День пятый

Как отблеск от заката, костер меж сосен пляшет, Ты что грустишь, бродяга, а ну-ка улыбнись, И кто-то очень близкий тебе тихонько скажет — Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались… О господи… Нет, и песня замечательная, проверенная временем и подходящая к ситуации, и с голосом у Ольги было все в порядке, и инструмент она держала явно не впервые в жизни, но… Черт возьми, до чего же все банально! Что стоило придумать какие-нибудь бодрые конкурсы, затеять игру, выбрать интересную тему для беседы с ребятами — а не заставлять их слушать одни и те же прекрасные, но приедающиеся песни под гитару из года в год… Стоп. А это мысль. Я медленно сдвинулся чуточку вбок, чтобы ствол дерева закрывал меня от всевидящего взгляда вожатой. И самую капельку назад — в темноту. Окончательный уход со сцены занял еще пару минут, но дело было сделано, я оказался достаточно далеко от гитарных певунов, чтобы как следует поразмыслить над своей идеей. И чем дольше я это делал, тем больше она мне нравилась. Всем хороша вожатая Ольга Дмитриевна — поет вдохновенно, и петь любит, про гитару не забыла, с пионерами ловко управляется, да и красивая, этого не отнимешь, кстати! — но вот поход этот никуда не годится. Такого рода мероприятия — они ведь должны быть про приключения, про самостоятельность, умение бороться с трудностями и побеждать их, про новые неожиданные опыты, в конце концов! А много ли опытов приобретешь, сидя у костра рядом с обнаженным упругим бедром вожатой? Ладно, про бедро это я погорячился, похоже — но в главном-то, как говорится, прав! И поход этот пройдет «для галочки» и сотрется из памяти через час после своего окончания. Устраивает ли меня такая ситуация? Ни в коем случае! В силах ли я что-то сделать по этому поводу? О, вы даже не представляете себе, насколько. Или же, цитируя известную когда-то песню: «В этом мире того, что хотелось бы нам — нет! Мы верим, что в силах его изменить — да!» Да и вообще, государственная монополия на культурный отдых и увеселения никогда не доводит до добра. Песня закончилась коротким перебором, Ольга Дмитриевна что-то спокойно сказала и начала новую. И тревожной сирены, что характерно, пока что не прозвучало. Отлично! Можно не бояться, что полагающая себя помесью Визбора и супругов Никитиных вожатая внезапно оторвется от музицирования и углядит в лесной чаще одинокого дезертира. Или услышит удаляющийся топот сандалий вкупе с перепуганным визгом, если уж на то пошло. То есть, я временно свободен в своих действиях и способен оборудовать альтернативную позицию для развлечений где-нибудь рядом. Само собой, позиция эта должна обладать рядом преимуществ — иначе кому она будет такая интересна? Нужен впечатляющий пейзаж и динамичная культурная программа. Второе я могу обеспечить прямо сейчас, одним своим присутствием, а вот первое… Эврика! Нужно устроить ее на берегу реки, неподалеку от леса! Кажется, я уже видел подходящее место метрах в сорока отсюда. Невысокий песчаный обрыв прикроет нас от недремлющего ока вожатой, а ночная водная гладь настроит на правильный лад. Поговорим, послушаем друг друга, посмеемся — все веселее, чем пыриться в темноту, с тоской и болью в сердце слушая три дворовых аккорда. Правда, у воды будут комары. Но это как раз легко исправить. — Ты чего тут забыл? — над обрывом, в котором я как раз сосредоточенно копался, появилась вихрастая рыжая голова со смешными хвостиками. — Подглядываешь, небось, за кем-то? — Так точно, — согласился я. — Имею настойчивое желание рассмотреть в приближающейся тьме цвет нижнего белья уважаемой Мику. Тайной зазнобы моей. — А, тогда здесь самое место, — согласилась Алиса, ловко спрыгнула вниз и оценивающе прищурилась. — Отсюда до нее метров пятьдесят, плюс край обрыва, плюс неровности ландшафта, плюс деревья и кусты, плюс темнота — о лучшей обзорной точке ты не мог и мечтать. — Хочешь сказать, не выйдет? — опечалился я. — Можешь у меня спросить, — хихикнула Алиса. — В смысле, спросить о цвете ее трусиков, а не… — Святые комсомольцы, откуда тебе ведома тайна сия? — Так ведь раздевалки на пляже двухместные, видела. — Рыжая выглядела немного разочарованной. — А все-таки, если серьезно, зачем ты здесь? — Имею тайное задание от империалистических хищников, — понизив голос, признался я. — Внести раскол, разброд и шатание в стройные… хм… ряды пионерии. Я с трудом оторвался от созерцания загорелых ног девушки. — И по этой причине планирую развести здесь костер, купаться голым, орать песни и иными способами склонять сознательных пионеров к