешь, извращенец? По пухлым щекам стремительно распространяются красные пятна. Брофловски скользит по ним взглядом и ждёт: сейчас его истеричный товарищ, вне всякого сомнения, проявит свою дрянную сущность. Но Картман опускает мягкие пушистые ресницы, — что подмечает Кайл совершенно невзначай, случайно, — и сквозь зубы бурчит:  — Сорок. Чтоб ты подавился, жадный жидяра.  — Что? — переспрашивает рыжий, округляя глаза. Кенни ржёт. Оба немного косятся на МакКормика, но не комментируют, не желая знать его мнения о происходящем.  — Не выкручивай мне яйца, жид, — наконец, вскидывается жирный, не выдерживая эмоционального накала, натянувшегося между ними звонкой струной. — Твоя шапка и десяти баксов не стоит. Я просто не хочу, чтобы ты, как обычно, нарушил все соглашения. У Эрика такое выражение лица, как будто он бессовестно врёт. Кайл уверен, его головной убор нужен Картману, чтобы сотворить с ним что-нибудь отвратительное. Разве он сможет носить свою шапку, зная что эти толстые пальцы-колбаски пробегали по ней, зарываясь в мягкую зелёную шерсть и оставляя за собой мерзкие жирные следы? И хорошо, если только пальцы, с Картмана станется выдумать что-нибудь действительно гнусное.  — Да завались уже, Картман, я заебался слушать твои гомосятские мысли, — внезапно вмешивается Стэн, сидящий напротив. Картман поднимает брови и задумчиво барабанит пальцами по столу. Кайл чувствует, что другая рука жиртреста за его спиной лежит на спинке изящного ресторанного стула, чувствует, как мягкие тёплые пальцы нежно ласкают кожзам, то и дело ненароком касаясь его спины. От этих невольных касаний по спине сидящего пробегают мурашки, а волоски, еще тонкие, детские, на руках, на затылке, поднимаются дыбом. Кайл ежится, но решает не отодвигаться, чтобы жиртрест не подумал на него ничего лишнего. Правило третье: не быть слишком сентиментальным при Картмане. Понятное дело, жирное чудовище пользуется любой возможностью подъебнуть. Поэтому Кайл слишком часто слышит обвинения в гействе. Нет, он не старается особо в выполнении этого правила, но зачастую тормозит себя. В конце концов, та же дурь приходит в голову и остальным. Меньше всего Кайл хотел бы, чтоб его считали голубым. Дело не в отсутствии толерантности, конечно, просто это ведь неправда. Меньшей чуши и придумать было бы сложно.  — Блин, Стэн, что я бы без тебя делал! — восклицает Кайл, прижимая к себе испачканного в пыли друга, — Спасибо, чел! Ты меня спас!  — Кайл… — выдыхает друг практически в ухо и слегка похлопывает его по плечу. — Я беспокоился о тебе. Господи, чел, как я счастлив, что ты жив. Трогательные излияния прерываются совершенно беспардонно, Картман за шкирку оттаскивает недоумевающего Кайла от Стэна. Кайл косится на Эрика, а тот выглядит не только столь же пыльным, как и Марш, но еще и подавленным, видимо, из-за своего участия в миссии спасения еврейской задницы.  — Эй, голубки, хватит разводить тут свои пидорские сопли, нам нужно сваливать, — голос у Эрика такой, будто его лишили сырных шариков на день, и это заставляет Брофловски улыбнуться, а Эрик шипит сквозь зубы, и глаза у него раздражённо блестят в полумраке. — Живее, живее, жидовское блядепроебище. Кайл отвечает, конечно, на обидное оскорбление, но всё равно торопливо выбирается в дыру в стене, слыша за спиной тихое бормотание о ненависти к рыжим джерсийским евреям.  — Зачем ты защищаешь его, Стэн? — вежливо тянет гласные Эрик, ища в глазах флегматичного брюнета понимание. — Он же еврей, мерзкий бездушный еврей. Стэн фыркает и прикладывается к тёмной неприметной бутылке. Кайл знает, что в ней. Все четверо знают. Кайл уголками губ улыбается другу, потому что внутри всё неожиданно пронизывает мягкое чувство благодарности, ярким солнечным светом проходя через коридоры опасений, отвращения и злости, порожденные близостью Картмана. Жирный скептически щурит поросячьи глазки, вспыхивающие сейчас тёмными мрачными угольками, перебегает настороженным взглядом с Кайла на Стэна и обратно. Брофловски не нравится нависшая над ним туша, но Картман не планирует никуда уходить, а его рука за спиной сидящего сжимает стул с неожиданной злостью.  — Или дело в том, что тебе хочется заполучить мо… — Картман резко откашливается и снова идёт алыми пятнами, — Кайла себе? Ты гей, Стэн? Используешь Венди как прикрытие, верно, Стэн? Как ты можешь поступать так с бедной су… да что ж такое!.. девочкой? — Картман торопливо ведёт речь дальше, отвлекая внимание от злосчастной обмолвки о Кайле, да и с Венди тоже неловко вышло, но, по чесноку, на звезду класса ему насрать. — А она ведь верит тебе, ай-яй-яй. Кайл мог бы обратить внимание, он достаточно хорошо знает Эрика, чтобы увидеть нечто скрываемое и оберегаемое столь тщательно, словно это один из ценнейших секретов человечества, ведь старый добрый (приобретённый) синдром Туретта даёт о себе знать так не вовремя, — Картман косится на рыжую макушку, заметая следы потоком малоосмысленных фраз о сложностях отношений Марша с «сукой Тестабургер», но никто не удивляется, потому что все привыкли, а Брофловски не замечает постыдной оговорки, он шипит сквозь зубы, увлечённый горячей волной злости и обиды за своего друга:  — Прекрати нести чушь, жиртрест. Стэн пожимает плечами.  — Картман, я тебе сказал, завязывай с этой гейской хуйнёй. У меня от твоих разговоров уши вянут, — в голосе Марша явственно слышна угроза.  — Ну хоть не встают, — не удерживается от ехидства Эрик. Кенни ржёт. Обстановка раскалена, и, кажется, даже воздух искрит напряжением: хмурящийся Стэн недовольно дёргает щекой, Кенни притих и с насмешливым любопытством глядит на Картмана, а Кайлу от дискомфорта и стыда почему-то хочется провалиться под землю. Только сам корень всех этих сложностей успокоился, легкомысленно улыбнувшись, возобновил нежные поглаживания бежевого ресторанного стула, и Кайл чувствует в придачу к горячему приливу стеснения, тошнотворно сосущему внутри где-то в районе кишок, как краснеют его собственные уши, сливаясь цветом с рыжими кудрями. Мальчик мечется взглядом по соседним столикам, мечтая лишь о том, чтобы жиртрест убрал свои мерзкие пальцы от треклятого предмета мебели, — он и не понимает почему, но находит в ситуации что-то тошнотворно неприличное, — да и вообще, что-то Картман излишне к нему прилип своей заплывшей тушей. Правило четвёртое: не выяснять отношения с Картманом. Этого Кайл и сам не хотел. Картман чокнутый, блаженный, поехавший на всю голову уебок. И Кайл рад был бы, если б оно было не так, если бы такая фраза могла быть лишь преувеличением, но Картман действительно не в своём уме. Чего только стоят периодические галлюцинации, наличие которых друзья игнорировали не сговариваясь. В конце концов, это не их дело. Им действительно было насрать. Так что обычно у Брофловски не было никакого желания выяснять с жирным отношения. Даже когда юный гений зла зарывался и переходил все мыслимые границы, Кайл просто чувствовал себя стражем справедливости, остановить преступный произвол становилось его главной задачей, жизненным кредо. Но он предпочитал закрывать глаза на многие и многие вещи, ведь, в конечном счёте, это действительно не его дело. Но сейчас, сейчас он просто не мог удержаться, — палящий ток ярости внутри требовал немедленно выплеснуться, — и сквозь мелькающие красным знаком «стоп» тревожные воспоминания, Кайл решается потребовать немедленных объяснений.  — Аргх! Картман! — приложенное количество децибел окна бы не разбило за нехваткой высоты тона, но несколько птиц с деревьев поспешило убраться восвояси. — Как же ты меня заебал, а! За что, мать твою, за что?! Какого хуя тебе от меня надо?!  — Ты похож на свою занудную суку-мамашу, — хихикает взятый за грудки толстяк, неумело отбивающийся от цепкой хватки, и раздражённо закатывает глаза, когда Кайл встряхивает его, едва не прижимаясь нос к носу. — Ой, ну извини, Ка-айл, за то, что я подложил твоей ебанутой мамаше фотки с тобой и Стэном. Кто же знал, что ты так взбесишься. Всё, я извинился. Доволен?  — Нет! — продолжает кричать заведённый джерсиец, а из-под шапки выбивается пара рыжих кудряшек. — Объяснись, блядь! Что я тебе сделал?! Нахуя ты до меня доебался, а? Наступает секундная тишина, и Картман вроде как даже становится серьёзнее. Он и сам придвигается к противнику и едва ли не шепчет, проникновенно, елейно, чуть опуская тёмные ресницы:  — Ну, может, я хочу тебя трахнуть, Ка-а-айл, уж слишком ты пидорский, жид, — Каййл от шока разжимает хватку, потому что это последнее, что он ожидал бы услышать в ответ, и Эрик деловито поправляет одежду, не чувствуя ни капли стыда за произнесённое, подбирает с пола упавший в пылу драки рюкзак и идёт прочь. Впрочем, не пройдя и десяти метров, Картман поворачивается к ошарашенному Кайлу и показывает ему язык, безмятежно улыбаясь:  — Я соврал. Веди себя хорошо, Ка-айл, маленький педик, и тогда, может, однажды, я позволю тебе отсосать мне яйца. Брофловски чувствует, что сейчас взорвётся от злости.  — Жиртрест, иди в жопу, — прикусив губу, наконец, выдаёт Кайл, решительно обрывая внутренние метания, поворачивает голову, косится яростным, взвинченным взглядом на причину своего беспокойства, удовлетворяя обжигающий задор паутинкой гневных слов. — Что за хуйню ты вытворяешь с моим стулом? На счастье Кайла жиртрест не отвечает ничего информативного.  — Ничего, жид, отъебись, — буркает он недовольно и отпускает многострадальное кресло. И здесь бы Брофловски заткнуться, забыть, простить и никогда не вспоминать, но он не может удержать себя от падения в сладостную пропасть получения новой информации. Кайл встаёт и надвигается на притихшего вдруг Эрика, пристально изучает мягкие белые щёки, опущенные ресницы, а из-под ног почему-то словно бы уходит почва, реальность тонет в сладковатом головокружении. Кайл чувствует отвращение и желание ударить своего несчастного оппонента, да посильнее.  — Блядь, Картман, да что с тобой? — спрашивает он. И уже даже не столько про грёбанный стул, сколько вообще. Эрик недовольно дёргает губой и подаётся вперёд, ближе к ненавистному товарищу, сам того не замечая. До Кайла тут же доносится запах чего-то съедобного, вкусного и запретного, от чего сводит желудок. Голод. Кайл мельком вспоминает, что Картман настолько отвлёк его, что он так и не успел поесть за этот вечер. Где-то далеко на фоне Стэн перемигивается с Вэнди, а Кенни тайком поджигает край дешёвой глянцевой скатерти из иррационального детского любопытства.  — Отстань, тупой еврей. Просто привычка.  — Идиотские у тебя привычки, жиртрест, — фыркает Кайл и меряет Картмана полыхающим взглядом изумрудных глаз. Время вокруг словно замирает, для Кайла ничего не существует, кроме этой нескладной расплывчатой фигуры, для Эрика ничего не существует, кроме острого, пламенного взгляда изумрудных глаз, и он тяжело сгладывает, чуть качая головой в стремлении избавиться от наваждения. Брофловски сжимает кулаки… и вовремя бросает взгляд в сторону столика матери, которая осуждающе поджимает губы. Только отхуячь Картмана, сучёныш, и летней поездки тебе не видать — словно говорит весь её хмурый укоризненный вид. «Блядь», — думает Кайл. Его извечный противник насмешливо отслеживает малейшую эмоцию на лице, обрамлённом рыжими кудряшками. А эмоций много, они калейдоскопом сменяют друг друга: страх, ненависть, отвращение, страх… Эрик судорожно вдыхает, стараясь унять разыгравшееся некстати сердцебиение.  — Что, Ка-а-айл, твоя жирная сука-мамаша не оставит тебе возможности даже нормально подраться? Да ты просто рыжая девчонка, Кайл. Ц-ц, как не по-мужски. Картман ухмыляется, с придыханием выдавая очередное «Ка-а-айл», получая максимум удовольствия от оскорблённого вида жидёнка, от имени, сладкой патокой растекающегося по языку, и даже перспектива быть сегодня битым не тревожит его настолько сильно, насколько должна.  — Ну так что, мой дорогой Ка-а-айл? Или, как тебе имя Кайла? Рыжая жидовская девочка, Ка-а-айла, — жиртрест зажмуривается от кайфа, что приносит так невовремя разыгравшаяся фантазия, и с наслаждением наблюдает за размывающимся под прикрытыми ресницами образом странно затихшего пунцового Брофловски, а затем задумчиво хмыкает, добавляя: — Девчонкой ты был бы еще большим педиком. Кайл выслушивает проникновенную речь молча, всё сильнее сжимая челюсть, от чего на щеках играют желваки, и всё сильнее сжимая кулаки, так чешущиеся набить мерзкую ухмыляющуюся физиономию.  — Давай-ка выйдем, жиртрест, — он бесцеремонно хватает Эрика за кисть и резко разворачивается, под неотрывным взглядом матери утягивая его за собой. Правило пятое: не вестись на провокации Картмана. Никогда. Никогда не вестись на всю эту хуйню. Кайлу стоило бы выбить это на золотой табличке и повесить над собственной кроватью, или в ванной, вместо зеркала, дабы помнить о важнейшем из всех важнейших правил неустанно. Лучшим решением было бы выбить себе на лбу, и Брофловски на какую-то секунду всерьёз задумывается над поисками татуировщика. Только вот он и так о правиле не забывает, а оно всё равно не работает. «Сраное Джерси, сраный Картман», — отстранённо думает Кайл, волоча за собой почти не сопротивляющегося жиртреста.  — …а вот и да!  — А вот и нет!  — Спорим? — Картман хитро и так знакомо щурится, но Кайл уже не может остановиться, охваченный столь знакомым пожаром острой злости, ведущей его к фатальному проигрышу. Очередному. Это не его вина, что Картман всё время лжёт, всё время изворачивается, выёбывается и прочим образом проявляет свой беспредельный комплекс неполноценности. Брофловски успокаивает себя.  — Ты медлишь, потому что решил признать мою власть и не спорить с замечательным мной? — уточняет Картман, а его голос сочится самодовольством и ехидством. «Бесит» — думает Кайл. И рядом нет Стэна, тот остановил бы пари. Кайла накрывает красная яркая волна эмоций и сносит вслед за собой.  — Спорим! — слова срываются с губ. — Лепреконов не существует! Это полная, просто полнейшая чушь, жиртрест! Он толкает Эрика в небольшой туалет местного ресторана, неожиданно чистый и почти не воняющий, а толстяк даже не сопротивляется, и Кайл живо прижимает тучное тело к стене, и снова, как и бывало часто до нынешнего момента, и, наверняка, будет миллионы раз после, упирается яростным взглядом горящих зелёных глаз в насмешливо-игривые голубые.  — Картман, ты меня достал.  — Это ты меня достал, маленький жид, — фыркает Картман, явно дразнясь, чуть-чуть даже высовывая кончик блестящего слюной языка. Кайл думает, что ему это привиделось. У него ужасно кружится голова. Кайл и сам не замечает, как близко он склонился к растянутым в насмешливой и до ужаса фальшивой улыбке губам, и даже не замечает, как медленно она стирается в небытие, когда почти в эти самые губы он торопливо и сбивчиво шепчет:  — Бля, жиртрест, как же ты заебал, а… я же тебя придушу однажды, хуев мудоёб… какая же ты сука, а… — и незамедлительно после легким смазанным касанием запечатлевает самый идиотский поцелуй в своей жизни, просто потому что его притягивает как магнитом, случайно, совершенно случайно, и замирает, медленно приходя к осознанию только что совершённого. А у толстяка тут же загораются глаза опасным страстным огнем, и, притянув Брофловски к себе, своими мягкими короткими пальцами жадно и нагло хватая его за кудряшки, потягивая их вплоть до болезненных ощущений, он моментально отвечает, пуская в ход язык, которым, быстро преодолев незначительное препятствие, начинает хозяйски и бесстыдно шарить в ротовой полости ненавистного джерсийца, и тот даже отвечает через доли секунды, со