– В этом мире только мы одни…
Выпитое вчера вино до сих пор подбивало в голову. Скалистая тропа была неровной, а от выпитого я еще и покачивалась. Бруно шел сзади и иногда подхватывал меня, чтобы я не упала на очередном незамеченном мной камне. Горечь за смерть семнадцатого вчера запивали очень громко, будто он ожил, а не погиб под обвалом в «полинке» – месте под отвесной скалой, где мы любили сидеть по вечерам у костра да попивать найденное спиртное. Вчера на стол выложили с половину запасов: завалявшиеся в подвале сардины, засушенный кальмар, белое вино (да, то самое, которое сейчас будоражило мне нервишки), жаренные свиные сосиски и еще много чего, сейчас даже не припомню. Мне пятнадцать, но я уже давно морально убита. Практически все человечество вымерло, а я из этого вынесла лишь одно – жизнь должна пылать. Не тратить время на учебу, занудство, интернет, что-то еще… Потому что одно событие – и всё. Твои родители мертвы. Твоя сестра мертва. Твои одноклассники мертвы. Учителя. Знакомые. Враги. Только шестнадцать. Теперь. До всего этого я училась на четыре-пять, старалась усердствовать во всем, больше читать, копить ум, отказывать себе в излишних удовольствиях (покушать перед сном, закурить в первый раз), но теперь – какой смысл? Не более года – я думаю, – а после все равно несчастный случай сведет нас всех могилу. И я пустилась во все ранее себе непозволимое – закурила, стала иногда выпивать, лишилась девственности… Но жизнь теперь действительно, да, действительно, – жизнь. Нас шестнадцать. Теперь. – Необычно так осознавать, – сказал Бруно, – что мы точно знаем, где все люди на Земле. Четырнадцать в Прэде, мы, вдвоем, здесь. Я остановилась и обернулась к нему. На моем лице была та улыбка с прищуренными глазами, которую он называл «загадочной и обманчивой». «Почему обманчивой?», «Потому что за ней совсем не то, что ты стараешься изобразить». – Стало быть, лучше бы мне не хватало памяти на всех людей. – Теперь это не имеет значения. Жизнь должна… пылать? Так ты говорила? – И говорю, – как само собой разумеющееся сказала я и пошла дальше. Он развернул меня за руку и поцеловал. Я ответила на поцелуй, а после нескольких секунд вывернулась и поплелась дальше. Мы уже подходили к месту, где холм переходил в резкий обрыв, по которому спуститься можно было, лишь зная тропу.– И мы с тобою влюблены…
Тропа, по которой мы шли, постепенно стала зарастать, будто с каждым метром с нее сходил человек и дальше не протаптывал. В конце концов, идти пришлось, лишь узнавая указанные нам особенности местности: сломанное на корню дерево; огромный валун, скатившийся по склону; небольшой пруд с нечистотами. Наш путь лежал как раз таки к Прэду, где был указан пункт встречи после выполнения небольших заданий. Нам с Бруно досталось скачать на флешку данные с базы для боеприпасов, которые у нас уже заканчивались. Интернет еще не отключился, поэтому в чате все отписывались о каждой дребедени, которую видели. И, надо сказать, все уже были на месте, и только мы плелись через горные тропы, которые Бруно посчитал «коротким путем». Что ж, ну да… Короткий, вот только если напрямик. Бруно обнял меня сзади. Я развернулась к нему. – Сегодня будем пировать об оружии. – Опять! – Снова, – теперь была моя очередь целовать его. Мы простояли в объятиях минут с пять; в относительности мало, но в чате уже была гора, именно гора, на которую мы взбираемся уже второй час, шуток о том, где мы можем с Бруно пропадать. А так, как о наших отношениях все знают, уклон шуток можно определить без труда. Наконец, стала приближаться вершина. С которой предстоял длительный спуск. В