нарушению распорядка дня. Точнее, вечера. — Я согласна, — решительно сказала Алиса. — Можешь начинать склонять прямо сейчас. Я мысленно досчитал до десяти. Помогло не очень. — Обязательно — но только чуточку позже. Сначала нужно подготовить почву — в буквальном смысле, между прочим! А ты лучше помоги, а еще лучше — расскажи наиболее достойным узникам изгиба гитары желтой о том, что на берегу в скором времени произойдет настоящий чад кутежа, например! Алиса понимающе кивнула и унесла свою аккуратную попку обратно в дебри. Перво-наперво — места для сидения, но с ними никаких проблем не было: вокруг в изобилии валялись толстые коряги, какие-то обрубки бревен — тут лесозаготовительный комбинат работал, что ли, или артель из ближайшего трудового лагеря? Сплошные пеньки да стволы обрезанные. Короче говоря, вопрос решен. Дальше был костер, но и здесь все сложилось как нельзя лучше — с дровами проблем не наблюдалось, так что огородить маленькую площадку, подсыпать снизу тонких веточек и сухой травы, а наверх положить что-нибудь посолиднее было делом пяти минут. Зажигалка была уже у меня в руках, когда послышались приближающиеся веселые голоса, и пришлось затаиться. — Скажи пароль, товарищ! — грозно потребовал я, не высовываясь, впрочем, из-за импровизированного бруствера. Поднял башку — похороны за счет государства, это вам любой толковый снайпер скажет. — Кого там черти несут? — Черти несут лучших из лучших, всех тех, кто пошел против системы и покинул гитарную юдоль скорби и уныния, — весело сообщила Алиса и вместе с целой струей желтого песка съехала вниз. Форменная юбочка при этом задралась еще более откровенно — но в этот раз я подготовился основательней и слюней пускать не стал. Самоконтроль — наше все! — А ты тут, небось, еще даже стол не накрыл, лентяй? — Так точно, мой генерал, не накрыл, — согласился я, талантливо пригорюнившись. — По причине его, стола, прискорбного отсутствия. Но я думаю, мы с этим как-нибудь справимся. Есть мысли… Привет, Славя. Привет, Мику… о, Лена, тоже привет. Не ожидал тебя тут встретить. Зеленоглазая молчунья только загадочно улыбнулась. — Собственно говоря, все почти готово — места для сиденья имеются, зародыш будущего костра в принципе сложен, и даже зажигалка — вот она, стащил у пленного немецкого полковника из бригады «Монпелье», много лет назад, хранил… неважно где. Единственная большая просьба, и даже, наверное, коммунистическое поручение — подтащить еще всякого валежника из лесу. Мы у воды, поэтому постоянно горящий огонь — залог того, что весь дружный коллектив не будет через пятнадцать минут корчиться в муках от комаров и всякой прочей летающей нечисти. И что не умрем от холода, само собой. — Насчет холода не боись, есть средства, — подмигнула Алиса и исчезла в темноте. Дрова заняли их еще минут на семь, я как раз успел развести костер — пришлось извести на растопку любовные письма, которые я таскал в трусах с седьмого класса. Оранжевые язычки пламени плясали и отражались в близкой воде. В лесу хрустели ветки, негромко переговаривались девчонки, в отдалении продолжала бренчать гитара. — Уфф! — Алиса с фырканьем сбросила охапку разлапистых сосновых веток. — В какие места я забиралась, чтобы это достать — ты, небось, и не знаешь таких мест. И это хорошо. Гореть-то хоть будет? — Будет, — оценил я. — Сосна смолистая, огонь будет интенсивный, а дым небольшой, но пахучий. Против комаров свежая сосна пошла бы еще лучше, но мы тут не коптиться собрались, наподобие свиного окорока — лично коптил, вкуснейшая штука — а получать удовольствие, так что свежей сосне — отказать. Обойдемся сушеным аналогом. Славя притащила одну здоровенную корягу, Мику — несколько почти правильных поленьев, а Лена стеснительно положила рядом с общей кучей какие-то высохшие листья, иголки и прочий никчемный подлесок. Лентяйка, совсем не старалась. После этого снова пришла моя очередь трудиться — ломать ветки на приемлемую длину, но это проходило уже под веселый девчачий щебет и потому было несложно. В общем, дело спорилось. — Итак, — Славя освоилась на новом месте окончательно и даже подбросила в костерок что-то из общей кучи топлива. Огонь довольно пыхнул и с жадностью накинулся на свежую пищу. — Ты злодейски оторвал нас от идеологически правильных посиделок под гитару и увлек в непроходимую чащу для того, чтобы сообщить приятнейшее известие? Или нет? — Имею возражение, — я предусмотрительно застолбил себе место с наветренной стороны, поэтому до меня дым не долетал. Ну, почти. — Я никого не собирал, невиноватый я, вы сами