Datura

* * * Дрожащий закат режет призрачные глаза с темным ободком вокруг бесцветной радужки. Запредельная грань, давно пройденная, впивается в вены синтетикой наркотических веществ, уничтожая уже изношенное тело. Его не спасут. Потому что некому спасать. Сам виноват. Сам перешел черту, которую не стоило переходить никогда. От того и жаловаться бесполезно. Мужчина морщится; кривится толи от агонизирующей боли, притупленной, догорающим в венах, лидокаином, толи от мыслей, которые в голове роем носятся. Толи ещё от чего… не важно сейчас это. Важно только то, что номер в дорогом отеле, такой привычный на первый взгляд, но такой невозможно чужой, имел запах застаревших воспоминаний. Вызывал до безобразия болезненные приступы истерики, когда ледяные от ужаса пальцы вцеплялись в чистые накрахмаленный простыни и когда всё тело ломало, корёжило душевной болью. Этот номер, каждый его миллиметр, был пропитан воспоминаниями, тайнами бессонных ночей и отголосками голосов. Он хранил в себе все разговоры о теории струн и о причинно-следственных связях их первой встречи. Йо-ка помнил каждую секунду, проведенную с Юуки, — человеком, которого он никогда не любил, но всегда хотел. Да, реальность жизни время от времени бывает жестока. Слишком жарко, почти невыносимо душно, но от шороха кондиционера, что под потолком, гудит голова и уши закладывает… тоже почти невыносимо. Затопленные кричаще дорогим алкоголем глаза Йо-ки были почти мертвы, а его аристократично-бледные руки с переплетающимися дорожками-венам лежали на скользких простынях подбитыми птицами, однако плавающий взгляд мужчины все равно цеплялся за клочки горящего неба, стремясь перетащить его на себя, словно откинутое в сторону одеяло. Гнилая душа рвалась наружу через глотку, словно отработавшая свое проститутка, и болезненные спазмы сдавливали горло Йо-ки невидимыми пальцами — верный признак нового приступа горькой тошноты. Мужчина тянется к измятой пачке, крутит колесико зажигалки, дым горечью застывает на искусанных до крови губах. Переломанные тишиной пальцы стискивают сигарету, едва не ломая. Йо-ка травит легкие, заполняет так свою личную пустоту, которая разрастается с каждым вздохом внутри. Сейчас он вспоминает дурманящий неверием взгляд, тонкие пальцы на своем запястье, сжимающиеся с неожиданной силой, умоляя не уходить. Тогда был поздний вечер и бескислородный вакуум, тогда была пара разъедающих слов, которые были сказаны с издевательской усмешкой и которые теперь мешают жить. Мешают дышать, словно поперек глотки встали, недвижимые ничем более в этом мире. Йо-ка привстает, безразличным взглядом скользит по стенам, по их личному убежищу от жизни. Да, с Юуки он убегал от реальности, прожигал себя и жизнь наркотиками и дорогим алкоголем. Пытался быть свободным, поступая эгоистично, доставляя своими поступками боль другому человеку. Тогда было плевать. А теперь…Выскобленный до передела болью, он вспоминает о книгах, которые вечно цитировал мальчик, насквозь пропитанный верой в любовь, и усмехается. Дурак, не больше — не меньше. Но, как оказалось, он ничем не лучше. Тоже дурак. Конченный. Постель холодная, абсолютно новая, но Йо-ка задыхается от ощущения, что темные простыни с витиеватыми рисунками еще хранят на себе тепло двух тел. Кровать, широкая и просторная, запомнила все изгибы тел. Так ему кажется. Он помнит все, даже безжалостное время не в силах украсть его воспоминания, заляпанные серым безразличием. Не может смыть все ночи, все взгляды в зловонную яму, где доживают свое неисправимые человеческие ошибки и несбывшиеся мечты. Боль