knowingly a failed idea

      Он отчётливо понимал, что тащить Калеба, эталона воспитанности и культуры, в бар «Алиби», где о таком слышали разве что мельком и то не всерьёз, идеей было, прямо скажем, хуёвой, равно что вытащить зассаного бомжа из куч помоев, в которых он валялся, и посадить за центральный стол премиального ресторана.       Но мужчину, что пёр как танк, остановить было невозможно, да и деваться уже было некуда, ситуацию с «я хочу побольше узнать о местах, в которых ты провёл добрую половину своей жизни» надо было как-то разруливать, поэтому вечером того же дня, ещё пока не догадываясь о всех кознях, заготовленных для него судьбой, Йен со своим суженным встретились в назначенном месте. Там буднично пахло перегаром, крепким никотином, и народу, впрочем, было немного, что пришлось очень кстати, поскольку чем меньше глаз их увидят, тем для всех будет спокойней.       Заняв угловой столик с мягкими диванами, оставив Калеба временно обозревать местную обстановку в одиночестве, рыжий метнулся к барной стойке, выпросил у старого друга бутылку вискаря, припасённую когда-то давно, с двумя желательно чистыми стаканами и, пока тот старательно елозил сначала влажной, а потом сухой тряпками по стеклу, на мгновение задумался.       А задумался о том, что при нём было всё, о чём любой другой бы на его месте мог только мечтать. И совместные ужины при свечах, и атмосферные посиделки с друзьями после работы, и походы в кино не в качестве прелюдий, и регулярный секс, даже не сопровождавшийся побоями, и вообще всё, чего его неугомонная душа ни захотела бы. Он искренне наслаждался временем, проводимым со своим мужчиной, рядом с ним чувствовал себя уютно и спокойно, однако в какой-то момент наружу всплыла одна маленькая загвоздка, заключавшаяся в том, что вся эта рутина начинала порядком подзаёбывать.       В прошлых отношениях, например, он редко мог предугадать действия партнёра, и поэтому в них всегда присутствовала эта невидимая адреналиновая искорка, которая одномоментно могла разгореться до яркой, ослепляющей вспышки. Те отношения были сложными и противоречивыми, оттого и состоять в них было хотя бы не скучно, а нынешние загоняли в тупик и невольно навязывали рамки. Жизнь, что называется «по расписанию», была перспективой хреновой, хотя и стабильной. Но, вот беда, у Галлагера стояла биполярка, и стабильность с ним не вязалась от слова совсем.       Вернувшись за столик и принимаясь воодушёвленно потягивать желанный напиток, он рассказывал Калебу о всяком, не пытался солгать, приукрасить или, наоборот, умалить события. Рассказывал о своём огромном семействе, об отце-алкоголике, которого дома почти не бывало, и о мамаше-шизофреничке, которая на День Благодарения наебашила харакири из собственных вен, рассказывал о не сбывшейся мечте стать офицером, рассказывал и о том, как они с братом по малолетке пиздили водонагреватели у соседей, о том, как днём он подрабатывал кассиром в круглосутке, а вечером ебал у стеллажей мужа хозяйки этой круглосутки, в общем, выкладывал всю свою жизнь подчистую, про себя ехидно хихикая всякий раз, когда видел, как у Калеба по мере его повествования отвисала челюсть.       И всё прошло бы хорошо, они бы натрепались вдоволь и свинтили бы домой, но где-то в середине затянувшейся паузы, Йен случайно уловил весьма интересный диалог трёх завсегдатаев, которых в тихую называли «воронами», потому что слухов больше, чем они, про саут-сайд никто не слышал.       — Тут, вроде, это… Милкович с тюряги откидывается.       — Какой из?       — Тот, что помладше. Как его… бля, да имя у него ещё такое… как у крысы из мультика… — мужик сморщился и прижал два пальца к виску, пытаясь растормошить память.       — Микки? — снизошёл до помощи второй, сжимавший толстыми пальцами бутылку рома.       — Точняк, он.       — Ты-то откуда знаешь? — грозно спросил тот.       — А вот знаю и всё. Тебе какое дело? Чё, деньжат мелкому задолжал?       — Эх, мужики, — подхватил Кевин, оставляя перед двумя ещё по стакану холодного пива, — пацан, может, и мелкий, а отпиздит так, что мама родная не узнает.       — Короче, я это к чему, — с усмешкой продолжил зачинщик разговора, — делов он, поди, наворотит тут знатно. Слышал, он с девчонкой своей разругался, та его бросила, чё-то там у них не закрутилось, ну он и сел. Злой, наверное, вернётся. Как бы не замочил кого.       — Долбоёб, он же заднеприводный, — настоял третий. — К слову, о девчонках…       У рыжего тогда все мыслительные процессы по одному месту пошли, и воспоминаний вдруг уже не осталось, и речь неожиданно куда-то пропала, в ушах зашумело и ладони испариной покрылись. При мысли о том, что Микки Милкович, его бывший, скоро окажется на свободе и будет находиться с ним, как минимум, в одном городе, становилось трудно дышать. Они не виделись с первого и единственного визита Йена в тюрьму, ровно с того момента, как он обещал ждать.       — Йен?       Он на мгновение зажмурил глаза и, когда до него дошло, что он сидел в совсем неестественной позе с поднесённым к губам стаканом и неотрывно пялился в одну точку, предпринял попытку сфокусировать взгляд на смущённом мужчине напротив.       — Всё в порядке?       — Да, нормально, просто задумался, — и удивительно то, что даже в этом он не соврал.       — О чём же?       Дальше, обрывая свою череду правды, он развернул короткую тираду о том, что выпил немало, что заболела голова, и что вообще уже время достаточно позднее, а им ещё домой возвращаться. Говорил он, признаться, не очень убедительно, но вполне уверенно, так что, казалось, его спутнику этого было достаточно.       Следом они поднялись со своих мест и скинули на стол пару купюр. Перед тем, как уйти окончательно и, вероятно, больше сюда не вернуться, Йен решился зачем-то подойти к Кеву и приятельски сгребсти его в объятия, краем уха тогда невзначай различив позади себя женский голос с грубым акцентом. Инстинктивно обернувшись, в дверях бара он увидел запыхавшуюся и медленно стягивающую с шеи шарф Светлану. Она была удивлена его присутствию не меньше, смотрела на него своими зелёными глазами с каким-то недоумением и, вроде даже, отвращением, но потом, опомнившись, легонько дёрнула уголком губ и, проходя мимо, ласково потрепала его по волосам.       В тот момент Йена словно электрическим зарядом обдало, затряслись поджилки и на секунду подвели мышцы в ногах. Эта женщина напомнила ему о настоящем себе, об их прошлой совместной жизни, чуть выходящей за границы «американской мечты», и о малыше Еве. О том самом, которого он так давно не видел, в чьи глаза так долго не смотрел, и чьё тело так долго не обнимал. Когда-то он безвозвратно проебал шанс стать его вторым отцом, стать наставником и ориентиром, которые сейчас на самом деле не помешали бы ему самому.

      Попав, наконец, домой Йен и Калеб поочерёдно приняли душ, перекусили утренними сэндвичами и обессиленные свалились на кровать. В ту ночь, разумеется, у них ничего не случилось, но не от того, что один из них болен, а таблетки нехило душили либидо, а от того, что один из них мозгами был не здесь, а в том счастливом и почти беззаботном прошлом, по которому до боли в грудной клетке скучал.       Йен проплевал в потолок около двух или трёх часов, дожидаясь пока мужчина рядом провалится в глубокий сон, а затем, поднявшись на ноги и устало проведя ладонями по лицу, отошёл к большому панорамному окну и ещё какое-то время разглядывал пестрящую разноцветными огнями тьму, что, как магнит, манила, притягивала к себе и навязывала всякие мысли, которых быть не должно. Её эффект был настолько сильным, что в этот раз голова заболела по-настоящему. Йен мотнул ею, будто бы это могло помочь, усмехнулся и, прикусив внутреннюю часть щеки, вернулся обратно в постель, уже там на выдохе выпуская тихое «зря», не понимая, к чему это и что это вообще означало.