пришли — просто пригласил, посредством вон той рыжей, все забываю, как зовут… Лена довольно громко хихикнула. — А пригласил потому, — продолжил я, не теряя невозмутимости, — что сидеть в приятной компании на берегу этой моднейшей реки мне нравится куда больше, чем на какой-то адовой поляне с невнятными песнями времен очаковских и покоренья Крыма в ушах, и муравьями в штанах. — Эй, вот только не надо крошить батон на песни под гитару! — сидящая с краешку Алиса уже разулась и бултыхала ногами по мелкой воде, поднимая ворох брызг, блестевших алмазным блеском в неверном свете костра. — Ты на гитару не гони волну, это святое! — Святое, когда к месту и ко времени, — согласился я. — А когда она звучит в каждом походе и на каждом привале, по любому подходящему и не очень случаю, она превращается в атрибут. Обязаловку. Ну… вроде того, как поцелуй стал просто символом легкой симпатии. — А что теперь не так с поцелуями? — Мику сидела на бревне высоко и медленно водила в воздухе ногами. Это было завораживающе, грациозно и здорово отвлекало, надо сказать. — Да, поделись! — поддакнула Алиска, склонив голову набок. — Про поцелуи — хорошая тема, злободневная, вполне подходящая для обсуждения у модной воды. Что ты имеешь против них — этот вопрос остро волнует зрителей! В костре потрескивали поленья и ветки, легкий смолистый дым уносило к реке. — С поцелуем все отлично, — строго сказал я. — Но это признак доверия, безграничного и полного. Разделяемых чувств. Взаимности, черт побери. А не как сейчас — жахнуться в десны, а через минуту обложить… хм. Обругать за спиной. Поцелуй — это не символ хороших манер и не модный прибамбас, как сейчас привыкли. Я вообще считаю — это самый первый и самый лучший знак влюбленности. И лучше бы ему таким и оставаться. Девчонки притихли и наблюдали меня с каким-то мистическим вдохновением. Не ждали, наверное, от меня таких проникновенных речей. Черт, это же я про свое «сейчас» говорю, ядовитое и злобное, приехавшее из затянутого горьким туманом двадцать первого века — а не про их беззаботное и солнечное советское «сейчас». Ладно, пусть считают, что я яростно преувеличиваю и вообще не по годам циничен. Вроде человека без имени Печорина или еще кого из суровых тургеневских парней. — А по-моему, это предрассудки, — решительно сказала Славя. — Про какое-то особенное интимное значение поцелуя, которое у него было раньше, триста лет тому назад. По-моему, это вроде рассказов про то, что жена должна быть девственницей. Средневековье! Типичный феодализм! — Есть предложение заслушать представителя объединенной партии феминисток и суфражисток, — рассудительно сказал я. — Тема ее доклада настолько интересна, что не удивлюсь, если сейчас сюда начнут по-пластунски приползать бравые ребята из покинутого лагеря. Доведенные до невменяемости песнями Булата Окуджавы, изможденные, но не сломленные парни с шомполами шашлыка в зубах и слегка обжаренными шампиньонами в карманах шорт, они приближаются, шурша листвой и навострив уши, они ждут твоего ответа, товарищ! Не подведи их! В огне щелкнул разгоревшийся до нужной кондиции сучок, Славя зарделась, но не отступила. — Ну… — она поискала взглядом поддержки у девчонок, но, похоже, ничего похожего не нашла. — Мне вот всегда казалось, что поцелуй — это и есть знак одобрения, симпатии, поддержки… поощрения даже. И я не вижу в нем ничего… — она поискала слово и беспомощно закончила: — такого! — Поощрения, значит… — хмыкнула Алиса. — Ясненько. То-то за тобой восьмиклассники из второго отряда стадами бегают… Славя покраснела. — Это не то! Это… это другое! — А я-то думала — пай-девочка… — методично, словно гвозди забивая, продолжала Алиса, явно наслаждаясь ситуацией. — Ан нет — в тихом омуте, как выясняется… — Так, закрыли тему! — в корне пресек я намечающееся безобразие. — Никаких споров, никаких разборок этим вечером! Алис, детский сад — стыдно должно быть. Рыжая захлопала ресницами и преувеличенно-смущенно потупилась. — Мне всегда перед тобой стыдно, Саш… — сказала она протяжным театральным шепотом. Я сглотнул так громко, что в лесу отозвалось эхо, а на реке от неожиданности притихли лягушки. — И мы ознакомились с неожиданным и, увы, абсолютно ошибочным мнением синеглазой Славяны, — сказал я голосом Анатолия Кашпировского, совершая руками вращательные движения. — В этот момент у всех присутствующих раскрываются чакры, рассасываются рубцы, сходят застарелые шрамы и пробиваются серные пробки в ушах. Пробиваются настолько, что при определенном везении мы даже можем получить ответ на следующий