Самый счастливый человек

Если бы они сразу послушались Мидориму, сейчас не пришлось бы идти пешком по проселочной дороге. В дождь. Без зонта. В новых белых кроссовках, которые Мидорима надел, потому что Такао сказал, что его дядюшка любит спортивных ребят. Спортивных, высоких и веселых и, эй, Шин-чан, ты такой спортивный и высокий, что тебе даже не обязательно быть веселым, чтобы ему понравиться. Такао ведет его знакомиться со своей семьей. Мидорима проговаривает это еще раз про себя, чтобы прочувствовать всю ответственность. И, отвлекшись, поскальзывается на незаметном в водном потоке камне и чуть не скатывается вниз по земляной дорожке. Такао хватает его за рукав куртки и вздергивает на ноги. Над головой грохочет гром, и Мидориме кажется, что это он ударился головой в большой медный бубен. — Шин-чан, осторожнее, — Такао своим звонким, преувеличенно бодрым голосом умудряется перекрикивать ливень. — Ты в порядке? — В порядке ли я? — Мидорима встряхивается, когда от текущей за шиворот воды становится до невозможного щекотно. — Если твой порядок включает в себя тот факт, что по твоей вине я промок, замерз, в кроссовках у меня… — Ты не в порядке, — Такао оборачивается. Гроза выхватывает белым светом его лицо, белое, с огромными встревоженными глазами. — А я виноват в этом. Давай тогда просто помолчим. Мидорима закусывает губу, чтобы не фыркнуть. Во-первых, можно нахлебаться ледяной воды и... Нет. Во-первых, Такао расстроится. Все остальное — во-вторых, в-третьих и почти уже не тревожит Мидориму. — Шин-чан? — Ты не виноват, Такао, — вздыхает он терпеливо. — Ты не виноват, что твое семейство предпочитает… — Семья! Ради бога, Шин-чан. Семья. Мы же не обезьяны. — Твоя семья предпочитает жить вдалеке от цивилизации. — Вообще-то, — сразу же встревает Такао, — тут очень красивые леса. — Вообще-то я пытаюсь тебя оправдать. — А, извини. — Ты не виноват также в том, что сегодня полил дождь, а в прогнозе об этом не было ни слова. — Засуди их полностью, Шин-чан! — Замолчи, иначе я прекращу. Такао послушно закрывает рот. Смотрит искоса и ухмыляется — коротко, быстро, улыбка даже не отражается в глазах, но Мидорима знает, что его отпустило. Чем бы там Такао ни забил себе голову — его отпустило. Мидорима научился узнавать это по самым незначительным мелочам. Он вообще многому научился у Такао. Например тому, что если молчать рядом с Такао дольше минуты, тот сразу же сменит тему, и вряд ли новая придется вам по душе. Если у вас не имеются экстренные запасы спокойствия и любви к ближнему, лучше контролировать ситуацию самому. — И ты, конечно, не виноват в том, — Мидорима тяжело выдыхает, — что твой родственник настаивал на том, чтобы все гости высаживались за три остановки до нужной станции и шли пешком через поле, чтобы продемонстрировать желание попасть в его… — Мидорима моргает и останавливается, ошарашенный догадкой. Такао, даже не повернувшись, замирает ровно возле его плеча. — Такао. — Да, Шин-чан? — Ты же не виноват в этой крайне идиотской легенде, которая ни одному нормальному человеку в голову не… — Я вижу дом! — радостно вскрикивает Такао и устремляется вперед, из-под его ног летят тяжелые комья грязи. Мидорима быстро дышит через рот, успокаиваясь. Они поднимаются по пологому холму уже больше получаса. Сначала это казалось простым и не вызывало возмущения. Но потом хлынул ливень — о котором так некстати забыли упомянуть синоптики! — и дорога превратилась в скользкий ад. Но дом действительно уже виден — точнее, верхние этажи тех домов, которые стояли ближе всех к полю. Покатые черепичные крыши, светлые матовые