Не могу тебя отпустить.

Тебе кажется, что ты одурманен. Тебя преследуют навязчивые мысли и желания, но ты гонишь их прочь, потому что это не в твоих правилах. И ты рад снова видеть их всех – живых и здоровых, продвигающихся по социальной и карьерной лестнице уверенно и необратимо. Ты рад снова оказаться в кругу родных по духу – в кругу семьи, среди тех, кто искренне переживает за тебя. Но сейчас на совместный ужин ты идешь словно на плаху. На самом деле, это совсем не так, но ужасное предчувствие по пятам идет за тобой, и просто махнуть на него рукой у тебя не получается. Возле кафе, где вы договорились собраться, ты стоишь и куришь. Долго, одну за одной. Но все равно не отпускает. Ты стоишь до тех пор, пока всегда пунктуальный Мерван не вываливается из подъехавшего такси, опаздывая, и, хватая тебя под локоть, затаскивает внутрь. Тебе странно видеть всех их снова, но воспоминания скрашивают эту… неловкость, верно? Особенно, когда Маэва знакомит тебя со своей малюткой, а Солаль в этот момент делает миллион фото. Или когда, широко улыбаясь, Диан бросается к тебе в объятия. Или когда Мелисса поднимает бокал для первого тоста. Или когда: – Парам–пам–пам–папарам–пам–пам–папарам–пам–пам–папарам–пам–пам*… – негромко начинает Микеле, и вы подхватываете мотив, такой знакомый и заставляющий сердце волнительно ускорять свой ход. Ты наблюдаешь за каждым из их, понемногу, исподтишка. Маэва с Солалем нянчат Гаэля, и это слишком мило, чтобы суметь избежать мысли, что это их совместный ребенок. И совсем не важно, что у Морана своих трое, и совсем не важно, что у Мелин есть муж. Это просто не важно, потому что они смотрятся слишком идеально. Диан делится своими впечатлениями от поездки по Европе – ты уважаешь ее за смелость быть собой и силу воли, которых ей стоило это путешествие. Ее пышная грива заплетена в косу, и ты думаешь, что в таком виде она больше похожа на арийку, а не на француженку – точеный профиль и немного угловатые черты лица – тебе это кажется забавным. Мелисса удивительно совмещает приятное с полезным: уминает салат – небось, снова диетами себя изводит, – не забывая кивать на возгласы подруги, и постоянно проверяет сообщения на телефоне – она востребованная актриса и не может позволить себе спокойный вечер в компании старых друзей. Мерван приобнимает Беранжер, то и дело втягивая тебя в разговор, но ты не отвечаешь – кивай хоть изредка, не то все подумают, что ты мраморное изваяние, слышишь? Но твое внимание сосредоточенно совсем на другом. Микеле молчит. Странно так, хоть ты на него почти и не смотришь, будто чего–то опасаясь, но все равно замечаешь его усмешки и взгляды – тоже украдкой. Ты прислушиваешься. Как последний влюбленный пятнадцатилетний идиот, ты прислушиваешься к его неровному дыханию. Можно подумать, что это что–то изменит. Ты не знаешь, но все равно прислушиваешься. Вы все вместе, но каждый сам по себе. Впереди у вас турне – три–пять–семь оглушительных концертов – и вы снова разлетитесь по разным краям Франции. Хотя, возможно, не только ее. Ты всерьез думаешь перебраться в Канаду, начать там все с нуля, завести полезные связи и наконец… – Жениться? – ты чуть не захлебываешься вином, когда Мерван задает тебе вопрос. – Нет, не успел, да и не планировал. – Да? – он искренне изумлен и вопросительно переглядывается с женой. – Я слышал, что у вас роман с Захо, и… Ты снова не успеваешь сделать глоток вина, закашливаясь. Конечно, много чего о тебе говорили, как же! Хорошо хоть в космонавты не записали и первооткрывателем Америки не назвали! – Ну что ты, Мерв, как маленький? – удается даже ядовито усмехнуться. – Чего только не наговорят, лишь бы подогреть интерес. Вспомни, что приписывали вам с Викторией. Беранжер толкает мужа в плечо, пискнув что–то вроде «вот именно», и Рим переключает свое внимание исключительно на нее, оправдываясь. А еще ты замечаешь, что Микеланджело почему–то улыбается. – Ребят, как вы думаете, справимся? – Солаль по–отечески опускает руку на твое плечо, обращаясь ко всем, но тебе кажется, что вопрос был заготовлен заранее именно для тебя. Будто он чувствует, что ты сомневаешься. Как же, другая роль, другая «семья» – хотя ею вы так и не стали – совершенно другая эпоха. Сейчас нужно ненадолго забыть, что твою грудь прикрывали доспехи, плечи – меха, а тяжесть меча в руке – это лишь часть реквизита, и не более. Сейчас ты снова Сальери. Вслушайся только. Ты. Снова. Сальери. Чувствуешь? Ты