вопрос: как в таком случае быть с третьей базой? — Чем? — не поняла Мику. — Половым актом, — помог я девушке. — Коитусом. Сексом. Некоторые это называют любовью. Девчонки вокруг костра синхронно уставились в песок под ногами. Как иначе, я же практически грязно выругался в их присутствии. — Минута молчания в память о павших подругах завершена, — бодрым голосом закричал я. — Наша викторина набирает обороты, и свой хет-трик продолжает радиослушательница с косами, кодовое имя «Славя»! Наш неунывающий ведущий сердечно приветствует ее троекратным поцелуем… ну нет так и нет, тогда хотя бы салютом над речкой! Я царственным жестом указал на залитое луной водное зеркало, но там никакого салюта не было. — Опять пушкари напились пьяными, — нашелся я. — Значит, придется просто так продолжать, без салюта. Насчет Средневековья, феодализма и прочей отрыжки отсталых цивилизаций. Славя, твое слово. Вопрос нетронутой жены радикально интересует местную аудиторию! — Нет, ну правда же… Может, в каменном веке это и было разумно — в том смысле, что к чему растить чужого ребенка… но мы-то уже живем в конце века двадцатого! Где коммунистические идеалы! Равенство и братство! Гуманизм! — Бесплатная газировка! Сосиски говяжьи по шестьдесять пять копеек кило! — продолжил я и, заметив вопросительные взгляды, пояснил: — Ну, это я к тому, что тоже умею выкрикивать бессмысленное. Каменный век тут ни при чем, кстати — там вообще была мощная полигамия, и мелочи вроде первого полового партнера особой роли не играли — так что ты, наверное, Темные Века имела в виду. Славя выглядела подавленной моим могучим интеллектом. — Может… — И тем не менее, на этот раз прекрасная радиослушательница дает верный ответ! — радостно продолжил я. — Нет ничего глупее, чем закомплексованные идиоты, которые хотят утвердиться за счет любимого человека хотя бы и вот таким не вполне достойным образом. Верно подмечено, милая Славя, от прогрессивного радио «Вазиваг» вам большая шоколадка, которая будет выслана ценной бандеролью в ближайшее время! — Но как же… — Лена очень мило запунцовела и заволновалась. — Я читала книжку психолога Смирнова, и там он утверждал, что хорошая жена должна быть обязательно девственницей! — А я, — сказал я, — читал книгу Марии Аникеевой, и она утверждала, что психолог Смирнов был дурак, особенно насчет девственниц. Если все по-настоящему, если между вами действительно любовь, а не имитация, и не отчаянное желание засунуть понятно что понятно куда, то какая, к черту разница, сколько мужчин или женщин было у твоего любимого человека, скажите мне? Переборщил. Девчонки, похоже, были еще не готовы к такому уровню откровений. — Ну… конечно, если это самое «сколько» держится в разумных пределах — однозначных чисел, скажем, — робко добавил я. — Хорошо вам рассуждать, — протянула внезапно Лена своим всегдашним «я-маленькая-и-беззащитная-а-мир-жесток-и-несправедлив» тоном. — А я вот даже не целовалась ни разу в жизни! — И что тут такого? Еще все впереди… — А если я не буду уметь целоваться? Надо мной все смеяться будут. — Обязательно будут, — с готовностью подтвердила Алиса. — Выстроятся в колонны, окружат тебя хитрым маневром — и как начнут хохотать раскатистым таким басом! Сначала так: «Ахахахаха!» Потом так: «Ухухуху!» Потом… — Я хочу научиться целоваться! — заявила Лена и капризно тряхнула головой, да так, что весь ее третий размер заволновался под тонкой футболкой. Я понял, что непрерывно наблюдаю за мягким, завораживающим покачиванием, и решил, что становлюсь сексуальным маньяком. — Прямо сегодня, сейчас! — Извини, Лен, — я развел руками, — но за парней сегодня тут только я отдуваюсь. Можно призвать очкарика и сыроеда, конечно, но за ними тогда придет на проверку наша Окуджава, а этого никто не хочет, верно? С другой стороны, не могу сказать, что и сам являюсь таким уж специалистом в известной области, так что… — Лен, подожди, — Мику спустилась со своего насеста, плюхнулась на песок рядом с Леной, приобняла ее и что-то зашептала на ухо. Зеленоглазка увлеченно внимала. — Не гони коней, терпение — хорошее качество. Все в свое время. Этого последнего я не понял, видно, они что-то о своем, о женском имели в виду. — Ты вот говорил про любовь, — Славя придвинулась чуть ближе к костру. Наверное, ей было плохо видно. Зато мне ее точеную фигурку было теперь видно хорошо. — А что это такое? Как ты ее вообще понимаешь, любовь? Я хватанул воздуха пересохшим ртом. Горящие ветки потрескивали, источая легкий сладковатый дымок. В лесу притихла гитара и разноголосый гомон, пионерия