~

      Через пару дней, когда рыжего малось стало попускать, Калеб откуда-то нарыл колбу со смешанными в ней эликсирами слабоумия и храбрости, потому что иначе было не объяснить тот факт, что ему опять взбрело завести разговор о некогда прожитом.       — Не понял? — переспросил Йен, останавливаясь на полпути до кофейного аппарата и разворачиваясь на пятках.       — Мне было бы интересно послушать о нём, потому что всё, что я знаю, так это только то, что он тебя избивал, а после ты его трахал.       — А нужно знать больше?       — Да брось, — низко прохрипел Дэниэлз, мечтательно подкладывая обе руки под голову. — Хочешь, могу рассказать тебе о своём?       А того только внутри, ведь снаружи его вид был твёрд как кремень, накрыл приступ истеричного смеха, потому что на ту жизнь Калеба, в которой он не присутствовал, ему было насрать ровно настолько, насколько насрать на нынешнюю жизнь хотя бы Карен, бывшей пассии Липа.       — Ну и что же тебе интересно? — сдался он, пихая в рот крошечную тарталетку с вишневым вареньем и щёлкая красную кнопку на кофемашине.       — Не знаю, он… он был красивым? — Калеб перевернулся на бок, чтобы получше лицезреть возлюбленного.       — По меркам южных гопников? — с усмешкой парировал рыжий, отпивая горячий напиток из чашки. — Относительно.       Тогда у него кольнуло где-то в области затылка, а сам он ненарочно прикусил язык, отдавая себе отчёт в том, как сильно напиздел. Разумеется, Милкович не был примером совершенства, но в башке-то до сих пор не просто так остались образы его прекрасного лица с кучей впалостей от ран и ссадин, образы его невероятного сексуального тела, на которое было опасно смотреть, потому что в любой момент могло снести крышу.       — Чем вы вместе занимались? — когда мужчина увидел на веснушчатой морде одну насмешливо вскинутую бровь, то быстро понял, какую чушь спорол, так что, сдержанно откашлявшись, решил вопрос несколько скорректировать. — Помимо того, что бесконечно трахались.       — Бегали, — почти сразу прилетело ему в ответ.       Правда, Йен забыл упомянуть, что бегали они отнюдь не по тротуарам в качестве поддержания тел в хорошей физической форме, а бегали они друг от друга. Сначала один от второго, пытаясь не то спасти собственную репутацию плохиша, не то от гнева отца спасти их двоих, а потом второй бегал от первого, потому что был уверён, что поступал правильно, самостоятельно решая, кому и как будет лучше.       — А что он любил? Или о чём, не знаю… о чём он мечтал?       А в этот раз ему пришлось задуматься по-настоящему. Он считал, что знал о Милковиче всё, начиная с размера его члена в возбуждённом состоянии, заканчивая максимальным количеством шариков, которые за раз поместятся у того в заднице, однако сейчас его уверенность рассыпалась подобно стеклянной бутылке, по которой шмальнули из револьвера.       Правда заключалась в том, что он не знал его даже на половину. Не знал, что он любит или о чём мечтает, не знал, какие планы на жизнь строит или чем планирует заниматься. Не знал и узнать не пытался, потому что при каждом удобном случае галдел о себе и о том, как ему тяжело, не думая или не желая думать о том, что человеку рядом тоже может быть не просто.       — В гетто особо не помечтаешь, — и оправдывался он теперь перед самим собой, словно нашкодивший пацан. — Там у всех желания схожи, типа, побыстрее свалить, не счесаться с копами или не сесть за решётку.       — А он…       — Слушай, — он устало закатил глаза, оставил чашку с недопитым кофе на столешнице, мигом преодолел расстояние между ними и, устроившись на коленях у Дэниэлза поудобнее, обхватив его лицо двумя руками, заглянул ему в глаза. — Вместо трёпа о моём бывшем, у меня созрела идея получше.       Что ж, вот так Галлагер решал любые вопросы и разногласия со своим мужчиной. Потрахаться для него ничего не стоит, а вот бессмысленные попизделки о прошлом всё больше и больше наращивали в груди паршивое чувство вины и сожаления. Думать о своих глупых и эгоистичных решениях становилось уже невыносимо, поэтому ему было проще оборвать диалог и перевести тело в горизонтальное положение… во избежание необратимых последствий.