слишком сильная, чтобы терпеть, смешиваясь с двойной дозой успокоительного и едким никотином, расползается по венам ледяной лавой, и тело вокалиста Diaura ломает болезненная судорога. Одна таблетка, и весь мир уносится на второй план. Мир, где они были вдвоем; мир, в котором чужие холодные пальцы скользили по его запястьям, ища в них спасение; мир, воздвигнутый усилиями загнанного в угол Юуки и разрушенный одним хриплым словом, уродливой молью, слетевшей с красивых губ Йо-ки: — Ненавижу тебя… * * * Желтый свет ламп по расширенным зрачками до одури темных любимых глаз. Юуки доверчиво цеплялся за рукав темной рубашки вокалиста Diaura, с улыбкой наблюдая, как тот ловко открывает дверь в номер, утягивая его в просторные светлые апартаменты. После блеклого сумрачного коридора лунный свет ламп ослепляет и Юуки кажется, что это другая жизнь. Не та извечная серость, не та угнетающая реальность, которая остается за дверью. Йо-ка закрывает ту с легким хлопком, и усмехается восторженному… любовнику? — Нравится? Йо-ка не смотрит ему в глаза. Любыми способами избегает этого, Юуки старается этого не замечать. Они познакомились пару недель назад, выпили и всё закрутилось. Это не была любовь с первого взгляда, о которой под механизированным небом мечтают наивные подростки; это не была симпатия, что заставляет приятное тепло разливаться по всему телу, согревая окоченевшие кончики пальцев, пропавшие сигаретным дымом и терпким отчаянием; это чувство даже не было похожим на обычную похоть. Просто Юуки хотелось, чтобы его трепещущую, словно мотылек, душу кто-то приютил на дрожащих ладонях, а Йо-ке просто нужно было чем-то заткнуть кровоточащую дыру где-то глубоко внутри. Он — вокалист Diaura. Он — фальшивое искусство, что не растворится в алкоголе. Он — лишь поверхностный продукт извращенного чувства красоты. Насквозь прогнившие куски синтетики не способны к любви. Вода, теплая и прозрачная, как, казалось бы, намерения Йо-ки. Она плещется о самые края ванной, намереваясь избежать заточения, выплеснуться на призрачно-холодный пол. Йо-ка хочет того же, хочет выплеснуть эмоции за границы своего тела. Хочет вытащить из себя ядовитую пустоту, вытравить кем-то, заменить кого-то далекого и едва ли существующего хрупким телом Юуки. Одежда мягким полотном оседает на мрамор, изрытый тонкими нитями вен; в глазах Юуки вокалист Diaura такой же, — ледяной, сотворенный из мрамора кем-то, кто знает толк в красоте. Точно не Богом. Дьяволом. — …а я и есть Дьявол, — хмыкает мужчина, протягивая на ладони крохотную таблетку: — Это экстази… чтобы чувствовать. — Я… — Бери! Реальность, что отражается в их глазах — шелуха. Миллионы юрких пузырьков обволакивают пока еще напряженное тело Юуки, а он видит темную комнату, в которой выключенный свет сокрыл все предметы шикарной мебели кружевной невидимой вуалью, огромное джакузи с синеватой подсветкой, из-за которой по лицу Йо-ки, особенно подчеркивая его изящные скулы и острый нос хищной птицы, скачут странные тени, и бледную, почти прозрачную ладонь с покоящейся на ней горстью таблеток. Дверь, ведущая в номер на самом последнем этаже отеля, ночь в котором стоит год работы обычного офисного клерка, закрылась, заперев мысли Юуки в ловушке холодных костлявых пальцев. Единственное желание сейчас — извиниться за рваное дыхание. Но тем, кто бездумно мелет языком, скручивают руки разлагающейся реальностью, и вокалист Lycaon послушно принимает запретную таблетку. Его мир сузился до пределов сидящего рядом мужчины. — Мы играем в прятки на предпоследнем кругу Ада, — руки Йо-ки обвиваются вокруг шеи