укладывалась спать, несмело перекрикивались ночные птицы. Девчонки внимали. — Некоторые предполагают, что любовь неразрывно связана со второй сигнальной системой, — авторитетно сообщил я. — Но такая точка зрения не имеет прочного научного фундамента. Животные, скажем, тоже вполне способны на любовь — если понимать ее, как прочную эмоциональную привязанность — а ведь сигнальная система у них всего одна. Если же отталкиваться от половой функции, то все дело в феромонах, которые выделяет здоровое тело. Таким образом, получается, что любовь — по сути, обыкновенная смесь психологических установок и несложных химических реакций. Повисла пауза. Шумели деревья за спиной, плескала вода совсем рядом. Плясал маленький, но ярый и жаркий огонек в костре. — Но мы не животные, — сказал я. — И я… и мне хочется верить, что наши чувства, и наши поступки, и наши мысли — это нечто большее, чем слабые электрические разряды в угловой извилине нашей несчастной черепной коробки, лошадиные дозы дофамина и окситоцина из лимбической системы, да еще животные инстинкты спинного мозга. Должно быть что-то большее, что заставляет нас делать все эти великолепные и опасные глупости, рисковать своей и чужой жизнью и навсегда запоминать цвет чьих-то глаз, случайно увиденных в восьмом классе на перемене между трудом и математикой. Должно же быть что-то… иначе зачем это все? Было молчание, и пахло дымом, звезды над головой светили пролетевшим столетия холодного космоса светом раскаленной плазмы. Но глаза сидящих рядом девчонок горели ничуть не тусклее. — Любовь — это маленький теплый котенок, нашедший место у тебя в сердце; это чашка горячего шоколада в зимний холод; это первый весенний лучик солнца, прорвавшийся сквозь мрачные мартовские тучи; это ласковый шерстяной плед, закутавшись в который, можно миновать все несчастья и горести в мире; это алый восход; это красный закат. Это доверчивый взгляд девчонки, которая — ты знаешь — пойдет за тобой на край света. Не потому, что у тебя много денег или папа работает в… горисполкоме, например, и может привезти из буржуйской ФРГ модные джинсы «Монтана», а по какой-то другой причине. Потому что вам вместе хорошо и тепло. Потому что ты не бросишь и не обманешь ее, а она всегда будет рядом. Это самая важная вещь в мире, и счастлив тот, кто ее нашел и понял. Любовь — это и есть счастье. Мне кажется, так. Девчонки смотрели на меня, словно на пророка Илию, внезапно разложившему всю мудрость мира на обеденном столе. Не знаю, были у них там столы, нет? Ну, пускай тогда на искусителя-змея, который в Эдемском саду обрисовал голым перволюдям всю двойственность их положения. «Ходите вы тут голые и глупые, ребята — а зачем? Вроде не бездельники, и могли бы жить — скушайте вот яблочко для поправки расшатанного организма!» Во всяком случае, так они выглядели. — Ты счастливый человек, Саша, — нарушила молчание Славя. — Не поспоришь, — подтвердила Алиса. В глазах у нее плясали рыжие отблески костра. — Даже завидки берут. — Где же ты был раньше… — это Лена. — Эй, вы не подумайте, что я сам все это придумал, — попытался выкрутиться я. Волшебство слов, висевших, кажется в воздухе литыми золотистыми знаками, медленно рассеивалось. — Это я вычитал, конечно — у Льва Николаевича Толстого, в письмах. Там, в ПСС, девяносто томов, пускай разыскивают! — Ну, это-то понятно, — среагировала рыжая. — Чтобы до такого додуматься, нужно лет сто прожить, не меньше! — Большинство помирают раньше, — разъяснил сложность ситуации я. — Потому и не успевают додуматься до этих нехитрых истин. — Но Лев Николаевич — он был гений, и потом понял все это в восемьдесят два, на восемнадцать лет раньше, и даже успел записать. Так что теперь, получается, не все еще потеряно. И у человечества поэтому остается надежда. — А тогда скажи еще, раз уже мы начали задавать всякие волнующие вопросы, — Мику словно очнулась от тяжелого летаргического сна и перешла в рабочий режим, — тогда у меня такой вопрос: почему па… ну, мальчики никогда не говорят всего этого, вот того, что ты только что рассказал — можно было бы стольких… ну… неприятных слу… ситуаций избежать, разве нет, вот скажи! — Розкажи, розкажи мені, поле, чом так рідко цвітуть колосочки, — понимающе кивнул я, но видя, что мои знания фольклора не будут оценены в этом жестоком мире, сменил пластинку. — Да все просто. Любой мужчина — это всегда смесь адовой тьмы и ослепительного света. Дебил и гений, демиург и деструктор. Вишну и Шива, созидание и разрушение. Тишина от девчонок. Плеск воды, тонкий, почти неразличимый