remedy

Ларин, конечно, знал, что проебет. Знал еще когда снимал вызов, и многократно это повторял. В этой битве Ларин проиграл осознано и заведомо, и это должно было смягчить удар. Хуй там. Ларин не умел проигрывать. Ухмылка не сходила с его лица весь баттл и какое-то время после, даже в душной машине по дороге домой и даже когда он рассеянно тыкал ключом в замочную скважину. А потом, когда он зашел в прихожую и снял куртку, когда он наблюдал в зеркале, как его собственное лицо плавится, теряя всякую форму, он внезапно понял, что это было не ухмылкой, а болезненной судорогой лицевых мышц. У Димы на плечах помимо пиджака слишком много всего. Он знал, что Хованский победит, конечно, знал. И он ни о чем не просил Мирона и Мирон ничего не предлагал, и правильно, наверное, делал. Все, в общем-то было так, как должно было быть, но Ларин не умел проигрывать. Он не помнил, когда в последний раз не испытывал тошноты. Она порой прекращалась короткими перебежками, но снова возвращалась верным спутником. Возможно, единственным верным спутником, который у него был. То, что Мирона не было на баттле, наверное, было к лучшему. Но Ларин, как бы глупо и сентиментально это не было, все же надеялся, что он придет. Надеялся, конечно, зря, и зря время от времени пробегал взглядом по толпе. Мирон, как известно, если и приходил, то не вовремя. Ларин скинул в комнате пиджак и замер, коснувшись пуговиц рубашки. Теперь она казалась просто куском ткани сотканным из горькой иронии и насмешки. Мирон, когда свою же рубашку на Диме застегивал, выглядел расслабленно счастливым. Обошелся, даже, без ненужных слов вроде «удача» или «талисман». Также обошелся без упоминаний о том, что сам на баттл даже не собирается. Обратного он тоже не говорит, поэтому все скупые ложные надежды были исключительно проблемой и виной Ларина. Мысль о том, что рубашка мироновская, на протяжении баттла не грела. Было скорее чувство обманутости, будто Федоров вместо того, чтобы самому быть в баре, отправил туда пустой предмет одежды. Как если бы он поставил в толпу чучело самого себя. Теперь хотелось чертову ткань на себе порвать так, чтобы по полу звенели пуговицы. Ларин в таких случаях самому себе отказывал, потому что это глупость. Отказывать себе он умел. Руки не очень-то слушались. Дима старался об этом не думать. Ему хотелось вспороть собственный живот вдоль — от грудной клетки и вниз. Он знал, что вокруг него крысы. Что, если крысы внутри него тоже? К счастью, отказывать себе он умел. Любое безумие должно быть контролируемым. Дима снял джинсы и, сложив, повесил на спинку стула. Всегда нужно за что-то цепляться. За какую-то рутинную методичность. Концепция бытовухи, как связи с реальностью. У Ларина по всей квартире бритвы. Если бы кто-то знал, счел бы его маньяком-социопатом и был бы, наверное, от правды недалек. В многочисленных коробочках в ванной, в ящике на кухне под вставкой для столовых приборов, между страницами книг на полках, в обувной коробке к шкафу. В разное время были разные люди, которые пытались их выбрасывать — с тех пор лезвиями нашпигована вся квартира. Это проще, чем что-то объяснять. Ларин не хочет об этом думать — он сейчас не хочет думать вообще. Ларин садится на диван и закрывает лицо руками, зажав бритву между пальцами — она холодная против его лихорадочно горячего лба. Мирон всегда приходит не вовремя. У Димы нет сил создавать для него иллюзию чего-либо. Он ждет, спрятав лицо, как ждет животное в капкане. Хотелось бы, чтобы ему было все равно. Ему не все равно. — Не сработало, да? — Ларин открывает глаза — Мирон уже в комнате, кивает на черное пятно ткани, повисшее на стуле. Конечно, ему уже рассказали. Диме противно от мысли, что Мирон узнал о его /заведомом/ проигрыше от третьих лиц, как будто эти самые лица вмешались во что-то личное. Дима не говорит «сам знаешь», потому что Федоров знает сам. Диме кажется, что он чувствует тех самых крыс, роящихся у него в грудной клетке. Ему тошно. Если внутри него крысы, значит ли это, что он просто мусорный бак? Дима не хочет об этом думать. Мирон не садится рядом — Мирон встает перед ним и смотрит, склонив голову набок. Как будто в зоопарке, блять. Мирон смотрит на его бедра. Дима опускает взгляд за ним. Шрамы выглядят так, как будто ленивый художник пытался его кожу заштриховать, меняя карандаши от совсем светлого до розового и бордового, но бросил на пол пути. Мирон протягивает руку. Ларину не нравится, что с ним обращаются, как с ребенком. Ларин пытается не вести себя как ребенок и молча отдает бритву. Мирон кидает ее в форточку, Ларин фыркает: — Дети какие-нибудь найдут и вскроются. У детей гораздо меньше причин, чтобы вскрыться, чем у Димы. И гораздо меньше желания. Федоров подходит к нему и опускается на колени. Сцена кажется Ларину абсурдной. Федоров берет его за руку. Ларин хочет пошутить про предложение руки и сердца или про минет. Про пафосную романтику в совсем неромантичной двушке. — Я знаю, что тебе нравится быть на голову ебнутым, — говорит Федоров и смотрит этими своими блядскими голубыми глазами. — Но неужели ты не придумал ничего получше? Какая, к черту, романтика. Дима пожимает плечами. — И если тебе так хочется испытывать боль, — продолжает он. — Мог бы попросить меня. — А толку-то? — Ларин шумно выдыхает. — Ты все равно ничего не станешь делать по моей указке. Мирон кивает. Ларин, конечно, прав. Проводит пальцем по коже, испещренной вереницей рубцов. Дима как-то обреченно вздыхает и прикрывает глаза. Ларину кажется, что его тело местами похоже на поле боя. Федорову кажется, что тело Ларина местами похоже на фактурную ткань. Ларину никогда не было себя жалко — досадное отклонение. Мирон целует его шрамы, и в воздухе повисает что-то необъяснимо важное, значительное, невысказанное. Мирон целует мягко, и влажно, и долго. У Димы перехватывает воздух где-то в горле, он дышит шумно и ртом глотает воздух, и это так похоже на то, что он чувствует обычно, когда наблюдает за тем, как кожа расползается под лезвием. Утром он не находит рядом с собой Мирона и не находит на стуле его рубашку. Ларин думает о том, что чувствовал и думает, что хорошо, что в обувной коробке в шкафу он найдет бритву.