его жертвы, а горячее дыхании мужчины опаляет щеку Юуки заветным забытьем. — А следующий круг означает смерть. Вокалист Lycaon не понимает, что ему говорят, но инстинктивно качает головой, словно послушная марионетка, заброшенная в пыльный угол после пафосного спектакля, название которого зрители забудут через час. Случайное прикосновение Йо-ки под водой, и кожа покрывается возбуждающими мурашками. В сознании стелется сладкий туман, а соски затвердевают слишком быстро, и пульсирующий голод останавливает дыхание Юуки, заставляя его требовать новую порцию кислорода, пропитанного горькой похотью — обратной стороной красоты, окрашенной желанной грязью. — Дыши, — Йо-ка появляется откуда-то сбоку и кладет свою тяжелую голову на судорожно вздымающуюся грудь вокалиста Lycaon, после чего начинает покрывать его мраморную кожу рваными поцелуями-укусами. — Давай, дыши со мной. Я разрешаю. Они проваливаются во тьму, где не существует законов, а вокруг — только мелкое море из запретных слов и мыслей. Вода опошляет каждое прикосновение, делает его вызывающе чувственным и ярким, словно фейерверки в конце лета, и Йо-ка, довольный этим эффектом, жадно притягивает вокалиста Lycaon к себе. Сердцем к сердцу: дрожащие пальцы переплетаются, пока припухшие губы Юуки срывают запретные поцелуи с любимого мужчины — павлина в закоулках бурых труб. Кровь бешено стучит в висках, так и норовя выплеснуться через глазницы, и с каждым неосторожным касанием Йо-ка все сильнее затягивает доверчивую пташку в порочную считалку боли. Никакой любви, никакой нежности — только извращенная страсть и наигранная пошлость. Мужчины вжимаются друг в друга, словно норовя стать единым целым, а ночной город наблюдает за ними из-за панорамного окна: кажется, что яркие огни одинаковых небоскребов вот-вот разорвут душу на клочья, став причиной вечной головной боли. И Юуки решил: — Если мне суждено жить в этой боли, искромсай меня так, чтобы я не смог улыбаться. * * * Рядом с ним Юуки ощутил вечность, а теперь хотелось лишь принять несколько таблеток заветного удовольствия в искусственной оболочке и забыться в собственных мечтах, растекающихся в крови, словно мазут. Вокалист Lycaon вдруг понял, что сломался. Каждое жесткое слово — по кровоточащему сердцу. Каждый равнодушный взгляд — глаза в глаза. Каждое ничего не значащее прикосновения — отныне никакой смысловой нагрузки. Объятое тоской безумие намокает от невидимых слез. Они как будто бы стоят рядом, друг напротив друга: слова о красной нити кажутся глупой выдумкой, но Юуки чувствует, что запутался в ней. А Йо-ка только красиво хмурится и стряхивает с красивых запястий путы ненужной связи. Наверное, хочет закурить, но почему-то не делает этого. Город за огромным окном уже не кажется таким красивым и ярким, и Юуки вдруг понимает, что тот диалог изменил все: теперь даже огни ночного города перестанут манить к себе нежных мотыльков, что уже умерли в груди вокалиста Lycaon, уступив место мутной моли. * * * — Забудь обо всем, что случилось в этих стенах. — Но… — взгляд Юуки растеряно забегал по прекрасному безразличному лицу. — Почему? — Скучно, — Йо-ка спокойно зевнул и склонил голову набок. — Надоело. — Получается… — происходящее не хотело укладываться в разуме затуманенном алкоголем, - всё, что было — ничего не значило? Всё, что ты мне говорил? Все эти слова любви, обещания показать настоящий мир — ложь?! — Не существует никакого настоящего мира, — Йо-ка досадливо поморщился: хотелось скорее закончить надоедливый разговор. Захлопнувшийся капкан. Как следствие переломанные кости и воздух, застрявший