Когда-то ты улыбался

Я столкнулся с ним впервые в центральном парке. Хрупкий юноша склонился над водоемом и кормил уток, почти касаясь коленями водной глади, но все, что я запомнил – его взлохмаченные светлые волосы и широкую улыбку, которая могла бы освещать всю улицу. Тогда я еще не знал, какой переменчивой она может быть и как быстро иногда гаснет. Тогда я еще ничего не знал о человеке по имени Квон Джиен. Впервые он заметил меня через две недели, раньше обычного заканчивая свой ежедневный ритуал кормления. Я засмотрелся на плавные движения его рук и не успел вовремя отвести взгляд, когда был застигнут врасплох гипнотическим омутом этих шоколадных глаз. Возможно, мне показалось, но поправляя сумку на своем плече, он слегка покраснел. В день, когда произошел наш первый разговор, мне пришлось вытаскивать его из этого злополучного водоема, намокшего и ужасно неловкого. - Спасибо, – он нервничал и старался не смотреть на меня, возвращаясь взглядом к привычным уткам, так и не получившим тогда должного внимания. Я волновался не меньше, поэтому лишь молча кивнул в ответ, без спроса накидывая свою куртку ему на плечи. А тот лишь плотнее завернулся в нее. С тех пор мы часто проводили время вот так – он кормил своих любимых птиц, больше не рискуя наклоняться слишком низко, а я сидел чуть поодаль, погрузившись в чтение или же в открытую наблюдая за ним. Теперь было можно. Мы редко разговаривали, но когда все же решались, каждый такой диалог был ценнее, чем тысячи бессмысленных, сказанных впустую слов. Спустя месяц я познакомился с его парнем – высоким брюнетом, с правильными чертами лица и красивой улыбкой, на которую заглядывались все прохожие. Раз в неделю он забирал Джиена на своей машине, вежливо кивая мне в знак приветствия, и в такие моменты я ощущал себя как те утки в парке – существующим от встречи до встречи, не более. Я все еще помню тот день, когда не увидел на его лице привычной улыбки. Вместо того, чтобы занять место у водоема, он сел рядом со мной, прикрыв лицо руками и устало выдыхая в ладони. Его прекрасный избранник оказался не таким уж и прекрасным, а приглушенные рыдания надолго застряли в моей голове болезненным воспоминанием. Через неделю они расстались, и облегчение, отразившееся на моем лице, было красноречивее любых слов. Наш первый поцелуй вышел простым и неловким, но даже это осторожное касание его теплых губ почти уничтожило меня, заставило потерять контроль. Я притянул его за хрупкую талию, с болезненной нежностью упиваясь нашей близостью и вслушивался в неровное дыхание у своего плеча. Он снова плакал, а я мог лишь крепче сжимать его в своих объятьях. Я иногда вспоминаю наши счастливые дни у водоема, когда можно было просто лежать рядом на сухой траве и наслаждаться согревающим присутствием друг друга, будто бы специально забывая одеться теплее, чтобы был повод пододвинуться поближе. Я помню, как читал ему Дюма, а он засыпал на моих коленях, так и не дослушав развязку очередной главы – и я отпечатывал каждое пропущенное им слово поцелуями на тонких запястьях. Мои слова любви были столь очевидны, что он почти рассмеялся в тот день – я уже и забыл, каким разящим может быть его совершенство. Хотелось преподать ему урок хороших манер, но как я мог, когда на меня смотрели вот так? Он ничего не сказал в ответ, но этого и не требовалось. Я знал, просто знал, и его теплая ладонь лишь крепче сжимала мою руку – как самое громкое обещание. Однажды стало просто удобнее жить вместе – Джиен и так почти поселился у меня, полностью вытеснив из шкафа мои вещи и наполнив ванную комнату множеством своих странных флаконов. Все оставалось по-прежнему, вот только ночами ощущать под пальцами чье-то беспокойное сердцебиение – как-то в новинку. Но мы справлялись. Тогда я действительно думал, что мы справлялись. Я не могу сказать, с чего все началось. Как долго в его голове зарождалось это безумие? Как сильно оно разрасталось у меня на глазах, оставаясь незримым и пуская свои ядовитые корни в его болезненное сознание? Почему я упустил тот момент, когда его руки начали дрожать до такой степени, что он перестал кормить птиц и просто сидел дома, дожидаясь меня? Как я мог быть настолько слеп? Я так уставал на работе, что почти машинально вытирал его слезы, слегка сжимая в своих объятиях, когда мы засыпали; почти машинально успокаивал поцелуями, когда он вдруг начинал слишком громко кричать