За спиной — тысячи лет

— Я знаю тебя без малого тысячу лет, Гарри. — Тысячу, Герми? Ты ничего не перепутала? — Д-да. Больше тысячи, гораздо больше. Вспомнить бы ещё, сколько прошло с тех пор дней… лет… столетий?.. Гермиона качает головой и давно привычным движением поправляет выбившуюся прядь волос — немного нервно, немного грустно. — Уже второе тысячелетие идёт, Гермиона. Уже второе тысячелетие подходит к концу. — Да, я знаю. И, к сожалению, помню. С Гарри каждый её день похож на сказку, а год способен пролететь как один очень весёлый и очень радостный миг. Но она всё равно предпочла бы всего этого не помнить, потому что… позади — уже почти два тысячелетия назад — остались все дорогие ей люди: любимый муж-оболтус, обожающий шахматы и шоколад, дети, давным-давно закончившие Хогвартс. Самой ей кажется, что только вчера она сама впервые стояла на платформе в Лондоне и боялась, что волшебный поезд за ней так и не придёт. Если бы не пришёл, она, наверное, стала бы стоматологом и пошла бы по стопам своих родителей, и ничего бы этого не случилось. Но судьба распорядилась иначе — она стала одним из самых умелых волшебников, встретила таких же, как она, а её дети пошли по её собственным стопам и стали прекрасными магами. А потом у этих детей появились свои дети, у тех — правнуки, и так дальше, дальше, и дальше… Гермиона помнит каждого из них. Гермиона всем сердцем мечтает однажды перестать просыпаться от кошмаров, в которых все близкие умирают один за другим — кто от старости или болезни, кто по нелепой случайности или фатальному стечению обстоятельств. Она их всех — своих детей, свою кровь — видит в кошмарах и молит небеса о забвении, которое, разумеется, не наступает. — Когда ты была дома последний раз, Гермиона? — Кажется, в прошлом году. Максимум, в позапрошлом. Сью тогда была беременна двойняшками, а Рой тогда умер. — Так Сьюзи родила? — Да, чудесные дети, правда, без проблесков магического дара. — Вот как? «Магия умирает, Гарри, ты сам знаешь. Только мы живём слишком долго». — А твои как? — Да как-то разъехались по всему миру… Помнишь, «Нору» ещё в прошлом тысячелетии разобрали? «Я с трудом смог найти могилу моей жены». «А я с трудом вспоминаю теперь, где похоронен Рон». — Страшное было зрелище. — То-то и оно, что — зрелище! Эх… «Как же меня всё это достало, Герми». «Лучше бы я умерла вместе с остальными, два тысячелетия назад, да?» За последние две тысячи лет магический мир менялся, всё больше смешиваясь с магловским, и — удивительно — это привело к невиданному росту технологий, к такому прогрессу, о котором даже писатели-фантасты не мечтали: освоение других планет, полёты в космос, новые — очередные — глобальные войны… Всего уже и не упомнить! Теперь же на Земле — старой, родной Земле — осталось меньше десятой части её населения, да и то, половина — пришельцы с других планет. Все остальные «коренные» обитатели полетели покорять космос. Или погибли в последней ядерной войне. Гарри с Гермионой, например, остались живы. И остались на Земле. Не то чтобы они не мечтали увидеть Космос своими собственными глазами или посмотреть, как это вообще — жить за пределами Земли… Из интереса они тоже полетали немного, когда всё это было в новинку, а потом вернулись обратно, осели в Лондоне, да так за пределы Великобритании и не выезжают с тех пор. — Гарри, а ты… — Что? «Ты жалеешь, Гарри?» — Нет, ничего. Конечно, жалеет. И сама Гермиона жалеет — о слишком многом, — только вот… Их сердца — их жизни — остались в прошлом, многие-многие столетия назад. — Почему мы выжили, Гарри? Почему выжили только мы? Что это — бессмертие или долголетие? Когда уже наконец к нам придёт смерть? Я так устала, Гарри… — Я не знаю, Герми. Я не знаю. Гермиона вздыхает и снова качает головой: она тоже не знает. «Если бы нам кто-нибудь объяснил всё это… Если бы помог…» Но они больше не ждут ни помощи, ни объяснений, ни… смерти. Не ждут, просто надеются, что однажды… когда-нибудь… это всё-таки произойдёт. Когда вся магия в мире умрёт окончательно, умрут ли они вместе с ней? Ведь тогда их долголетие больше нечему будет поддерживать. Гарри берёт её за руку, целует тыльную сторону ладони, а Гермиона смотрит на шрамы на его руках и вспоминает слова-наставления: «Я не должен лгать». Сколько раз Гарри написал это тогда? Сколько с тех пор минуло… всего? И жизни, и любви, и дружбы? И мира, и самой магии? Сколько?.. Бесконечно много, кажется. А борозды-шрамы от старых слов всё равно остались и всё так же отзываются болью — в её собственном сердце. И в его. «Я не должен лгать». «Я не должна лгать». — Я ведь знаю тебя без малого тысячу лет, Гарри. — Тысячу, Герми? «Я постоянно лгу». Ложь Гермионы в том, что она, пусть и совсем чуть-чуть, рада, что выжила и прожила эти две тысячи лет, и… рада, что прожила их вместе с Гарри. Всё-таки жизнь, даже такая до нелепости долгая, лучше — определённо, лучше, — чем пустое забвение. Гермиона видела множество смертей и войн, видела, как сменяют друг друга эпохи и как понемногу покидает этот мир сама суть магии, бывала — и не раз — в непроглядно-чёрном пространстве Космоса и своими глазами видела, как взрываются огромные звёзды, разлетаясь звёздной пылью, чтобы потом стать чем-то новым. За долгие годы жизни — без малого две тысячи лет — чего только не увидишь? Гермиона многое видела, многое поняла за это бескрайнее время, но… В голове вместе с биением сердца по-прежнему бился один крошечный вопрос, как червяк в гниющем яблоке: «О чём лгу я сама, я знаю, но… о чём лжёт Гарри?» … А Гарри лжёт о смерти. О том, что, когда на твоих руках умирает самый близкий и верный друг, можно пойти на многое, чтобы его вернуть: излишне долгая жизнь для двоих — небольшая, в сущности, цена за спасение. «Если бы только тогда на моих руках умирала не ты, Герми…» — О чём задумался, Гарри? «Ты ведь даже не помнишь свою смерть, да?..» — Да так… ни о чём особенном. — Вот как? Гарри молчит. Гарри думает, что, если бы Ад существовал, он вполне мог быть именно таким: с бесконечной жизнью, в которой рано или поздно умирают все дорогие и близкие люди, родные, друзья, семья, а ты вынужден врать самой родной и самой дорогой из них. Которая, в общем-то, умерла первой, уже почти две тысячи лет назад. Если Ад существует, то это он. Не котлы-сковородки, не цепи и черти, а… ложь — слишком длинная ложь в слишком длинной жизни. И все черти — внутри, в сердце, нещадно его грызут.