Сложности братства

Еще до того, как мешок из грубой черной ткани был снят с головы легионера, я знал, что увижу. Кого увижу. Тем не менее, быть готовым к такому невозможно, хотя считается, что мы должны… Должны быть готовы увидеть не просто своего брата — себя. Увидеть Отца — и не усомниться. Так считается. Либо со мной что-то не так, либо другие просто хорошо это скрывают, как и я. Конечно, может быть и так, что я скрываю это хуже, чем рассчитывал. Отдан ли этот приказ ради проверки моей готовности его выполнить или это было действительно нужно и важно? Передо мной, в цепях, распятый на стене, мой брат. Мой Отец. Передо мной — я. У нас всегда было одно лицо — это наше благословение и наше проклятие. Наш способ жизни и войны. Наша честь и наше бесчестие, и между этим нет ни границы, ни различия. И у этого цена на грани приемлемой. Никто не сможет сказать, сколько раз такое происходило и произойдет. Сколько раз прозвучит подобный приказ, подкрепленный доводом, которому невозможно противиться. Память каждого остается в нас, и благословением назвать это очень сложно. Иногда она остается до самого конца. И, вместе с тем, я знаю: иного выхода нет. Это путь нашего Отца, и, нравится нам он или нет — мы примем его как свой собственный, одно поколение за другим надевая одну и ту же маску. Со дня нашего второго рождения в зеркалах мы видим лицо своего брата и никогда не видим своего. Альфа-Легионер идеален настолько, насколько нужно. Альфа-Легионер никогда не пойдет против брата, не порвет эти узы добровольно. Что бы там ни думали о нас другие, наше братство намного прочнее, чем у прочих. Мы — одно целое. В этом наша сила, наша жизнь, наша сущность. Залог нашей победы. Даже приказ не заставил бы меня пролить кровь брата. Какие угодно доводы о предательстве, даже неоспоримые. Все это разбивается о единственный аргумент. У врага не может быть мое лицо. Кровь моего брата не может быть слабее моей, а значит, если предатель он, то и я тоже. Если я не предавал — то и он тоже. Есть лишь один, способный приказать такое, и лишь одно средство, способное подчинить мою волю на время. Мое сознание слегка двоится, но я умею с этим справляться, и мысли примарха четко отделены от моих собственных, в которых нет места даже вероятности причинения вреда брату. «Он — предатель. Он и его отряд должны быть остановлены». Одна голова Гидры отсечена, и мой брат надежно скован цепями и больше не сможет ничего сделать. Беспомощность не идет ему. Никто из нас не должен завершать свою службу так, но не мне оспаривать волю Отца. Даже если знаешь того, чью судьбу ты решаешь. Более того — помнишь, как он спасал тебе жизнь. Братство — не пустой звук. Братство в Легионе — это сама суть Легиона. Его невозможно предать и остаться собой. Его невозможно предать и остаться живым. Только кровь моего примарха не дает мне думать о том, что я сам могу быть предателем. Я — Альфарий. Мой примарх может потребовать от меня и братьев всё. Я не могу не подчиниться. Я не могу не подчиниться, даже узнавая каждый шрам на теле брата, которое хирургеоны не успели обработать. Мое тело уже чисто от них, но я помню, как он получил каждый свой. Я шел в этот бой плечом к плечу с ним. Закрывал его своим телом, как и он меня своим. В этом бою мы были одним целым, но я не вправе спорить со своим Отцом. Теперь у нас иные личины. Палач и осужденный. И я стараюсь забыть, что у преступника мое лицо, а он с пониманием смотрит на меня, видя себя же. Мы оба видим своего Отца, и величайшим испытанием станет для нас обоих эта встреча. Наш последний бой. Не будет допроса и пыток. Не будет насилия и унижений больших, чем лишение брони и обвинения. Я узнаю все, что знал он, иным методом и потом возненавижу себя за это. Я принесу эту жертву, чтобы этого не пришлось делать другим. Пройдет время и я, надеюсь, вернусь в норму, пусть и не став прежним. Память