Чужие Крылья

Яо смотрел в небо. Странное это чувство, просто стоять и смотреть в чернильно-чёрную глубину с разбросанными то ли звёздами, то ли снежинками. Им, странам, редко удавалось так постоять, не мчаться никуда, не бежать, не требовать, а просто стоять и смотреть в небо. В этом году мир дал ему передышку, холодную, снежную передышку, между зимними праздниками. Яо даже грустно улыбнулся, оказаться в Январе в России, во временной перемычке между европейскими и Китайскими торжествами, в стране соединяющие обе стороны - какая глупая ирония. В Россию Яо прилетел по делу, и первым делом обнаружил, что Генерал Мороз, видимо, решил отыграться за долгое бездействие - самолёт долго кружил над аэропортом, пилот не рисковал сажать машину. Потом несколько часов езды до загородного дома России. Дача. Смешное название, смешной язык. Смешной, но не чужой. И вот он стоит в нескольких метрах от крыльца дома - добротного, кирпичного, с ярким светом в окнах, конечно же, очень тёплого, где ему уже отведена комната на втором этаже, и где, скорее всего, уже приготовлен чай. Неправильный чай - Ванька за все эти годы так и не научился не портить благородный напиток. И всё же Яо всё никак не идёт внутрь, всё смотрит и смотрит на миллиарды звёздочек в глубоком небе, это такая редкость - быть один на один с миром. С небом. С собой. — Замёрзнешь! Рядом шаги. Да что рядом, прямо перед ним, и на шею ложится пушистая, колкая и очень тёплая шаль. — Говорил ведь, одевайся по погоде, а то знаю я вас. Потом обвините меня во всех мировых простудах. Яо, наконец, отрывается от созерцания созвездий. Ему странно спокойно. Шаль противно колется, но и снимать не хочется - с ней теплее. Шаль - как Ванька. И недоверия слишком много, и ждёшь от него укола, но всё-таки без него - неправильно. Многое их связывает. И войны, и союзы. Они и враги, и друзья. История - она такая - нет ни безоговорочно хороших, ни плохих. Они действительно пьют чай. Говорят о пустяках. О снеге, о прошедших и предстоящих праздниках, тщательно избегают деловых разговоров. Зачем портить настроение раньше времени? Яо давно привык к европейской культуре, знает как вести себя, что делать, когда, как и что говорить, но всё же такие домашние посиделки кажутся сюрреалистичными. Он чувствует себя странно на этой кухне, не может понять, как тут может быть комфортно, и в тоже время перед глазами - Ванька, вписывающийся в окружение, правильный и нереальный в своей правильности, да и самому Китаю - уютно, хотя он и не хочет этого признавать. Да и просто думать не хочется, не хочется думать, что на него нашло, почему он так легко поддаётся настроению этой страны, своего гостеприимного хозяина, чуждой ему атмосфере и окружению. Завтра, когда они будут сидеть в красивом деловом зале, за дубовым столом, рядом со своими лидерами, тогда он не сможет поверить, что этот вечер был. — Душа полетела. Вдруг говорит Ваня, и Яо не сразу понимает, о чём он, нервно оглядывает комнату и видит бабочку. А может мотылька, китаец не силён в чешуекрылых, особенно в тех, которые летают зимой в загородном доме в России. Он даже не удивлён. То ли усталость от смены часовых поясов сказывается, то ли просто он отвык удивляться, когда дело касается России, такого загадочного и родного одновременно. Бабочка кружила по комнате, коричневая, с цветными пятнами на крыльях, легко и непринуждённо, как будто за окном не было минусовой температуры и снега. — Почему душа? - Яо с интересом посмотрел на собеседника, вдруг обратив внимание, что Россия озабоченно хмурится, осматривается, кажется, никак не может принять важное решение. – Что-то не так? — Надо её выпустить, негоже держать в доме чужие души, но и на мороз нельзя - погибнет. Ваня озабоченно поднялся, оглядываясь, пытаясь решить неразрешимую задачу, а Яо всё никак не мог понять, почему Россия не только не удивляется появлению зимой в своём доме крылатого насекомого, но ещё и так волнуется за его сохранность. А хозяин дома тем временем достал с полки яркое блюдце, навёл в нём сахарной воды, поставил на стол, и с нежной тревогой посмотрел на бабочку, которая пристроилась на красной мишуре, свисающей с карниза, не убранное пока украшение отгремевших праздников, и медленно складывала и расправляла крылья. Потом вдруг встрепенулся, как будто вспомнил вопрос гостя, и посмотрел на Китайца лучистыми фиолетовыми глазами. — Душа, потому что бабочки это души. - Он снова улыбнулся, и в уголках глаз собрались добрые, улыбчивые морщинки. - Поверье у нас такое. Бабочки символизируют стадии жизни, личинка - человек - прожорливый, и ненасытный. Кокон - смерть. А бабочка - перерождённая душа. Нельзя их в доме запирать, выпустить надо, да так, чтоб не повредить душе. А что сейчас делать - ума не приложу. Нельзя на улицу. Видимо свернулась она у меня где-то куколкой, а сейчас пригрелась, и полетела. Яо нарочито незаинтересованно пожал плечами, пытаясь вернуть себе привычное спокойствие, не думать о странных легендах и поверьях. В