опьянен. Ты обескуражен, но доволен этим обстоятельством. Тебе кажется, что «как прежде» – это вполне реально, ведь вот вы все – все до единого! Все те же, все такие же. И ты хочешь попробовать. Снова надеть камзол, снова прицепить жабо к воротнику рубашки, снова взять в руки партитуру. «Слишком много нот»? Нет, их в самый раз. Идеально. Хотя сейчас, поглощенный своими мыслями, ты думаешь, что, возможно, никогда и не был частью чего–то большего, чем просто люди, любящие свою работу, чем просто коллеги, раз тебя с такой легкостью заменили. И от этого, согласись, немного горько. – Иначе и быть не может, – счастливо и устало улыбается Маэва, передавая сына в руки Солалю. – Я уверена, что нас любят и помнят, – соглашается с ней Диан, ностальгически вздыхая. – М, еще как! – поддакивает Мелисса, разворачивая дисплей мобильного ко всем сидящим. – В сети настоящее нашествие флеш-мобов по этому поводу. Ты решаешь промолчать, потому что не знаешь, чего можно ожидать. Не от фанатов, нет. Ты уверен в их любви, потому что для тебя эти выступления точно такое же большое событие, как и для них. Но ты не уверен в том, чего можно ожидать от себя самого. Это настораживает. – А ты, Микеле, что скажешь? – вы оборачиваетесь на итальянца, и теперь ты можешь, наконец, позволить себе задержать на нем взгляд. Ты скучал. Признайся, что скучал. Признайся, почему боялся сюда идти. Признайся хотя бы самому себе, что боишься, что чувства снова вернутся, и что ты снова не сможешь ничего сделать. Признайся, что боишься вновь сблизиться с ним – по духу, потому что потом снова придется отпустить. Один раз ты это пережил, на второй тебе, кажется, просто не хватит сил. – Разве мы можем разочаровать тех, кто в нас верит? – ты слишком откровенно впитываешь в себя его образ, чтобы заметить, что его взгляд обращен к тебе. Но ты это чувствуешь. И это больно. – Не знаю, как вы, а я планирую еще не раз туда вернуться. Микеле улыбается, и эта улыбка озаряет все кафе, но ты почему–то искренне веришь, что по–прежнему остаешься темным пятном, на которое этот свет не распространяется. Просто так не бывает. Просто ты не знаешь, что делать, если это не правда. Снова повисает молчание: немного неловкое и неуютное. Все думают над его словами, а ты их и вовсе не слышал, верно? – А еще, – внезапно продолжает Локонте, вновь привлекая внимание, откладывает столовые приборы, поднимая глаза и обводя взглядом каждого. – Лоран мне сделал предложение. Ты видишь, как от морщинок–лучиков у его глаз твой мир пересекает трещинами. Как ты мог забыть, что такое красивое имя принадлежит не только всегда внимательному и заботливому папочке Со, но и еще одному… человеку? Сопернику? Победителю? Ты смаргиваешь, стараясь не думать, что слезы, копившиеся в тебе годами – без преувеличения – готовы сорваться с ресниц. Все замирают. Мелисса от удивления открывает рот, застывая с занесенной вилкой. Диан округляет глаза. Мерван и Беранжер снова переглядываются. Микеле продолжает молча рассматривать вас, будто что–то ища. Маэва не выдерживает первой: – И что ты ответил? Итальянец все так же без слов протягивает к центру стола левую руку, демонстрируя перстень на безымянном пальце. Ты чувствуешь, как спазм перекрывает горло. Ты кричишь. Ты орешь, до сорванных голосовых связок, что он совершил ошибку! Что вы оба ее совершили! Что цена слишком высока! Что ему нужно что–то более настоящее. Что Лоран – всего лишь красивая обертка без конфеты внутри. Ты ударяешь кулаками о стол, перегибаясь через него, хватая ничего не понимающего Микеле за грудки, встряхивая, и притягиваешь к себе. «Пожалуйста, пока не поздно все изменить; пожалуйста, пока все не зашло слишком далеко; пожалуйста…» Ты снова смаргиваешь, выдавливая из себя кривую улыбку, когда небольшой зал заполняется радостным щебетанием девчонок и возгласами изумления. Это все неправильно. Ты ощущаешь, как под ребрами протяжно ноет, и хочется вырвать то что–то, что мешает нормально вздохнуть. И только сейчас ты действительно замечаешь, что он – уже не твой Микеланджело – смотрит на тебя. Только на тебя. Зачем? Ты думаешь: зачем он так поступает с собой, тобой – вами? Хотя «вас» нет, не было и теперь уже никогда не будет. И от этого совсем не легче. Ты просто смотришь на него, не отводя взгляда и не реагируя на все, что происходит вокруг. Ты думаешь, что если сейчас уведешь его, увезешь домой – к себе, к нему, – куда угодно, лишь бы остаться наедине, ты