стены, трубы, курящиеся белым мохнатым дымом — одинаковые, ровные, размер в размер. Они словно вырезаны из старого журнала про садоводство и размножены на цветном копире. Мидорима, несмотря на зверский голод, трясущий его мороз и огромное, еле сдерживаемое желание прокричаться, улыбается. Ему нравится такое почти средневековое гайдзинство внутри их маленькой, культивированной чуть ли не до каждого акра Японии. Такао оглядывается на вершине холма. Он засовывает руки в карманы, расставляет локти в стороны, таращит бессовестные глаза и выглядит теперь, как домашняя гусыня. Промокшая, замерзшая, но крайне счастливая в своем неуемном хитрожопстве домашняя гусыня. Мидорима обязательно скажет ему об этом в следующий раз, когда Такао захочется сравнить себя с птицей. Они идут, обняв друг друга за плечи, и Мидориму больше не волнует, как это может выглядеть со стороны. Ему больше не стыдно ни перед собой, ни перед кем бы то ни было. Такао молчалив, благодарен и именно поэтому — скорее всего, именно поэтому, а не поддавшись внезапному порыву — уже подходя к забору, Мидорима целует его в висок. В круглых глазах Такао отражаются вода и свет. Дом выкрашен в оттенки бежевого и коричневого и даже в редких ледяных вспышках молний кажется теплым. Большими рыжими глазами глядят одомашненные окна. Простые такие окна, с деревянными рамами и действительно стеклянными стеклами. Такие еще начинают звенеть в пазах, когда становится очень холодно. Мидорима много лет не видел таких окон. Кажется, время, как и все человечество, забыло про это место. И только подойдя к самой калитке, Мидорима замечает коробку домофона над дверной ручкой и воздухонагреватель под самой крышей. Такао звонит, и им открывают дверь, даже не спросив, кто там. Изнутри дом кажется еще более ненастоящим. Маленькая милая переводная картинка европейского образца. С кухни тянет теплом и черничным пирогом, где-то на втором этаже играет джаз, и Мидорима немедленно хоронит воспоминания о собственном происхождении и воспитании. Так быстро, что чуть не забывает разуться на пороге. И это ужасно стыдно. От этого горят уши. — Казу! — со всех сторон на Такао налетают девочки. Совсем маленькие, они все выглядят куда младше него, даже самая высокая, которая выскочила из кухни, не успев оттереть муку с носа. Когда Такао только заговорил об этом доме, Мидорима, конечно, спросил, откуда у него внезапно взялось так много родственников и почему Такао никогда раньше о них не говорил. Зря он, конечно, это все спросил. Такао закатил полуторачасовой рассказ о своих родственниках, близких, и не очень, и тех, родство с которыми было настолько дальним, что Мидорима предпочел не учитывать их вовсе. И даже без них семья у Такао получалась внушительная. Конкретно вот эта ветка его семейного дерева, которая сейчас, радостно вереща, обвилась вокруг Такао, была куда больше английская, чем японская. Да и в Японию они, по рассказам Такао, перебрались всего каких-то пару лет назад. — Девочки, девочки, ну как вам не стыдно! У нас же гость, что он может о нас подумать? — раздается приятный мужской голос из кухни. Тихие, едва слышные шаги стелются по полу — Ничего я о вас не подумаю, — весело отзывается Такао, пытаясь одновременно выпутаться из мокрых кроссовок, удержать на руках сестренку и не упасть. — Не после того, как Ана и Ина заплели мне сорок хвостиков в честь вашего юбилея и пытались их поджечь. — Нашел, что вспомнить! — кричат хором две девчонки, похожие друг на дружку как две рисинки. — Когда это было? — В том году, — отвечает Такао. Потом ставит сестренку на пол, выпрямляется и