Под небом Лондона

      У порока серые глаза.       Такие, что в голову приходит только одно – отвернись, отвернись к ебеням, но зубы стиснуты так крепко, что не получается это даже прошипеть, расцепить челюсть и выдавить из себя пропахшие ложью слова. Убери свою рожу, сгинь, отвали, сдохни, останься, дай, дай мне то, что я хочу, хочу-хочу-хочу, слышишь, ты ведь знаешь… Порок смотрит прямо в душу, видит самые сокровенные желания, черные, как ебаная тьма в глубине полуразваленного колодца, где Дэнни прячет вонючие помои собственной души.       У порока серые, с вкраплением небесной голубизны глаза, томно прикрытые светлыми ресницами. Так близко, что видно мельчайшие веснушки на длинном носу.       Если быть порочным – наказание, то как можно им так откровенно наслаждаться?       Он получает всё, что хочет, ибо Рич – живое воплощение порока, а противостоять соблазнам у людей всегда выходило из рук вон плохо. Он как змей-искуситель – обвивает и тащит к себе на дно всё, что хочет, что поддается, а не поддаться ему равносильно самоубийству, потому что потом будешь вспоминать и жалеть, что даже не попробовал на вкус эту порочную сладость. Даже если Рич шантажирует или угрожает, в душе чувство сокрушительного поражения от осознания: готов поддаться, сделать все, лишь бы получить желаемое и отдать требуемое.       И Дэнни скользит взглядом по точеным чертам, по плотно сжатым губам с мелкими трещинками, по тонкой шее, по границе воротника черной шелковой рубашки Рича. Обсидиановый завораживающе контрастирует с мраморной белизной его кожи, до которой хочется дотронуться, хочется до одури, до покалывания на кончиках подрагивающих пальцев. Ведь стоит закрыть глаза и провести языком по губам, как Дэнни вспоминает его вкус и, ощущая себя абсолютной шлюхой, так хочет подставится снова… Открыть рот, вдохнуть, вытянуть дым из глотки Рича, принять эту дурь в себя и почувствовать ту эйфорию, что вымораживает несчастья и мысли из души и из тела, пусть даже на время.       У порока теплые губы и дыхание, пропитанное эфедрином, как и он весь, глаза со зрачками, заполоняющими радужку, в глубине которых пляшут все огни ада, притягательного и зовущего, обольстительно распахивающего свои жаркие объятия.       У важной информации есть своя цена, но готов ли он заплатить её?       Это ведь, казалось бы, так просто – пойти против порока, собрать силу воли в кулак, сказать нет, послать к хуям и уйти, смачно хлопнув дверью, и оставить позади смрад наркотического дурмана, которым пропиталась чертова квартира Рича.       Но пьяный без наркотика взгляд уже облизывает стройную фигуру в черном, босыми ногами шлепающую прочь с дымящейся стеклянной трубкой в длинных тонких пальцах. Вгрызается с жадностью в очертания обтянутой брюками соблазнительной задницы, а мысли предают, сердце бешено мечется в груди, во рту пересыхает и предательски перехватывает горло. Память услужливо подкидывает чувство теплой кожи под пальцами, до дрожи хочется схватить Рича за тонкие запястья и швырнуть к стене, причинить боль, ровно ту же, что он причинял другим и которую заслуживал. Смотреть, как на почти прозрачной коже появятся синяки от захвата, а потом сцеловать их с хрупких запястий, чертя языком дорожки вен и считая на его кончике чужой бешеный пульс.       Дэн смотрит и не находит в себе сил оторваться, смаргивает мутную пелену с глаз, лишь когда Рич скрывается в спальне. С трудом отрывает задницу от кожаного дивана и плетется в огромную ванную, за панорамными окнами которой открывается убийственно роскошный вид на мост через Темзу и цветущий огнями ночной город. Его проклятие. Его бесконечность. Его клетка, ключ от которой он выкинул сам, вколол себе в вену в юности.       В зеркале он едва узнает себя и хочется отшатнуться, ведь этот нездоровый блеск в глазах, эти потемневшие глаза, словно он уже вмазан по самое не балуй – всё так похоже на него прежнего. Того, кто клялся и божился перед Скотти, вытащившим его практически из гроба, что больше никогда.       Он обещал не только Скотти. Перед глазами – открытый и добрый Алекс, родной, любимый, и колени чуть не подкашиваются от желания сползти на пол и забиться в угол, представляя, что все происходящее – лишь кошмарный сон. Что сейчас он откроет глаза и окажется в своей захолустной квартирке, на своей разворошенной постели в сильных объятиях того, чьё имя с каждым ударом выстукивало его, Дэна, сердце.       Но Алекса больше нет, нет, и никогда не будет. И лишь от Дэнни теперь зависит, останется ли репутация любимого опозоренной в глазах общественности. Но докопается он до правды или нет, боль не утихнет.       Так в чем, блять, смысл? С этой мыслью он захлопывает настенный шкафчик после изучения содержимого, опираясь на раковину, и отражение моментально рисует у него за спиной Рича и его шальной, обдолбанный взгляд, прикипевший к нему, к Дэнни, мечтающему сейчас лишь провалиться к чертям в ад, лишь бы не чувствовать этого сраного раздрая эмоций в душе.       Рич подходит ближе, прижимается грудью к спине, и сердце почти выпрыгивает, лупит по корню языка загнанным ритмом, отчего хочется сблевать. Кончик носа проходится по шее, слух ловит судорожный вдох за ухом, а глаза – дерганую, почти неверующую в происходящее улыбку, искажающую тонкие губы. И хочется непонятно чего – развернуться и ударить по ним, или же впиться, вгрызться в них поцелуем. И осознание собственного бешенства и желания причинить боль пугает до усрачки. Рич кусает пальцы, улыбаясь себе и своим мыслям, и отходит, шурша расшитой тканью свободного халата, а Дэнни пытается успокоить мысли.       