гул сверху, с неба — то ли самолет прошел где-то на высоком эшелоне, то ли звезды слали вниз свою тоненькую, безопасную уже радиацию. — Мы нераспечатанные конверты, — сказал я. — Лежащие на огромном письменном столе, адресованные в никуда. Полные великолепных историй, написанных в произвольном порядке. Поэтому мы можем одновременно нести всякую веселую, малозначащую ахинею — и молчать о самом главном. Потому что «зачем говорить, когда все и так понятно?» — А что оно — самое главное? — вопрос прозвучал тихо, и вечерние маленькие волны его едва не заглушили. Но я услышал. — Самое главное — быть там, где тебе хорошо. Рядом с теми, кого любишь. Делать то, что тебе нравится. Приносить пользу и поступать хорошо. Что может быть важнее этого? В Ленкиных зеленых глазах появился странный блеск. — Я хотела… — И я хотел! — объявил я и шумно поднялся, рассыпая вокруг песок с мелкими веточками. — И все еще хочу. Купаться, друзья мои, категорически и однозначно купаться! Душеспасительные беседы перенесем на другое время — сегодня наши души спасет погружение в хладные воды, а вовсе не слова, сложенные во фразы, которые нынче здесь, а завтра — там! Бегите же, глупцы! Скрывайтесь в водяной глуши! На волю, в пампасы! Девчонки зашевелились, приходя в себя после моей проповеди — и это неудивительно, учитывая, что коэффициент смертоносности после нее может достигать семидесяти пяти процентов, а то и более. Застеснялись. Замялись. Запереглядывались. — Саш, идея, конечно хорошая, — нерешительно сказала Славя, — но только ты как-то не учитываешь, что… — Нет купальников? — обрадовался я. — Даже лучше! Купаться голышом — это важная часть любого культурного отдыха, и я кстати о ней предупреждал в самом начале, вам что, рыжая не передавала? На Алису было печально смотреть. — Я думала ты шутишь, — сдавленным голосом сказала она. — Черт… — О чем речь, отроковицы, — задушевно сказал я. — Я притушу этот и без того чахлый и морально дискредитировавший себя огонь. Станет темно и безопасно. Но никто не сможет потушить пылающее в наших сердцах пламя марксизма-ленинизма, которое всесильно оттого, что верно! Ну, кроме вод этой тихой реки, конечно. Славя нахмурилась. — Не знаю, Саш, — с сомнением сказала она. — Как-то это… Положение спасла Лена. Вот уж кто не устает преподносить сюрпризы! — А я согласна, — решительно тряхнула своими смешными хвостиками она и потянула через голову футболку. Это запустило цепную реакцию среди остальных, но я этого не видел, потому что отвернулся из деликатности — только слышал шорох одежды, и еще как под босыми ногами скрипел песок. Этим самым песком я и засыпал начинающий уже прогорать костер несколькими минутами позже — смутно различимые в наступившей тьме силуэты уже с тихим повизгиванием вошли в подступающую все выше воду. Вошли — и остались. Одежда слетает с меня в секунды, как шелуха с арахисового орешка. От реки тянет прохладой, туманами и чем-то едва ощутимым, травяным и свежим. В кустах кто-то шевелится и стрекочет. Но не лягушки — их как раз нет ни одной. Удивительно. Вода щекочет голые ступни и стирает следы на песке. Только что были, и уже исчезли. Только светлые пятна одежды на берегу напоминают о пикнике. Глубже, еще глубже… Как близко горят звездные огни на, кажется, таком низком куполе небосвода, и плещет вода, кажется, совсем рядом, и чуть громче с каждой секундой. Что это, рыба плеснула неподалеку? Нет. Над рекой тянется легкая ночная дымка, словно дыхание уснувшего где-то глубоко дракона. Голоса — не голоса доносятся по колеблющейся серебристой поверхности, тихий шепот плывет над водной рябью. Луна лезет, всходит из-за дальних пригорков, запутавшись поначалу в ветвях, она наконец вырывается на оперативный простор — мама дорогая, какая она яркая! И они… Четыре русалочьих, гибких силуэта впереди в воде, я не могу определить, кто есть кто, и они не подают голоса, но я вижу и все четче с каждой секундой, такие светлые и исчезающе притягательные, они плещутся, кто посереди речки, кто чуть ближе, и я отбрасываю осторожность и плыву. Вода еще хранит дневное тепло, она ласкает иссушенное и горячее тело. Нагота и полутьма наделяет меня какой-то неизвестной свободой — никакого стеснения нет и в помине, мы все здесь равны — хочется что-то крикнуть, куда-то позвать. Но я не зову никого — плыву, описывая медленный круг по реке и возвращаясь к берегу. Эх, если бы взмыть вверх ракетой над гладкой тьмой реки, оставляя за собой инверсионный след из водяных капелек и стебельков травы! Эх, кабы рвануть к этой невозможной Луне