в гортани вместе с каким-то глупым возражением. Юуки поперхнулся им под пристальным взглядом, расширенных от очередной дозы, зрачков. -Ты можешь идти, — ядовито выдыхает Йо-ка, сплетая пальцы замком. Вот только у сломанной игрушки ноги ватные. Кажется, что сделай он хоть один шаг… повалится на светлый ковер. Он жесткий и пахнет дешевым моющим средством, — Юуки помнит. Он помнит многое, что было, и эти воспоминания пестрыми вспышками гаснут внутри пепельной души, пачкая её мазутом и пошлой гарью, что въелась в него через нежные прикосновения изящных сильных рук. — Но… если это и есть настоящий мир? Если наша реальность настоящая?! Да, Юуки хочется вопить. Верещать на всю округу, отплевываясь болотной тиной из своего нутра. Он понимает все… слишком хорошо, чтобы не заметить, какой Он на самом деле. Какой пустой, пластиковый, созданный из синтетики; наполненный болью и чернью. — Я наигрался. Хлестко и нестерпимо больно. Можно было бы задохнуться, если бы Юуки не сделал этого парой минут назад. Ноги все же подкашиваются, а пальцы сами цепляются за его чертовы запястья. Он целует тыльную сторону ладони, шепчет. Обещает, что сможет сделать всё, что захочет Йо-ка, но тому уже не интересно. Игрушка сломана. В грудной клетке голодное нечто удовлетворенно замерло на какое-то время. — Прощай, — усмехается мужчина, поднимаясь с кровати, на которой сидел все это время. Дверь закрывается тихо, почти не слышно, но Юуки пробирает до костей. Он крошится на полу, царапая клочок паркета у стены ногтями. В кровь. Тишина. Только скудный рассвет звенит началом нового дня, в котором для Юуки уже нет ничего. * * * Алкоголь уничтожает сознание и это вырывает расслабленный выдох. Потолок с лопнувшей лампочкой в люстре плывет перед глазами, а во рту стоит отвратительная горечь от нескончаемой пьянки и в кровь изгрызенных губ. Юуки был у врача как-то несколько недель назад. Тот сказал, что у него депрессия, что надо лечить, что он выпишет таблетки… только таблетки закончились через два дня и мужчина просто забил на это все, позволяя истерикам, а после и исступлению, забирать себя из реальности. Юуки закрылся от мира. Закрылся внутри комнатки десять на десять метров, что содержала в себе только кровать и, занавешенное какой-то тряпкой, больше зеркало. Просто потому, что сил смотреть на кости, обтянутые кожей, красные белки глаз и спутанные волосы, — больше не было. Он не помнит почти ничего, что происходило за последний месяц после разговора в номере отеля. Разве что случайную встречу в переулке за магазином сигарет, когда хотелось сдохнуть от боли, словно грудь ножом раскроили вдоль ребер. Тогда, в слабом освещение фонарей, Йо-ка впечатал его в стену, приподняв за грудки легкой поношенной куртки, выдыхая в искусанные нервно губы, презренное и простое: — Не попадайся мне больше на глаза. Понял? Юуки это помнит. И помнит, как в горле защипало едкой ненавистью, а внутренности скрутило, вызывая приступ тошноты. Помнит, что смог кивнуть, едва не жмурясь от слез, застилающих глаза. Помнит удаляющуюся, облаченную в черную кожанку, спину… и себя, сползающего в грязную лужу, он тоже помнит. Он хорошо помнит тот вечер, хотя выпил так много, что, казалось, можно было умереть. Он помнит, что содрал с зеркала серую тряпку, чтобы смотреть как его руки скользят по, истощенному затяжным не состоянием есть, телу. Чтобы видеть, как омерзительно выпирают ребра, когда он выгибается. Чтобы видеть, насколько противен он. Насколько вызывает отвращение у самого себя. И это даже до новой истерики, когда руки уже липкие, но нет сил