улыбается так, что в доме становится еще светлее. — Мы пришли. — Добро пожаловать домой! — кричат все девочки сразу и с довольным смехом рассыпаются по комнатам. — Вообще-то, это не совсем тот случай, — Такао скребет ногтем кончик носа. — Но сойдет. Дядя. — Казунари. Представишь нас? Такао энергично кивает и оборачивается к Мидориме. Мидорима чувствует, что пауза затянулась, и только тогда понимает, что забыл хоть как-то отреагировать на происходящее. — Мидорима Шинтаро, — говорит он и протягивает руку. — Мой лучший друг, — не упускает момента Такао. — Мне стоит называть тебя по фамилии, не так ли? — мужчина, стоящий напротив, улыбается, и глаза у него большие и такие темные, что в них совсем не видно зрачков. Дождавшись кивка, он отвечает на рукопожатие. — Приятно познакомиться. Мидорима выворачивается из мокрой толстовки, продолжая искоса поглядывать на дядю Такао. У того по-английски прямой нос, тонкие губы, светлые, кудрявые на висках волосы, и только глаза — вытянутые, темные, совсем как у Такао — напоминают о его японском происхождении. Он выглядит человеком вне национальности и вне времени, и если бы Мидорима не знал, сколько ему лет, то не смог бы сказать даже приблизительно. — Бог ты мой, — дядя Такао взмахивает руками и раздосадовано качает головой. — Простите мне мою невнимательность. Я сейчас же попрошу нагреть для вас ванну. — Душа будет достаточно, — отвечает Такао, возясь с замком на куртке. Собачкой зажевало ткань, и теперь, с таким воодушевляющим рвением, Такао рискует остаться без замка вовсе. Его дядя глядит искоса и запахивает полы халата, словно ему становится холодно от одного только взгляда на своих гостей. — Хорошо, — отвечает он и кивает каким-то собственным мыслям. — Где ванная, ты помнишь, я надеюсь. Пойду поищу что-нибудь вам на смену. Думаю, ваша одежда просохнет только к утру. Он говорит медленно, словно старательно подбирает слова, и от этого его речь кажется спокойной и тягучей. Дом греет, горит ярким желтым светом настенных ламп, и все это вместе дарит Мидориме ощущение, будто он застрял в меду и липнет, увязает глубже с каждым движением. Такао с радостным воплем расстегивает, наконец, молнию и с ожесточением выпутывается из куртки. — Ура, я уже думал, умру в ней, — он потягивается, подставляя лицо под свет. — Пойдем, Шин-чан, я покажу тебе лучшее, что есть в этом доме. — Казу, ты ведешь себя как дитя, — улыбается его дядя. — Прошу простить мне мою бестактность. Мидорима запоздало понимает, что обращаются уже к нему. — Ничего, — хмыкает он и поправляет очки. Кивает на топающего вглубь по коридору Такао. — Я уже привык. Он собирается нагнать или хотя бы окрикнуть Такао, когда замечает на стене, над лестницей, ведущей на второй этаж, картину. Большую, под самый потолок, в тяжелой золотой раме. Такие вещи практичный — зануда, как говорит Такао — Мидорима привык считать роскошью и намеренной попыткой похвастаться, но здесь эта картина выглядит крайне уместно, как будто является частью дома. Или даже будто дом является ее продолжением. Мидорима смотрит, приоткрыв рот. С темного полотна на него глядит дядя Такао, наряженный в черный фрак и с темно-красной бабочкой под стоячим воротником. Ему здесь наверняка около тридцати — Мидорима смотрит на руки, почти не тронутые морщинами — но разницы с настоящим почти не видно. Как будто время забыло не только об этом месте, но и о его владельце. Вокруг него, заполняя черный матовый фон картины, расселись девочки. Маленькие, в коротких кружевных платьях, отличающихся разве что по цвету, они с вызовом смотрят на Мидориму и улыбаются как