сквозь низкие ветви, да высокие облака — да глянуть вниз, на что это было бы похоже? На секунду мне кажется, что я и правда парю над землей и вижу все происходящее сверху — черную точку своей головы, неподвижное зеркало воды, звезды, отражающиеся в нем, склоненные кроны… Это лучше, чем фантастические фильмы про космос. Это по-настоящему красиво. Я возвращаюсь обратно в себя только чтобы заметить, что они уже здесь. Алиса, Славя, Мику, Лена — больше не зыбкие тени, не темные силуэты — они рядом, как и я, на мелководье. И темнота словно расступается на мгновение, показывая их во всей своей великолепной наготе. Никто не отводит глаз. Они сияют. Это Рубикон. Еще можно свести все к шутке, с утробным уханьем и дурацким ревом напрыгнуть на кого-нибудь, вспенивая спокойную воду, потом выбраться на берег и поставить галочку в графе «забавная безделица на реке» и забыть об этом к завтрашнему утру. Вот только зачем тогда было все до этого? Зачем, если это шанс понять что-то очень важное самому — и дать понять это другим? У меня вдруг возникло странное чувство, словно я был восточным мистиком-дервишем, и мог говорить голосом бога, и мог ставить любые вопросы. И еще мне показалось, что если я сейчас запрокину голову и задам небу самый главный, самый нужный вопрос, то из глубины этой насыщенной синей пустоты, пронизанной острыми точками звезд, и в самом деле донесется ответ. Трансцендентный опыт. Разговор с богом. Взгляды. Улыбки. Прикосновения. Поцелуи… Лена все-таки дождалась своего. Она подходит ко мне — глаза, кажется, светятся в темноте, а фигурка неразличима из-за сумерек, окутывающих ее роскошным платьем, но я все равно знаю, что она прекрасна. Они все прекрасны. Ленкины губы находят мои, они мягкие и теплые и, кажется, чуточку подрагивают. Но это быстро проходит. — Я расскажу тебе, — шепчу я. — Мы делаем это не потому, что мы большие дети с недетскими мыслями. Не из пьяного куража и походно-полевой бесшабашности. А потому, что только так и теперь проявляется подлинная, человеческая связь между бытием и небытием, единственное место, где кровоток соприкасается с вечностью. Ничего не имеет значения, только любовь и желание. И в этой темноте это становится видно так же хорошо, как и в любом другом месте. Даже лучше, может быть. Она молчит, позволяя своим рукам говорить за себя. — Просто закрой глаза, — говорю я. Небо выгибается куполом, опускается ниже, его можно коснуться рукой. Звезды горят совсем близко, они горячие, как угли, но не обжигают, они светят, как светлячки, пронзая сетчатку и входя до упора в хрусталик. Это длится вечно, несколько столетий, и гордые греческие храмы обращаются в белую мраморную пыль, горные хребты стираются под натиском дождей и эрозии; человечество перестает существовать, и только птицы остаются царствовать над опустевшей планетой, они кричат сквозь плотную черную ночь, а сквозь нее текут реки, и никто не знает, что творится под их спокойной темной поверхностью. Похоже, мир взрывается. А может быть, взрываюсь я. Что это — звезды? Ах, что за Луна — пылающая, огромная, словно фары приближающегося на бешеных ревущих передачах автомобиля, когда не хватает секунд даже на отчаянный предсмертный вопль; мы достигли первой космической скорости и покидаем земную орбиту, и всем ракетам Стратегической Оборонной Инициативы злюки Рейгана нас не догнать, не застигнуть врасплох! Ленка, скромница-Ленка, не отводя глаз, медленно отступает, чтобы дать место приближающейся Мику. Ее чудесные волосы намокли, она выглядит испуганной русалкой — бог его знает, отчего. — Не бойся… — шепчу я. — Я, может, не самый лучший и правильный человек в мире, я многого не умею, но зато я умею зажигать звезды. И она верит мне, и открывается, и в нашей тихой заводи снова вспыхивает ослепительный свет, и звезды становятся еще чуточку ближе, потому что мы проходим лунную орбиту, и я вижу их снова и снова, яркие искорки звезд; все сразу же освещается, и в ненастоящей, неподвижной воде все еще отражаются темные деревья, вестники самого лучшего времени года, бесконечного лета; и недостижимое все еще небо ждет, и звезды — они все ждут от нас действия, ждут преодоления какого-то предела — близкого, но пока не найденного. Потом приходит Славя, сразу за ней — Алиса. И все повторяется. Я чувствую, как Алиса дрожит, несмотря на всю свою браваду, а уж Славю трясет с ног до головы. Но я понимаю, что это не страх, — я вижу их лица, почти детские и невозможно, невероятно взрослые, исполненные мудрости и счастья, и ожидания, с бездонными глазами, внутри