It is rainy in Oregon too

Интересно, что вы ощущаете, когда вступаете на землю своего врага? У меня какое-то смешанное чувство. Ты, вроде, победитель, все уже скоро закончится, и ты уже представляешь, как вернешься домой к жене и детям. Однако, я вспоминаю, как нас теснили в Европе, как из последних сил мы старались удержать Калининград, как я терял друзей на этих узких улочках в жестоких городских боях, как мне было страшно. Теперь ты понимаешь, что все позади. Ты побеждаешь, и вот она долгожданная победа, которая все закончит. «Ха! Да до нее можно дотянуться!» – говорили мне только что прибывшие, не обстрелянные подростки. Все они «эксперты», прибывшие только что из учебки. Господи, защити их. Да, отчасти они правы, но эта иллюзия, которая говорит тебе, что твои враги проиграли, и «матушка победа» стоит за углом очередного маленького «тауна», сводит тебя с ума, когда ты понимаешь, как далеко еще до конца всего этого безумия. Мы заняли Пасифик сити, однако регуляры США даже не думали вступать с нами в конфронтацию на берегу. Они отошли к укрепленной линии обороны «Олимпия – Портленд – Юджин». Создается такое впечатление, что мы перешли к позиционной войне. Обмениваемся артиллерийскими снарядами, авиаударами и всем прочим. Однако скоро это все может прекратиться… Разведка доложила, что американцы подтянули в район бронетанковые войска, ударные вертолеты «Апач» и их модификации, в частности «Лонгбоу», плюс их маленькие и надоедливые «Маленькие птички» с установленными автоматическими гранатометами. Все складывается не в нашу пользу, потому что из нашей бронетехники у нас есть только пять штук «восьмидесяток». И вот надо же им создать геморрой именно на нашем участке фронта. Хотя бы за воздух можно не волноваться: наши модернизированные «Тунгуски» дадут прикурить любому «Оашику» или «Апачу». А вот за землю можно начинать тревожиться. Низкие силуэты и правильное расположение танков – это, конечно, хорошо, но это мало сократит «разрыв» между количеством американской бронетехники. Надеюсь, что флот нам поможет. Вот сидишь ты около БТРа, куришь и думаешь, что не все так сильно отличается. Такие же тучи, такая же вода и такие же люди снуют по всюду в поиске укрытия от дождя. Интересно, а задумывались ли об этом мои враги, когда были на моей земле? Думали ли они о том, что все мы люди? Возможно, кто-то сейчас скажет, что я должен относиться с ненавистью к своему врагу за все те деяния, которые он совершил, будучи у меня дома, но если уж так пораскидывать серым веществом в голове, отвергнув всю ненависть, то не сильно мы и различаемся. Все дело в том, что мы друг другу противопоставлены. Война – это такое состояние мира, когда ты вроде бы выполняешь приказы руководства, но, стоит пулям начать свистеть над головами, начинается полная анархия, которая подчиняется только правилу «свой – чужой». Там ты выживаешь сам, слушая лишь теорему «ты или тебя». Мое подразделение прошло дальше Пасифик Сити. Мы закрепились в старшей школе Кловердеила, а наш штаб расположился в местной церкви. Сопротивление мы почти не встретили, не считая пары стычек с местными отрядами ополчения. Потеряли пару человек… Страшно, но я стал привыкать видеть смерти людей. Может во мне и самого понятия «человек» уже нет? Может я стал просто убийцей? Я молю бога, что бы это скорее кончилось. Моя усталость разрушает концентрацию. А без нее я легкая мишень в перекрестии штурмовой винтовки, стоящей где-нибудь в шкафу у того дедушки из соседнего коттеджа. Это и правда сводит с ума. Как я еще не свихнулся? Может потому что я знаю кто мой настоящий враг? Может быть. Я знаю английский, поэтому мне легче общаться с местным население, хотя оно и не всегда общительное. Да и я далеко не пацифист – им тут совсем не место. Несмотря на то что население нас не любит (это мягко еще сказано), мы не занимаемся мародерством и не терроризируем людей, хотя полностью все эти зверства невозможно искоренить, ведь кто-то уже свихнулся и видит врага именно в народе, а кто-то просто отрывается за все те «штучки», которые америкосы устраивали в