каждого остается в нас, и благословением назвать это очень сложно. Иногда она остается до самого конца. И вместе с тем, я знаю: иного выхода нет. Это путь нашего Отца, и, нравится нам он или нет — мы примем его как свой собственный, одно поколение за другим пожирая своих братьев. Пожирая сброшенные ими личины, словно змеиные шкуры, которые остаются в нашей власти не всегда по воле самих змей. Я не трачу времени на приветствие, и мой брат отвечает мне тем же. — Почему ты нас предал? Его взгляд равнодушен, будто я не убить его пришел, а веду праздный разговор. Так смотрят змеи на ловцов — им плевать, кто перед ними. Братство разрушено, примарх не ошибся. Что ж. При встрече одна змея пожрет другую. Я принимаю этот вызов. Для этого мы созданы. — Ты ведь не за этим сюда пришел. По крайней мере, вопрос должен звучать не так. — Ты еще в состоянии показывать зубы… — Несмотря на ваши старания. — Ты здесь не по моему желанию, и уж тем более я не хотел бы делать этого с тобой. Он пожелал, чтобы я вырвал ядовитые зубы измены. Ты знаешь, так было всегда. — Брат пожирает брата? Или лучше сказать, его личину. Мы ведь одно целое. — Сброшенную личину. Ты пытаешься разубедить меня или разжалобить? — Ни то, ни другое. Делай, что должен. Я — Альфарий. — Ты тот, кто ты есть. Пришло время узнать о тебе чуть больше. — Я — Альфарий. — Как и я, брат. Как и я. Я знаю, что ты не отступишься, но я выполню приказ Отца любой ценой. Надеюсь, когда все закончится, я смогу не вспоминать о тебе с ненавистью. — Я — Альфарий. — Прощай, мой брат. Мог ли я знать, что предательство проникло глубже? А он знал. Равнодушие в его глазах сменяется заинтересованностью слишком быстро. Слишком громко в тишине щелкают замки на оковах, и ножу, направленному в сердце, не хватает лишь мгновения. Всю руку, от запястья до ключиц, пронзает острая боль, и слышен характерный хруст выворачиваемых суставов. Бесполезная попытка напрячь эту руку привела лишь к тому, что сверху на плечо, в тяжелом ударе, рухнула ребром ладонь брата. Будь он в доспехе — переломал бы кости, но и теперь рука стала бесполезной ношей, и нож выпал из разжавшихся пальцев, но не упал — его перехватила другая рука прежнего приговоренного. Он, однако, не спешил пускать его в ход. Предплечье уперлось в горло, и второй рукой я попытался его отжать, но приишлось бороться одной рукой против двух — это бесполезно, и даст лишь секунду-другую времени на маневр, но секунда для легионера — почти вечность. Удар по голени лишает моего брата равновесия. Падать пришлось и мне — удержать руку, не дать перекинуть нож в левую, иначе ему останется лишь добить меня. Царапины не в счет. Это будет меньшей моей проблемой. А вот удар в висок — уже плохо. Отползать приходится на четвереньках, а потом и вовсе упав. Удар, который должен был прийтись по ребрам, я успешно отбиваю. Лежа контратаковать не так удобно, но моим ощутимым преимуществом является то, что на мне ботинки, и их удар значительно сильнее, чем удар босой ноги брата. Он соглашается, отходит, давая мне маленькую фору. Перекидывает нож. Теперь все, что я могу ему противопоставить — моя воля. И воля Отца. Удар правой он встречает простейшим блоком — мы не упражняемся в хитрости ударов. Это один из редких случаев, когда мы не играем на публику. Удар ногой в бедро наношу одновременно с этим, и тут же — в плечо, следующий можно было бы нанести в голову, но я понимаю, что не успею, и снова ухожу разворотом, вытекая из смертоносных объятий. От его выпадов я пока уворачиваюсь. К счастью, в камере нет углов, чтобы в один из них зажать жертву, она представляет собой особое место — гладкая круглая шахта. Один вход и выход — через дверь. Уйти вверх можно, только отрастив крылья, чем мои собратья никогда не блистали. Смертоносный танец не мог прекратиться ни на минуту. Он замедлялся и ускорялся, и я мог лишь восхищаться моим