слишком уж тёмные уголки души могли завести такие разговоры. — У нас это символ молодых влюблённых, и молодых пар. — И всё? Ваня неверяще поднимает брови. Он сейчас кажется таким простым, по-детски разочарованным, как мальчишка, которому открыли, что подарки были куплены в соседнем магазине, а не принесены странным стариком в волшебных санях. Яо очень хочет не верить этому чересчур открытому человеку - ищет подначки, но не находит. С Иваном так всегда. Слишком просто, слишком ясно. Слишком открыто. Яо говорит нехотя, понимает, что не надо затевать этот разговор. — И всё. И про душу - смотри, если душа бессмертна, то почему у бабочек такой короткий срок? Ваня склоняет голову, смотрят немного хитро, как будто знает ответ. — А кто сказал, что короткий? Да и бывает ли бессмертие? Бессмертие неизменно, а неизменности нет, вода стачивает камни, солнце иссушает воду, мы меняемся, перерождаемся, жертвуем крыльями, что бы остаться собой или сохранить близких, и перерождаемся, чтобы полететь снова. Яо хмурится, молчит. В чём-то Ваня прав, но признавать правоту этого сильного, крупного, и совершенно открытого человека ему не хочется, а Россия наливает себе ещё заварки, включает чайник. Самый обыкновенный, электрический. Яо немного грустно, что в прошлом остались дни, когда на кухне стоял самовар. — Не лучше ли прожить несколько дней, но при этом быть свободным, летать, жить? Дорогой мой Яо, неужели ты предпочёл бы неизменность? Китаец фыркает, ставит заслоны прагматичного сарказма, старается оградиться от расплывчатых образов. — Мы - бессмертны. Душа должна быть бессмертной. А бабочки… — Для бабочки в этих нескольких днях полёта заключена вечность. Живи, лети, изучай, радуйся. Тебе ли не знать, дорогой мой Яо, что в длинной жизни много горестей? Тебе ли не знать, что мы перерождаемся, теряем крылья, отращиваем их снова, чтобы после оторвать их в тщетной попытке сохранить себя, и умереть, ибо без крыльев мы умираем, даже если только для того, чтобы возродиться снова? Китаец молчит, кусает губы, проклинает соседей, склонных к философствованию. Что Россия, что Япония. Но не может не думать о своей истории, о том, как он сам менялся под влиянием людей, войн, союзов. Он - один из старейших стран помнит себя другим. Он помнит себя государством, он помнит себя империей. Он помнит себя завоёванным Монголией, где сейчас этот гордый завоеватель? Сгорел. Отлетал свой век бабочкой. Оборвал себе крылья, смирился. Он помнит, как пришли европейцы, он помнит, как менялся, иногда медленно и незаметно, иногда резко, скачком, ломал крылья, обрывал их себе, обрывал другим, платил своей свободой за жизнь своих же людей. Менял флаги, менял характер, менял цели. Оболочка оставалась той же, но наполнение было порой не узнать. Яо злится, всё-таки русский заставил его забраться за плотно закрытые двери сознания, вынуть на свет запрятанные, потаённые мысли. Он уже хочет что-то сказать. Грубое, банальное, житейское, что-то, что разрушит, раскидает это наваждение, но наталкивается на взгляд России. В сиреневых глазах полыхают холодные пожары отгоревших перемен. И Яо замолкает, опускает голову и глухо говорит: — Налей водки. Он не любит пить, и сейчас ему это не нужно, но возможно нужно России. Ему ближе дурманящие травы, водка не лечит, только усугубляет. Но и Ваня чувствует это, и качает головой, пожары в сиреневых глазах гаснут, и он как будто сжимается, становится меньше, смотрит тоскливо. — Не время для водки, Яо, не время и не место. Придёт когда-нибудь и наш срок, оторвут у нас крылья в последний раз. Провинимся мы снова, и не простит нам народ этого больше. - Яо вдруг стало холодно, он передёрнул плечами, борясь с внезапным ознобом, потянулся за отложенной на спинку стула шалью. До дрожи пальцев стало страшно, а русский продолжал - не бойся, пока у нас есть право перерождения - у нас есть крылья, есть от чего отказываться, есть чем откупиться, искупить, что потерять. Это хорошо, когда есть, что терять. Яо не слушает. Он не хочет слышать эти слова. Он боится будущего. Да, у него за спиной столетия, нет тысячелетия, но вот есть ли у него крылья - он не уверен. Он не слышит шагов России, и испуганно вскакивает на ноги, когда Ваня кладёт ему руку на плечо. Несколько секунд они стоят рядом, пристально всматриваясь в глаза друг другу, и Яо медленно расслабляется - ему начинает казаться, что он видит, как его крылья отражаются в сиреневых глазах России. Странное колдовство спадает, да и разговор начинает казаться навеянным усталостью от дороги и сменой климата. Китай извиняется, ссылается на усталость, и Ваня, конечно же, с ним соглашается, и, конечно же, пропускает вперёд, и обещает проводить до гостевой комнаты. Яо уже не видит, как Россия оглядывается и с грустью смотрит на два коричневых с пятнами крыла, медленно падающих на подоконник. Два отoрванных крыла. Зима всегда была временем магии и временем желаний, и Ване больно отбирать у случайной души крылья, вот только Яо они нужнее.