России. Мы заняли даже не саму школу, а бейсбольное поле рядом с ней. Расставили там палатки и все такое – проще говоря, разбили лагерь. Занятия в школе продолжаются, командование разрешило местному населению заниматься своими повседневными делами и уверило их в том, что никаких «фокусов и выкрутасов» с нашей стороны не будет. Однако, на меня до сих пор косо поглядывают девушки с беговой дорожки, выполняющие свои упражнения по утрам. Я разбираюсь в технике. Профессия обязывает. Вчера в школе накрылся проектор, так как я оказался рядом, мне удалось его починить. Не знаю как, но русская пословица «Долбани, и заработает самая безнадежная вещь» не сработала. Проектор надо было менять, а в магазинах спекулянты поднимали цены на все, что попало. Пришлось купить на свое жалование. Враг или не враг я для них, но мне хочется остаться человеком. Это меньшее, что я могу сделать для тех у кого, возможно, я отнял отца или мужа. Мне удалось все подключить и настроить, машина стала нагреваться и вывела на доску кинохронику вьетнамской войны. Кто-то с последнего ряда нарочно сказал: «Что б вас так же напалмом пожгли». Я сделал вид, что не слышу этого и удалился из кабинета. Надо ли было показывать характер? Это всего лишь подросток. К тому же он имеет полное право меня ненавидеть. Я ведь для него захватчик и враг. Только богу известно, как я выжил в кромешном аду, горя в огне ненависти, тонув в багровых реках, переступая трупы врагов. Зачем он меня оставил в живых? И правда только ему известно зачем. Дома меня должна ждать моя любимая Катя. Может он меня хранит для нее? Вполне возможно, да и мне легче знать, что хоть кто-то там, на родной земле, переживает за меня. Может быть я и не свихнулся, поэтому и не превратился в долбаного психа с автоматом наперевес. Мне сейчас 22 года, а вся это мясорубка началась, когда мне было 18 лет. Мы заканчивали школу, на улице стояла жара, было 24 мая. Скоро должно было начаться ЕГЭ, все бы разбежались подавать бумаги в вузы. Но этого не случилось… Третий урок, а нам перебивают лекцию посвящённую «Конфликтам на территориях бывшего СССР». Все сразу шутить, мол все это постановка, а потом выступил с обращением Президент. Все «веселые лица» сразу замолчали и стали трястись. А мы лишь переглянулись с Катей. Мы иногда заводили разговоры на тему «А что если…», и она прекрасно знала, что я должен сделать в такой ситуации. Я встал с места, спросил разрешение выйти, но меня никто не услышал, а молчание – знак согласия, поэтому я подобрал портфель и вышел из Актового зала. Катя выбежала за мной. Она не хотела меня отпускать, да и мне было не по себе от ее слез на глазах. Катя рыдает мне в плечо как ненормальная, а я, тихо обняв, ее прижимаю к себе и говорю, что вернусь. Она говорила, что пусть идет кто угодно, но только не я. «Мне кажется, что никто больше не сможет это выдержать», – сказал я. Она взяла меня за руку и нежно поцеловала. «Ты только вернись, умоляю тебя вернись!» - сказала она дрожащим от страха голосом и вручила свою любимую брошь с рюкзака. Эта брошь меня оберегает. И весит у меня на груди, рядом с нашивкой группы крови. Я обещал, что вернусь, и я это сделаю, лишь бы меня ждали дома. Инженеры говорили, что скоро наладят связь нормальную, а то никуда дозвониться вообще не возможно. Мне хочется услышать её милый тихий голос. Я так давно его не слышал. Она мне сама не позвонит. Смешно, но она боится меня отвлечь от страдания фигней в свободное от боёв время и иногда только пишет мне смски. За этот месяц от неё пришло около 300 смс с просьбой позвонить ей, как только наладят связь. Порой мне хочется сжечь этих инженеров за то, что они так долго налаживают связь. Мои мысли прерывает внезапно распахнутый пол палатки и силуэт командира моей группы. «Парни, сегодня утром регуляры перебросили на наше направление ещё одну танковую дивизию – вечером будет жарко, так что поднимайте свои туши и марш в БМП! Будем копать а себе могилы или цитадели, что кому удобнее!» - сказал усмехнувшись лейтенант Волков. Так и закончились мои тихие деньки в штате Орегон. Движуха началась…