которых было утоплено волнение, и я знал, что это не страх; это желание, глубокая страсть, и я снова чувствую внутри себя какую-то силу, какую-то уверенность, что-то вроде полета, будто внутри меня снова залили ракетное топливо, и подуставший от долгой смены экипаж уже поел горячего, отдохнул и размялся, пробежал несколько километров на беговых дорожках и орбитреках и был снова готов к работе; желание, да, это что-то, это любовь и желание, которое открывается, и перестает быть тайной, потому что тайны больше не нужны, и учит летать. Где-то вдали, за тысячи парсеков, стоят, держась за руки, и тянутся друг к другу Лена и Мику. — Да! — выдыхаю я, и все, что сдерживало их, остатки вчерашних мыслей и опасений, прорывается. Твердый, сухой жар возвращается, и я чувствую, что моя сила снова передается им, я отдаю ее с радостью и устремляюсь им навстречу. Полное впечатление, что окружающий мир шатается, раскачивается, ощущение восхитительной сладости, которая заставляет девчонок беспомощно поворачивать голову из стороны в сторону, и стон вырвался из ее сомкнутых губ. Это полет, это — о любовь, о желание, невозможно выразить словами — принимать и давать, замкнутый круг: принимать, давать… лететь. Так все и было, в почти полной уже темноте, так что было даже непонятно, кто именно, прикусывая губы до крови, чтобы не закричать, старался держаться, но это все равно не помогало, так что в темноту все равно уносился стон, который, если бы кто-то задался целью его расшифровать, означал примерно следующее: Да! Да! Да! Раскачаем этот мир. Галактика у наших ног разлетается в стороны светящимися кометами, в космосе нет звука, но я все равно слышу тяжелый торжественный гул, с которым внизу разворачивается яркое действо, которого наверняка не видел еще ни один человек, это величественное зрелище распада, и ощущение полета смешивается у меня в голове с этим звуком, который становится теперь для меня самой прекрасной музыкой в мире. Тишина. Темнота. Я не чувствую рук, не чувствую своего тела. Нет ни красок, ни запахов, ни звуков. Полная изоляция. Мама, где мы? Твои неразумные дети пробили потолок пространства и отбыли исследовать иные миры, услышь их. Услышь и ответь, потому что они сами не знают, как, куда и зачем они попали и зачем вообще ввязались в это опасное дело. Дай нам знак, мама, мы заблудились. Ветви обращенных к воде деревьев качал свежий ветерок, где-то далеко закричала ночная птица, и так я понял, что мы все-таки вернулись домой. Все закончилось. Костерок на берегу все еще курился сладковатым дымком, который стелился и сползал в кажущуюся теперь совсем теплой воду. Ноги утопали в песке и дрожали. Я опустился на землю почти сразу; держаться сил не было. Одежда? Какая одежда, зачем она? Одежду носят лжецы, скрывающие что-то друг от друга. Но сейчас скрывать было нечего и незачем. Вот только ночная прохлада уже начинала всерьез пощипывать разнежившееся и привыкшее к теплоте тело. Я придвинулся к костру — раздуть разве? — насторожился пригляделся и принюхался. Вот оно что… Ну, конечно. Странно, что не заметил раньше. Странно, что не задумался — а отчего это нас потянуло-то на откровения? Корень имбиря — естественный афродизиак. Немного дикой конопли, почти наверняка. Интересно, что еще было в огне? Мандрагора? Глаз жабы? Кровь девственницы? — Неважно, — улыбнулась Ленка и присела рядом. С кожи скатывались блестящие круглые капельки. А я умирал от жажды, поэтому просто прикоснулся губами к ее плечу. Вчерашняя Лена покраснела бы и убежала подальше — искать ответы в «Унесенных ветром» или резать вены в постели. Сегодняшняя Лена мягко улыбнулась и не сказала ничего. — Неважно, говоришь? — Конечно, нет. — Зеленые глаза смеялись. — Дело было не в них. А в нас. И еще в тебе. Здесь не было принуждения — я сама этого хотела. Как никогда в жизни. И ни о чем не минуты — ни вот столько! — не жалею. — Я тебя люблю, Ленка. — Я тоже тебя люблю. Все случилось так, как должно было случиться. — И… что будет теперь? — Теперь? — она сладко и откровенно потянулась. — Теперь будет все, что угодно. Может, мы превратимся в героев и спасем весь мир от ядерной войны. А может, просто вернемся домой и проживем свою жизнь так, как хочется. Но точно могу сказать одно — все будет очень, очень хорошо. Летние ночи коротки; по реке заструился туман, где-то на другом берегу несмело квакнула особо наглая лягушка. Далеко в восточной части темного пока что неба, над самой землей и выше, прорезалась тонкая голубовато-розовая полоска. И был вечер, и было утро: день шестой. КОНЕЦ.