Рич заставляет его. И лишь поэтому он злится. Ну да, конечно, себе хоть не лги, насмехается внутренний голос, но Дэн затыкает его, выдыхая, и обретает призрачное спокойствие.       Он хочет разъебать наглую рожу Рича о мрамор, в котором вываляна помпезно-роскошная ванная. Вогнать осколки разбитых зеркал тому под кожу, вырезать всю его порочность и надменность, вырезать его из самого себя, из своей памяти, выблевать, выжать вместе с грязной, отравленной наркотиком кровью, которая будет вытекать из перерезанных вен ржавым гнильем.       Он так хочет соврать себе, но правда вкуснее. Ароматней. Порочней. Рич предлагает всё и в ответ хочет лишь его, Дэнни.       Так мало. Так бесконечно, бездонно, безбрежно много. Дохуя много, шепчет совесть, седлая любимого конька и напоминая об Алексе, о том, что нельзя предавать любимого, не так, не тогда, когда плакал, держа его за руку, и обещал, что никогда, никогда, блять, не притронешься ни к чему из былой жизни. Но ведь это для Алекса, ради него, для правды, для самого Дэнни, ведь он так хочет понять и узнать то, во что уже, кажется, весь мир ему посоветовал не совать нос. Но что это, как не поиск оправданий, хмыкнула не затыкающаяся совесть в ответ.       Когда он оборачивается – Рич, расслабленно откинувшись, сидит в пустой ванне, слава ебаным богам, в халате, в вырезе которого виднеются аккуратные ключицы и светлая, отливающая в багровом свете алым кожа, покрытая пушистыми волосками. Потерянный взгляд устремлен вдаль, в огромных зрачках отражается раскинувшийся за окном Лондон и миллионы огней.       А Дэнни помнит, как видел в них свое отражение, как купался в жарком желании, направленном только на него, как пил горьковатое дыхание с искусанных губ, вжимаясь в поджарое мускулистое тело и ощущая бешеную пульсацию крови под пальцами на тонкой шее Рича. Мужчины, до которого ему нужно сделать лишь пару шагов.       Помнит пальцы, до синяков впивающиеся в бедра, сбитое с присвистом дыхание, помнит бесконечный танец по всем поверхностям квартиры, этой самой, ненавистной, сравнимой с его личным раем и адом. Помнит, как Рич дрожит, когда язык скользит по впадинке меж его ключицами, как безудержно стонет, гортанно и томно, как отдается, очертя голову, блядски подмахивая бедрами жестким толчкам и кусая зацелованные губы, совершенно не протестуя болезненным засосам на шее. Дэнни хотел его заклеймить, вкипеть, вожраться в него, нацепить наручники и заковать в самой темной комнате, не показывать никому, оставить только себе, самому остаться с ним и вылизывать, зализывать, затрахать до потери памяти. Ведь Ричу всегда всего было мало – секса, наркотиков, власти, удовольствия, в которое он превращал все, с чем имел дело.       Дэнни смотрит на точеный профиль на фоне ночного города и думает, как здорово будет вспомнить, каково это – принадлежать этому пороку в человеческом обличье. Хотя нет, помнить просто. Здорово будет почувствовать тот жар и безумство их повязанной в наркотическом угаре страсти. Ощутить в себе Рича, стыдливо пряча глаза, когда ответом на жестокость Дэнни станет его терпеливая нежность. Неторопливые движения, размеренно подводящие к пику толчки, жадные поцелуи и горячий язык, слизывающий капельки пота по спине, и собственный скулеж в ответ на тянущее наслаждение в паху и заднице.       Сцепив зубы, Дэнни прикрывает глаза, сжимая руки в кулаки. Взгляд Рича прожигает, плавит всю его волю, видит насквозь все потаенные мыслишки. И вздрагивает, когда тишину прорезает тихий голос.       – В этой ванной найдут мое тело. Умру от инфаркта или инсульта. Меня найдут здесь, – повторяет Рич, окидывая взглядом роскошный вид за окном, и снова поворачивается к Дэну. Кончик языка облизывает тонкие губы, Рич задумывается, задерживает его, трогая уголок рта чуть дольше и продолжает: – с высунутым языком, с членом, покрытым слоями пены… Понадобится четыре мужика, чтоб вытащить меня. Моя плоть будет слезать и пачкать мраморный пол. И они напишут обо мне – он тот, кто всегда получал желаемое.       Ни капли жалости – особенно к себе. Рич не предполагает, он уверен, он информирует Дэнни о том, как сдохнет, со знанием дела. И слушать это неожиданно… больно?       Снова чистые глаза Алекса перед глазами. Сердце харкает кровью в агонии, понимая, что скоро может лишиться ещё одного своего бесполезного куска. От него уже не один отодрали. Люди любят топтаться по чужим сердцам, верно?       – Я не могу, – твердо шепчут губы, когда ладони так хочется взметнуть и затолкать эти слова назад в дерущую глотку.       – Тогда проваливай! – зло выкрикивает Рич. Чувственный рот кривится в презрительной усмешке, но она не достигает серых глаз. В них – всё дождливое небо Лондона, все туманы, укрывающие безмерную, безграничную ебучую тоску, спасаясь от которой Рич потерял самого себя. В них зависть, граничащая с восхищением, в них скука от того, что он не в состоянии противиться своей натуре, своему пороку, а потому ему остается лишь лежать в позолоченной ванне и смотреть в спину уходящему.       Тому самому Дэнни, который сбежал.       Дэн вздрагивает, когда слышит, как что-то разбивается за захлопнувшейся за спиной дверью.