на меня. Я прикрывал лицо от осколков посуды, а он срывал голос до тех пор, пока все вокруг не превращалось в горы битого стекла. Я думал, что это просто нервный срыв и предлагал помощь специалистов, но лишь сейчас понимаю – я был единственным, кто ему требовался. В какой момент я понял, что он почти перестал спать, и как долго его половина кровати оставалось пустой, прежде, чем я наконец заметил это? Когда его таблетки от мигрени разрослись до нескольких десятков баночек, а приготовление пищи стало лишь на одну персону? Его слезы пропитали все – каждый уголок нашего некогда любимого дома, каждую вещь, которой он касался; я помню, как раньше он плакал на моей груди – теперь же он предпочитал подушки. Я помню, как он впервые причинил себе боль – это отрезвило меня, ненадолго привело в чувство. Я был напуган. Я плакал вместе с ним, стоя на коленях, а он непонимающе смотрел на меня и шептал: «Что случилось, Сынри? Что случилось?». Я убрал все острые предметы как можно дальше, но это уже не имело значения. Не сейчас, когда все становилось только хуже. Знаете, что бывает потом? Тебе говорят о смирении, но единственное, что ты слышишь – «Слишком поздно». На ком-то поставлен крест, чью-то жизнь пустили под откос – и всем вокруг действительно плевать. Они стараются выразить сочувствие, но в их словах простая вежливость, а глаза все еще пусты. Хочется кричать от бессилия, но ты не можешь, не имеешь права. Потому что сам допустил это. Его истерики все чаще заканчивались тихими стонами, а головокружение настигало каждый раз, как он вставал с постели. Я стал брать работу на дом, потому что не мог оставлять его одного слишком долго – он терял сознание в ванной, на кухне, в саду возле нашего дома, даже на моих руках; по ночам его лихорадило, а по утрам он не мог вспомнить свое имя – и от этого его слезы становились продолжением моих. Лекарства, лекарства и еще раз лекарства – семь раз ко дню, но почему же они не помогали? Иногда он начинал говорить сам с собой, и я слышал, как он тщетно пытается собрать из разрозненных слов что-то осмысленное, снова и снова, пока ему не становилось слишком плохо. Он забывал все – даты, имена, лица знакомых ему людей; в ужасе замирал на полпути, когда не мог вспомнить, куда он шел, и пристыженно съеживался, когда не получалось закончить начатое предложение или фразу. Каждый раз, когда ему удавалось ненадолго заснуть, я опускался на колени у его изголовья, и шептал слова извинения, сотни и сотни раз умоляя простить меня, пока не пересыхало в горле и глаза не опухали от моих бесконечных слез. Я ненавидел себя так сильно, но продолжал бороться ради него. Ради нас. Последнее предложение закончено, и я закрываю почти полностью исписанную тетрадь. Поднимаюсь из-за стола и направляюсь на кухню, чтобы ровно в три часа дня, стакан воды и четыре маленькие капсулы на подносе, отправились в самую солнечную комнату нашего дома. Я медленно открываю дверь, и вижу, что он уже проснулся, рассеяно глядя на стену перед собой и слегка шевеля губами в своем безмолвном диалоге. Присаживаюсь рядом и осторожно касаюсь его плеча – сейчас весна, но он все равно дрожит, плотнее заворачиваясь в мою куртку с той самой первой встречи в парке – она почему-то всегда успокаивала его. Он слишком резко поворачивает голову, и в его глазах мелькает неприкрытый страх; я знаю, что будет дальше, и моя душа умирает каждый раз вместе с ним. - Кто ты такой? Не подходи ко мне! Где мой Сынри, где он? Он кричит слишком громко, отталкивая меня своими ослабевшими руками, а я пытаюсь перехватить их, против воли прижимая это хрупкое тело к себе, и предательские слезы привычно скатываются по моим щекам. Я прикусываю губы до крови, отсчитывая секунды с каждым полученным ударом, с каждым отпущенным им бессвязным словом; целую его лицо, шею, волосы, и наше соленое море уже давно должно было выйти из берегов. - Это я, это я, Сынри. Я с тобой, я здесь рядом с тобой. Всегда. Еще несколько мучительных мгновений, и он оседает в моих руках, почти невесомый даже во всех этих одеждах. Я укладываю его обратно в постель, но его холодные ладони продолжают держать меня, заставляя лечь рядом. Мы смотрим друг на друга, и этого снова достаточно – почти как раньше. - Я что-то сделал, Сынри? Не плачь. Я быстро провожу рукой по глазам, стирая яркие напоминания моей слабости и улыбаюсь ему. - Все в порядке, Джи. Пора принимать лекарства.