братом, его хладнокровием, и собой, моей скоростью и техникой, даже сейчас позволявшими мне выживать, но к цели своей я не приблизился. Моя цель стояла напротив меня, угрожая мне моим же ножом, и не собиралась делать ошибки. Мы были равны, мы оба были сильны и оба были совершенны. Оба обучены одному и тому же — одинаково смертоносны и хитры, потому уловки не были спасением. Когда он решил завершить бой, я понял это сразу. Он пропустил удары, парализовавшие его левую ногу — я смог отомстить, но он сбил меня с ног, и, сплетясь как две змеи, мы покатились по полу. Я — стараясь не пустить нож к своему горлу, он — стараясь вдавить острие мне в трахею, когда мы оказывались в более-менее статичном положении. Здесь-то ему и пригодились обе его руки, когда он оказался сверху. Острие ножа неуклонно двигается вниз. По его лицу струится пот, как и по моему. В его глазах - то самое спокойствие, какое бывает у очень крупных змей, душащих жертв и полностью уверенных, знающих, кто выйдет победителем из схватки, и только кровь примарха не дает мне опустить руку, принимая очевидную судьбу, да гордое звание легионера. Не знаю, чье лицо он видит перед собой в этот момент. Или в тот момент, когда моего горла все же касается роковое острие. От напряжения горели мышцы, а мир сузился до двух глаз, ничего не выражающих, холодных, как осколки льда. Самым неприятным было ощущение того, что я подвел своего Отца. Когда по глазам резанул свет, я поначалу решил, что все кончено. В людских фантазиях смерть приходит ярким светом в конце тоннеля. Я увидел почти то же самое, но свет этот бил из-за спины моего брата, нависавшего надо мной. Мгновением спустя исчезли вес его тела и дикая боль в предплечье, которым я блокировал его руки. Исчез нож. Я не сдержал стона, уронив уставшую руку, и закрыл глаза, смирившись с позором. Он меня пощадил. Пощадил. Своего палача. Предатель пощадил меня. Я не имел права ни встать, ни даже смотреть на него и его торжество. Я бы так и лежал там, если бы не голос, прозвучавший сверху и многократно усиленный трубоподобной шахтой камеры. — Встань, сын. Ты прошел испытание. Этому голосу я не мог противостоять, даже если бы очень хотел. Моя кровь отозвалась на этот зов. Я открыл глаза и увидел протянутую мне руку. Мой брат, объявленный предателем, был готов помочь мне встать. Выражение его лица почти не изменилось. Лишь едва-едва заметная улыбка появилась, но так и не оформилась во что-то убедительное. Испытание. Как он смог это скрыть? Как я мог этого не увидеть? Как после такого я смогу не склониться перед величием моего Отца? Я принял предложение помощи, поднялся на ноги, и тут же мне в руку лег мой нож. Мой брат снова улыбнулся. Теперь чуть живее, не показывая, кто из нас проигравший. — А ты дерешься лучше меня. Если бы дрался обеими руками — убил бы меня не задумываясь. Он не спрашивал — он констатировал факт. Мне оставалось лишь смириться с поражением и странной похвалой. Испытание? Прошел? Но как? Брат кивнул на мою левую руку, все еще висевшую плетью. — Помочь? Смысла отказываться не было, и я кивнул. Эта взаимопомощь была вполне привычна, хоть и болезненна, но уже через час я не буду чувствовать дискомфорта. Я едва не убил брата. Невиновного брата. С этим мне еще только придется свыкнуться. Некоторые методы примарха меня изрядно настораживали, и я был рад, что он все это время контролировал каждый наш шаг. Я приподнял голову, чтобы взглянуть на него. Он все еще был там, наверху. Свет чуть приглушили, глаза чуть привыкли к нему. Он был там, но лица я не видел. Услышав характерный стук, я понял, что он ударил кулаком в нагрудник. Я ответил ему тем же, зная, что он видит меня очень хорошо. Мой Отец. А может — мой брат. Может, мой Отец был на самом деле со мной в этой камере. Я не мог знать этого наверняка. В каждом здесь, как в зеркалах, всегда отражается лицо нашего Отца.