встать. Нет сил встать каждый чертов вечер, потому что Юуки знает, он падает в пропасть клокочущего отчаянья. Потому что не Йо-ка разрушил его жизнь. Он сам виноват. Сам повелся. Сам принял из его рук наркотики. Сам принял из его рук, казалось, бесконечную нежность. А сейчас он мечтает, чтобы его не откачали, если решится пойти на… На что я надеялся, когда любил до последнего… когда люблю до сих пор? На что? Ведь почти насквозь видел все намеренья, но так надеялся на… любовь? Взаимную, светлую, как в гребанных книгах, где все лгут. Надеялся. И теперь он лежит препарированный до мозга костей и смотрит на объятый пылью потолок. И это так смешно, что мужчина не сдерживается, разражается сухим безжизненным хохотом. Трет глаза пальцами-веточками и тянется к бутылке. Высушенные недостатком витамин мышцы разрываются болью. Кажется, что он скоро рассыплется; скоро растает, как отживший свою зиму ласковый холодный снег. А если нет… то он всё же надеется, что ему хватит сил дойти до их номера в годовщину через несколько дней. * * * Бесконечный калейдоскоп одинаковых дней, опьяненных наркотическим сном. Йо-ка теряется в пространстве, времени, городе, лицах тех, кого водит в самый дешевый отель. Он теряется в больших дозах лидокоина, ходит по тонкой нити, упивается чужой болью, потому что самому уже очень давно больно. Его убивает не наркотик. Его монстр, порожденный из чужих рук, сжирает изнутри. Его монстр визжит, замирая в моменты, когда под ним извивается в экстазе очередной мальчишка. Такой хрупкий, почти хрустальный, с голубоватыми венами, что просвечиваются через тонкую молочную кожу. Он не запоминает их лиц. Хотя, там и запоминать нечего. Одинаковые куклы, жертвы пластической хирургии, с которыми никогда не было так хорошо, как было с ним, — с Юуки. Мужчину, сломленного одним словом, казалось, Йо-ка не сможет забыть. Безграничную любовь в зрачках, расширенных от удовольствия, он не сможет забыть никогда. Отчаянный вой, который он слышал, когда закрыл дверь… словно небо упало в тот момент на его голову. Прибило окончательно. Осталась только невыносимая ненависть и разочарование. Йо-ка знает одно: его боль — его смерть. Его смерть — его спасение. И он ждет. Толи момента, толи, когда тело, давно лишенное души, сломается. Он ждет, потому что все ещё надеется, что кто-то сможет вытащить на ослепительный для него свет. Надеется, что сможет жить. * * * Ваксельные легкие выплевывали весеннюю слякоть через глотку, а измененные парадигмы сознания, насмешливо харкали воспоминаниями, вынуждая диафрагму в груди умирать с каждым кадром. И Юуки подчинялся, надеясь сдохнуть до того, как наркотик, которым он накачался до отказа конечностей, прекратит свое действие. Сил не было. Кровь задумчиво оплетала нитями тонкие бесчувственные руки, впитываясь в закатанные рукава белой рубашки. Алая, она шустро стекала по кафельному сизому полу до слива. И если бы у Юуки были силы на смех он бы сейчас драл горло и легкие в громком припадке истерики. Ведь его жизнь, утопленная в дерьме наркотического мира, вытекает из его вен красными потоками, чтобы сгинуть в канализациях под массивами яркого, отвратительно фальшивого, Токио. Мужчина думает, что Йо-ка был под стать этому бездушному монстру. Жестокий, выскобленный из мрамора, он был так же красив, как и этот мегаполис. Сиял так же ярко, как и билборды на главных улицах. Был таким же лжецом, как и все в этом городе. Но несмотря на это всё… он бы идеальным. Уникальным, как формула самого дорогого синтетического наркотика. Без которого жить уже не получилось. Внутри потому что не