свойственным ему темпераментным запалом переплетая свой язык со вторгшимся языком, словно и здесь оспаривая возможности Картмана приобрести над ним власть. Эрик пьёт эти восхитительные моменты, еще не до конца веря в собственное везение, ему так горячо и влажно в развратном рту еврейчика, и от этого жара у него, конечно, сворачивается внизу и разгорается сладострастное чувство нарастающего возбуждения, воплощаясь в разнузданном, похотливом стоне, рвущимся из глотки помимо воли. И Кайл тут же приходит в себя, отталкивает участника позорного, дикого действа, утирается рукавом, как-то растерянно спрашивает:  — Что… что это за хрень, жиртрест? — у рыжего так стучит сердце, что он испуганно вглядывается в своего собеседника, боясь, что эти быстрые взбудораженные удары слышны и за пределами злополучного сортира.  — Я не жирный, я просто крепкий, — на автомате отвечает толстяк, облизывая мокрые от слюны губы, и только через полсекунды, когда его взгляд от расфокусированного томного вожделения снова возвращает осмысленность, Картман расплывается в радостной улыбке.  — Хм, Ка-а-айл? — вкрадчиво спрашивает он у растерянного еврея, и тот отшатывается назад, а лицо его выражает абсолютную ошеломлённость. — Ты же не хочешь, чтобы твой драгоценный Стэн узнал, что ты педик, верно, Кайл?  — Ты… ты никому этого не расскажешь, понял? — хмурится мальчик. — Ты и сам тогда будешь выглядеть педиком. Картман поднимает бровь и демонстративно закатывает глаза, удивляясь наивности своего дорогого еврейского друга.  — Конечно, никто не подумает про меня, что я педик, Кайл, — произносит он медленно и почти по слогам, чтобы тупой жидёныш смог действительно осознать своё полное и бесповоротное попадание, и выразительно смотрит в зелёные напуганные глаза.  — И чего ты хочешь? — обречённо спрашивает жертва, от чего Картман едва не стонет от счастья снова, даже в брюках опять становится как-то жарче и теснее. Он снова облизывается, и глядит на Кайла, словно тот новенький икс-бокс.  — О, Кайл, я приготовлю для тебя что-то совершенно особенное, — мечтательно говорит он, а перед глазами уже мелькают картинки того, что можно будет делать с его личным Кайлом. — Скажем… ты будешь мне прислуживать и выполнять все мои повеления, мой дорогой жид. Месяц. Я, ох, я научу тебя уважать мою власть. Это будет шика-арно.  — Пошёл на хуй, жиртрест. Кайл с раздражением хлопает дверью.  — Кайл меня поцеловал, — сообщает Картман по возвращению, невинно хлопая глазами. — Я же говорил, что он педик. Пацаны, вы себе только представьте, рыжий гомосексуальный диабетик-еврей из Джерси. Это же полный пиздос.  — Что? — Стэн приподнимает голову и смотрит на Кайла с усталой тревогой. — Чел? Он опять за старое, да?  — Хрень полная, — кивает Кайл, стараясь всем видом выражать честность и уверенность. — Ты же знаешь Картмана.  — Блядь, Стэн, ты зря мне не веришь! — истерично верещит Эрик в самых что ни на есть расстроенных чувствах чуть ли не на весь ресторан. — Этот сучий потрох правда ко мне лез! Он пидор, честное слово! Марш теряет всякий интерес к произошедшему. И хорошо. Кайл, задумчиво трогая чуть покрасневшие губы (и притягивая этим жестом к ним алчный взгляд тут же заткнувшегося Картмана), твёрдо решает о создании еще одного, теперь уже немаловажного правила. Правило шестое: никогда не целоваться с Картманом. В голове назойливо крутятся воспоминания последних десяти минут, от чего перед глазами снова плывёт, а всё внутри полыхает, и Брофловски уже совсем не уверен, что это праведный гнев. А теперь, даже опустив светлые ресницы, он чувствует на себе похабный, буквально пожирающий взгляд, значение которого открылось ему сегодня с новой стороны, и от которого лучше не становится, а всё только усугубляется. Охваченный жгучей смесью стыда, страха, отвращения и… предвкушения, Кайл думает, что с Картманом ничего не бывает по правилам.