чем смысл? Подъем, спуск… По сути, вся жизнь… Три метра… Два. Один. И мы дошли. Отсюда открывался прекрасный вид на долину. И на огромное здание Прэда. Это была полусфера: свод был стеклянным, а основа здания из чего-то, напоминающего бетон. Мы здесь уже были раньше; в этом месте наша группа нечасто задерживалась, чаще мы просто ходили мимо, даже несколько в обход (уж точно не по горам!). Внутри мы никогда не были, так что наверняка сейчас все заняты тщательным изучением здания. Надо сказать, что и мне давно хотелось там побывать. О здании ходило много слухов. Подтвердить или опровергнуть? – Ну, пошли. Взрыв. Дождь из огня. Сфера словно лопается от центра и разлетается в стороны. Пламя. Дикое пламя. Молчание. Прэда больше нет. Четырнадцати. Больше нет. Мир идет к окончательному упадку. Где-то там умирают остатки надежды. Огонь пожирает души тех, кто погиб. Небо падает. И мы просто стоим. Я не могу сказать ни слова. Разум затуманен; без чувств, без эмоций, я застыла где-то в себе. Мозг кипит, в нем слишком много мыслей и в то же время слишком мало. Что это должно быть? И что это есть? Больше никого нет, только мы. И теперь же мы должны бороться? Или смысла нет? Это ступор, ничего не значащий. Мы ничего не значащие. – В этом мире только мы одни… – мой голос тихий, как воздух в лесу весенним утром. Я смотрю на Бруно. Он, не моргая, смотрит на меня. «Бессмысленно» – проносится высоко над нами. – И мы с тобою влюблены, – договаривает он за меня. – Тихо, тихо, тихо! – пытаюсь я успокоить Бруно. Он уже час раскачивается из стороны в сторону, сидя, поджав колени, у небольшого хвойного дерева. Отсюда видно океан; он огромен, бескрайний, волны бьются о берег, а солнце заходит за горизонт. – Они все, все! – кричит он мне в лицо. – Я знаю, – обнимаю его и прижимаю к себе. – Но мы живы. И должны жить. Больше он ничего не говорит. Проходит минута, две. Три. Я уже не чувствую резких вздрагиваний Бруно, значит, он успокаивается. Я решаюсь отстраниться и посмотреть ему в глаза. Они сразу же находят мои и смотрят в них долгим, непрерывающимся взглядом. Как будто в этом мире есть только мы вдвоем. Как будто. – Они мертвы. – Да. – А мы? – А мы живы. Я вижу, что Бруно сейчас снова войдет в состояние, из которого я его уже вряд ли вытащу, поэтому я говорю: – Это дар. Мы должны его использовать. Мы должны что-то делать. – А какой смысл? Для чего? Мы все равно умрем. Мы все равно скоро увидим их. Мы близки. Что нам тянуть? Давай, вместе. Вместе словим пулю. Черт, это больше не имеет никакого резона! Я шумно вдыхаю. Он с вызовом смотрит на меня. Весь мир смотрит только на меня. – Слушай меня. Все погибли, все, кто были. И те, кого ты знал, и те, о чьем существовании даже не подозревал, их всех это убило. А даже если мародеры, то они все равно почили в одной из дыр этого мира. А мы, мы остались. Одни, Бруно, очнись, как ты не понимаешь! Одни на всей планете. Ты больше нигде и никогда не сыщешь человека, ни в одной норе, ни в одной галактике, во всей вселенной только мы вдвоем. Как ты не понимаешь, как ты не понимаешь? Они все отдали жизнь для нас. Они видят нас, а что, если мы наложим на себя руки? Они погибли зря? Все зря? Были невинные жертвы, были жертвы убийств, но если ты покончишь с собой, ты возьмешь вину за их смерть на себя. Мы должны жить. Жить за них, Бруно. Мы не хотим этого, мы обязаны им. У нас нет никакого права снять с себя эту ответственность, мы несем ее с собой с первой жертвы и уже давно живем не для себя. Ты – живое воплощение всех погибших. Мы должны жить. Жить за них. Мы будем бороться. До последнего вздоха. И я целую его.