сможешь объяснить, что чувствуешь; ты сможешь объяснить, почему он не должен соглашаться. Ты сможешь рассказать о своей любви. И он передумает, ты в это веришь, скажет, что опрометчивость – всегда была не лучшей его чертой, позвонит твоему сопернику и произнесет одно короткое «нет». Ты чувствуешь, с какой силой это желание ввинчивается в глотку? Но ты этого не сделаешь. Ты даже не скажешь, что тебе не хватает его. Не обязательно рядом, но его присутствие в твоей жизни кажется таким правильным, спасительным. Признайся, ты хочешь, чтобы он тебя спас, чтобы он понял – на это способен только он и никто другой. Что тебе не нужны романы с Захо – боже, с кем еще там тебя уже практически успели поженить? – что ты бы отказался от всей этой суеты ради него. Признайся. Совсем скоро все разбредаются по домам. Через два дня вы все вместе покинете Париж, чтобы снова выйти на сцену, снова окунуться в ностальгию. Ты мог отказаться, ты хотел отказаться, ты почти убедил самого себя, что тебе не нужен ни этот тур, ни эта боль, ни Микеле. И ты прав: он тебе не нужен – он тебе необходим. Как–то совершенно внезапно вы остаетесь вдвоем. Он ждет, когда за ним приедет Лоран – теперь ты никогда в жизни не сможешь произнести этого имени, не поморщившись; а ты ждешь подходящего момента. И это твой самый последний шанс. – Фло, ты ведь придешь, правда? – ты гипнотизируешь обветренные губы Микеланджело, прикуривая. Он так наивно и искренне улыбается, что тебе до невозможности тошно и омерзительно от осознания, что эти губы целовал другой, что этой кожи касались не твои руки, что его кто–то посмел обнимать сильнее, чем ты. – Если ты так хочешь, – но этого не хочешь ты сам, ведь его под венец поведет совсем не тот, кто ему нужен. Ты думаешь, тебе лучше знать? – Хочу. Это ведь такое… знаменательное событие в жизни каждого человека, – пожимает плечами, сжимая твое предплечье. Сейчас. Это самый подходящий момент. Решайся! – Микеле… Он смотрит вопросительно, потому что не знает, чего ожидать. Он смотрит на тебя, и ты вдруг думаешь, а что если он действительно счастлив?.. И не можешь произнести ни слова. Они застревают в горле, они душат тебя. Давай, закричи! Он должен узнать! Но вместо слов ты просто разнимаешь руки для объятий, и он сам утыкается носом в твою грудь. Чувствуешь?.. Сигналит подъехавшее такси, и вы почему–то отскакиваете друг от друга. Микеле тушуется, его щеки розовеют, он негромко смеется над неловкостью ситуации, и снова обнимает тебя. И ты понимаешь, что не сможешь этого сделать. На прощание ты желаешь ему быть счастливым – хотя хочется закричать на весь мир о том, как сильно ты его любишь и не хочешь потерять! – и он заверяет тебя, что только так и будет. Но ты в это не веришь, и верить не хочешь. Потому что ему нужен ты. Вы оба об этом знаете. Знаете, и молчите. Локонте садится в машину, и ты сглатываешь горький ком в горле, когда на его плечо, приобнимая, ложится чужая широкая ладонь. Ты отпустил его, позволил совершить неверный шаг, навсегда изменивший твой мир. Навсегда разрушивший его. Больше ничего не будет прежним. Ты сжимаешь виски ладонями, унимая набат криков – оглушительно больно. Ты провожаешь взглядом мигнувшее фарами такси. Через два дня ты снова его увидишь, ты снова его обнимешь, пожмешь руку, напоишь кофе в аэропорту и заставишь болтать с тобой весь перелет. Как старые добрые друзья. Ты снова сделаешь себе больно. Ты думаешь, что желание сорвать с пальца Микеланджело кольцо и выбросить его в Сену, а затем увезти итальянца с собой в Канаду – самое бредовое, черт возьми, из всех, что появлялись в твоем воображении. Но ноги сами несут тебя по проезжей части, быстрее, на пределе возможностей. Ты должен догнать. Ты должен. И это единственное, чего ты никогда себе не простишь. Машина тормозит на светофоре и ты, словно загнанный зверь, рывком открываешь дверцу, выдергиваешь итальянца с сидения, обнимая так сильно, что от тупой ноющей боли сводит лопатки, утыкаешься носом в шарф, свисающий с шеи, так до безумия пахнущий его парфюмом, пряча лицо от злого – ты уверен – взгляда Лорана, зажмуриваешься, срываясь на всхлип, и шепчешь: – Прости, я не могу тебя отпустить. Я люблю тебя… И, кажется, ты впервые понимаешь, что такое счастье, когда его ладони впутываются в твои остриженные волосы, прижимая еще ближе, еще теснее, а губы – дрожащие и обветренные – касаются твоей щеки. И слова вам не нужны. Ты ведь это чувствуешь? Чувствуешь?