было ничего, кроме боли, выламывающей кости; стирающей самое существование в порошок. И от этого Юуки лежит сейчас в их номере. Стонет от слабости и закрывает глаза, чтобы провалиться в, уже разинувшую пасть, тьму. Вот только тьма в сердце Йо-ки была куда более чернильной, чем одна маленькая смерть. * * * Воздух выталкивается из легких, кажется, твердыми невидимыми шариками, застревая в горле. Напряжение, доходящее до потолочного предела, вздувшиеся синие вены и взгляд, бешено-потерянный, испугано-колкий. Йо-ка в ступоре, его ноги, ватные, подгибающиеся с каждой попыткой сделать шаг, не несут его вперед, а тело беспомощно застывает изваянием в дверях ванны. Не сдвинуться. Не вдохнуть воздух, что смешался с едким запахом соленого железа. Остается только смотреть, смотреть, смотреть: на алый кафель, захлебываясь в своей боли и пустоте, которая только что поглотила остатки его жизни. Это он. Виноват. Во всем. И от этого сердце мужчины предательски щемит, будто доказывая, что чувства были. Теплились клубочком где-то под ребрами и сейчас бьют под дых, прямо в солнечное сплетение, чтобы от невыносимой боли сползти на пол. Йо-ка это и делает. А ещё пачкается кровью и надеется, что Юуки всё-таки жив. Что можно ещё руки перетянуть кусками футболки; можно заштопать нитками; вылечить дорогими препаратами. И не отпускать больше никогда. Не предавать. Не делать больно. Только целовать до отупения и треснувших пухлых губ. Мужчина отчаянно шепчет полу-разборчивые слова, пережимает тонкие, едва теплые, запястья и умоляет, умоляет, умоляет не умирать. Вот только пульса уже давно нет. * * * Пустошь на загривке жизни и дикая жажда, которую ничто уже не утолит, терзали тело. Номер отеля хранит в себе слишком многое, залитую водкой и слезами память о их поцелуях в разбитые снегом губы. О позвоночниках, руках, коже, волосах с запахом пепла и табака. Об экстазе, которым упивались до задыхающихся легких и хриплых стонов. Йо-ка давится дымом. Неожиданно понимает, что спустя мгновения в его жизни будет все кончено, как в жизни «его личного мотылька, что прилетел на его свет». Он погубил его, опалил крылья и задул лампадку где-то под ребрами, не понимая, что топит и себя. Ещё глубже. Йо-ка тушит окурок о кафель, который вымыли с хлоркой, не оставив и частицы существования Юуки. Поднимается медленно, его штормит и хочется сползти по стене обратно вниз, но это все уже проходили; это уже не сегодня. Не в этот чертов день, когда его, вероятно, повяжут. За доведение до самоубийства и торговлю наркотиками… Йо-ка перетягивает руку ремнем. Тот впивается в кожу, тянет вены и те вздыбливаются, открываясь тонкой игле. Кодеин вливается в кровь и боль медленно отступает, уступая место холодному воздуху из открытого окна. Мужчина смотрел вниз, на метры многочисленных этаже и терпкий блеск влажного асфальта. Было высоко. Волнительно. Даже забавно. Потому что ИХ номер внезапно становится их могилой. Впрочем, его — формально, ведь тело умрет там, внизу, где какая-нибудь женщина закричит от ужаса, а толпа зевак обступит изломанного некогда человека. Было страшно. Хотя тело, принявшее такую дозу, уже ничего никогда не почувствует, даже если не крениться вперед к ночным огням, даже если не прыгать, то все равно уже не смогут откачать. Процесс был запущен. Процесс был запущен и поэтому он решает больше не думать. Просто шагает вперед без единой мысли и дыхание сразу же останавливается. Его монстр доволен, а Йо-ка даже улыбается куда-то вниз на самое мгновение: — Ненавижу тебя. Пестрые огоньки сжирают его без остатка. Мир остается прежним.