      Где-то в полдень, оставшись один в полном одиночестве, поскольку Калеба вызвали на срочное дело, не терпящее отлагательств, Йен валялся в кровати и перебирал старые фотки в галерее, попутно пытаясь понять, схуяли вселенная обратила на него своё внимание и принялась, блять, играть с ним в злые шутки. Поход в тот чёртов бар, Кевин, который, казалось, неподвластен времени и старению, Светлана со своей улыбкой и тёплыми прикосновениями, Микки, котого вдруг ни с того, ни с сего решили выпустить из тюрьмы, Калеб, который… заебал окончательно.       Всё стало походить на какой-то комедийно-драматический фильм с — он был в этом уверен — трагическим концом.       Спустив ноги к земле, проведя ладонями по растрёпанным волосам и изнурённо вздохнув, он взглянул на наручные часы и оторвал задницу от мягкого матраса. Несколько минут сначала просто пялился в потолок, расхаживая по студии из одного угла в другой, а потом, схватив ключи и телефон, рванул на улицу, в голове прикидывая короткий маршрут до своего района.       Приблизительно через час, когда давным-давно забытая искра адреналина начинала разгораться вновь, а сердце без устали колотилось в груди, он, сжимая зубами почти дотлевшую сигарету и подпирая плечом старое дерево, влажными и потрясывающимися от нервов пальцами набрал сообщение о том, что сегодня Калеб может его не ждать, мол, какие-то проблемы дома.       Но проблемы на самом деле были не дома, а у него в голове, потому что он прекрасно понимал, что поступок его, блять, идиотский, и что говна он потом точно не разгребёт. Он заврался насколько, что уже сам с трудом различал, что истинно, а что — нет. Он врал Калебу, когда говорил, что не хочет его терять, он врал Микки, когда говорил, что больше не любит его, врал всем окружающим, когда строил из себя нормального, счастливого человека, он врал самому себе, когда себе пытался внушить то, что закончил с той жизнью.       Но ступив на поскрипывающее крыльцо дома, с которого всё началось, оказалось, что нет, не закончил. И повторно в этом убедился, когда, приложив три раза кулаком по деревянной двери, из-за неё показалось бледное, как вымазанное белым мелом лицо, а за ним чёрная как смоль макушка.       — Это что за хует… Галлагер?!       Он шикнул что-то навроде «бля» и грубо потянул дверь на себя, не собираясь проживать всё это заново, но когда та отказалась подчиняться по причине того, что её с другой стороны в ту же секунду подхватила другая крепкая рука, он впервые за два года и семь месяцев посмотрел рыжему прямо в глаза.       У Микки что ни день, то пиздец, и сейчас, глядя на один из них, ему истошно хотелось взять отцовское ружьё и ебануть себе точно под челюсть под правильным углом, чтобы наверняка. Ему казалось, что это теперь единственный верный выход из всего того дерьма, в которое он ненароком попал несколько лет назад, из которого выбраться всё никак не получалось. Всадить себе пулю и всё тут, ни боли тебе, ни страданий, только ебейшее чувство завершённости, будто бы всё, что можно было, он уже сделал.       — Я пришёл поговорить.       У него после этой фразы желваки начало сводить до того сильно, что боль отзывалась где-то на уровне висков. Внутри закипала злость, быстро перерастающая в гнев, а тот, в свою очередь, провоцировал желание застрелить не только себя.       — Да ты чё? — он, как мог, пытался сдерживаться, не понимал только зачем. — Может, одеяльце тут раскинем и одну на двоих раскурим? Совсем ебанулся?       — Ты ведь понимаешь, что я не уйду.       — Да стой на морозе, мне, типа, не похуй? Дверь, блять, отпусти.       — Не хочешь говорить — ладно, хотя бы просто выслушай меня.       — Это щас чё, — он усмехнулся, пару раз проведя костяшкой среднего пальца по брови, — это ты мне… сделку предлагаешь? — и затем усмехнулся ещё раз. — Нахуй. Я больше с рыжими не сотрудничаю.       — Мик, две минуты. Прошу тебя, — взмолился тот, глядя на него своими убитыми изумрудными глазами, перед которыми… чёрт, перед которыми всё ещё было трудно устоять.       — В дом не пущу, — угрожающе рявкнул Милкович, проходя вперёд, закрывая ногой дверь, прижимаясь спиной к вертикальной балке, поддерживающей навес над порогом, и складывая руки на груди. — Излагай, чё хотел.       — Я очень много думал о тебе в последнее время, — Йен прислонился к похожей балке напротив, поджав сложенные руки под поясницу. — Услышал в «Алиби», что ты возвращаешься, и просто… не знаю, меня как будто накрыло. Я начал вспоминать, сколько всего натворил, как хуёво поступил тогда с тобой и… мне правда жаль, я знаю, через что тебе пришлось…       — Не надо тут пиздеть о том, что ты якобы знаешь, — негромко, но строго выпалил тот.       — В общем, — пытаясь игнорировать замечание и отголосок боли, попавший в грудь, продолжил он, — я пришёл, чтобы извиниться и… и чтобы увидеть тебя, Мик. Я очень скучал.       — Лады, — Микки оттолкнулся и сделал шаг в сторону. — У тебя всё?       — Блять, неужели ты… — Галлагер сморщился, прищурился и начал беситься, чувствуя себя так же низко и меркзо, как, наверняка, когда-то чувствовал себя человек в паре метров от него, с которым он бездумно расставался, стоя во дворе своего дома, говоря ему всякие неприятные вещи. — Неужели в тебе больше ничего не осталось? Ты просто взял вот так всё и забыл?       — А ты чего ждал? — он скованно рассмеялся и развёл руки в разные стороны. — Что я брошусь к тебе на шею и буду просить тебя вернуться ко мне?       — Просто…       — Просто ты нихуя обо мне не знаешь, — он, пряча то, как грамматически неправильная татуировка жгла, словно по ней прошлись паяльником, с ненавистью наставил на него указательный палец. — Строишь из себя умника. Думаешь, будто бы за это время нихера не поменялось? Думаешь, сука, понимаешь меня?       И у Милковича тогда забурлило всё то, что он годами копил в себе. Вся та злость, которую он безуспешно вымещал на бетонных стенах собственной камеры, всё то отвращение, с которым он пытался справиться, изнуряя себя тренировками в тюремном зале. У него больше не был сил мириться со всей хуйнёй, которую впаривал ему рыжик.       — Ты даже представить себе не можешь, какого мне было, понял? Я несколько месяцев, блять, в койке провалялся, когда меня привели после разговора с тобой. Не жрал нихуя, не пил, вставать отказывался, все думали, что совсем я крышей потёк, в медкрыло на постоянке катали, а я просто… а это просто ты, сука, в моей жизни появился! Знаешь, сколько мне потребовалось, чтобы в себя прийти? Год, блять! Слышишь, год! А теперь ты заявляешься ко мне, надеясь, что я встречу тебя с распростёртыми объятиями? Ты…       — Микки…       — Да отъебись ты, блять! — он пихнул Йена двумя руками в грудь, почувствовав себя в этот момент реально живым. — Припёрся мне яйца выкручивать своими жалобными глазами и красивыми фразочками? Вот уж нехуй! Я больше не поведусь.       — Посмотри на меня, — набравшись откуда-то смелости, парень сделал большой шаг вперёд и сжал шершавыми ладонями чужое лицо по обе стороны щеки. Микки хоть и одурел от такой наглости, но от неожиданности действий впал в лёгкий ступор. — Посмотри на меня и скажи, что не скучал по мне, что не думал о нас. Скажи, блять, что больше не нуждаешься во мне!       Милковичу, оттаяв после такого безумства, хватило полсекунды, чтобы на миг отстраниться и с силой вдарить по ебанутой роже Йена. Следом он навис над ним и ударил ещё несколько раз, вовремя останавливая себя от непреднамеренного убийства и напоминая, что всё ещё находится на условиях условно-досрочного.       — Забудь сюда дорогу, уёбок, — рыкнул он напоследок, прежде чем отступить.       — Ты ведь… — лежавшее под ногами тело захрипело и зашевелилось. — Ты ведь всё ещё любишь меня…       — Ты, бля, издеваешься надо мной?       — Но… — рыжий, придерживая ушибленную бочину, на одной руке поднялся к ограждению крыльца и согнул одно колено, через плечо сплёвывая сгусток крови, собравшийся во рту. — Ты знаешь, что я прав.       — Ты псих, Галлагер. Ты ёбаный, блять, шизик.       — Ты тоже, Микки. Это нас и связывает, верно?       — Не, чувак, — он подошёл к нему и протянул ноющую руку, за которую Йен тут же схватился и сумел подняться на ноги, в качестве опоры сжимая деревянные перила. — Нас с тобой больше ничего не связывает. Бывай.       С этими словами, хлопнув парня по плечу и фальшиво усмехнувшись, Милкович зашёл обратно в дом и пройдя два-три метра принялся орать как припадочный от переизбытка эмоций и ощущений. Больше терпеть и справляться он не мог, больше не получалось и даже не хотелось.

      Их, врознь словам Микки, действительно по-прежнему многое связывало, они по-прежнему любили, но вместе быть, очевидно, не могли. Друг друга они не дополняли, а убивали, так что идея воссоединения заведомо была провальной.