золото, мёд и липа

Билл виртуозен во всем: он водит языком по внутренней стороне бедра, целует, обхватывает губами член, пока Диппер крепко жмурится, пытаясь ухватиться за диван руками и подавить очередной стон, сладкой волной подкативший к горлу. Все мешается воедино: запах пота, секса и пива, горячее дыхание и смешанный, едва различимый шёпот в вязкой темноте комнаты. Диппер прогибается в спине, до хруста позвонков и боли в суставах, с губ срываются рваные стоны, один громче другого. В хижине темно и влажно, у стен, покрытых толстым слоем паутины и плесени, спят дети. В старой одежде, прислонившись чумазым лицом к прогнившему дереву, цепляясь друг за друга, словно за последнюю ниточку надежды. У них нет ни семьи, ни дома. У них есть лишь они сами. Движения Билла доведены до автоматизма, он ни издаёт ни звука, лишь громко дышит, вдавливая партнёра в сухую обивку дивана. Ребята по обе стороны от них недовольно ворчат, призывая "дотрахаться уже и лечь спать", однако их тихие голоса теряются в сбивчивых толчках и неровных вздохах. У Билла волосы — золото, мёд и липа, и ресницы, ржавые как медяк. Его глаза — радужный спектр серого, его губы — горячий воск, он сам — мята и имбирь, холод и снег за стеклами, горький огонь весны. Диппер дышит им, ненавидит его и ждёт, растворяется в нём без остатка, тонет в каждой улыбке, каждом взгляде с его стороны. Диппер уверяет себя, что он ненавидит его, ненавидит за то, что, когда Билл рядом, кровь заполняют опиум и свинец, ненавидит за ямочки и ресницы, за электрические нотки в голосе, за то, что он делает с ним прямо сейчас, впиваясь пальцами в бёдра и не отрывая смешливого взгляда от его глаз. Дипперу страшно, приятно и сладко. Диппер совсем мал. Диппер — почти ребёнок. Дипперу нравится золото, мёд и липа.