одна. Самая младшая, одетая в белое платье и белые же ботиночки, сидит на руках у дяди Такао и смотрит куда-то мимо светлыми удивленными глазами. Мидорима вздыхает, стараясь прийти в себя. Ощущение сказки проникает в него, капает в приоткрытый рот, наполняя до краев. Ему кажется, он сейчас упадет, у него кружится голова. Дядя Такао подходит к нему, осторожно трогает за плечо. — Мидорима, — зовет он, и в глазах его столько веселого понимания, что Мидориме становится неловко. — Я думаю, тебе стоит поторопиться. Я не очень хорошо знаю своего племянника, но я очень хорошо знаю свою семью. Оставлять его в одиночестве надолго — не самая лучшая идея. — Я… — начинает Мидорима и совершенно не представляет, что собирается говорить дальше. — Да, спасибо. — Прямо и направо до конца. — Спасибо, — еще раз говорит Мидорима и кивает. Такао и одиночество действительно не лучшее сочетание, особенно для чужого дома. Кому как не Мидориме знать об этом. Чужой пристальный взгляд обжигает шею. Мидорима оборачивается на ходу, и дядя Такао поспешно отводит глаза и улыбается, показывает рукой направо. Взгляд у него теплый, слегка удивленный и принимающий. Такой знакомый взгляд. Мидорима много раз слышал от Мияджи — очень смущенного такими разговорами и очень злого, — что от них с Такао искрит и несет жаром, как от проснувшегося вулкана. Но никогда не задумывался, насколько это очевидно со стороны. Неужели так сильно, что даже незнакомый человек догадался всего с пары взглядов? От этой мысли пробирает дрожью. Им с Такао определенно стоит поговорить на эту тему. Такао сидит на опущенной крышке унитаза и воюет с молнией на джинсах. Поднимает измученный взгляд и выдает с надрывом: — Это совершенно не смешно. — Я не смеюсь, — Мидорима удивленно заламывает бровь. — Да я о всей ситуации в целом, — поясняет Такао с тяжелым вздохом. — Сначала куртка, теперь вот это, — он кивает на ширинку и глядит на Мидориму несчастными глазами. — Я даже не удивлюсь, если унитаз подо мной оживет и засосет мои носки. — Не говори глупостей, — фыркает Мидорима и принимается раздеваться. — И, хочу тебе напомнить, ты сам в этом виноват. Мы могли бы доехать до конечной остановки и взять там такси, когда начался дождь. А не идти пешком через все поле. До сих пор не понимаю, зачем тебе было это нужно. — Зануда Шин-чан, — ворчит Такао, но Мидорима, обернувшись, видит краешек его улыбки. — Я хотел с тобой погулять. Мы весь последний месяц никуда не выходили. — Мы же готовились к экзаменам, — пытается отбиться Мидорима, но бросает это дело. Такао смотрит с насмешливым недоверчивым прищуром, попытка обречена на провал заранее. Мидорима вздыхает. — Хорошо. Я готовился, а ты очень старался мне не мешать. — И сдал отлично, попрошу заметить, — Такао выбросил вверх сжатый кулак. — Мог бы еще лучше, если бы готовился нормально. Тебе, между прочим, с этими баллами в институт поступать. — О нет, только не разговоры из серии «я не буду с тобой общаться, пока ты не сдашь химию лучше, чем Нобелевский лауреат». Шин-чан, я думал, мы уже все обсудили. — Я такого не говорил, — Мидорима хмурится и разматывает тейп с пальцев. Он стоит в одних трусах; судя по взгляду Такао, тот уже давно забыл о своих джинсах, и совсем не из-за разговора. — Да, точно, там было что-то вроде «никакого секса, пока я не что-то там, и пока ты не что-то тут». Лучше бы ты со мной не разговаривал. Мы бы молчали и трахались, молчали и тр… — Не могу представить, что должно произойти, чтобы ты молчал во время секса, — признается Мидорима, чувствуя, как начинают гореть уши. — Тебе помочь? Такао моргает, явно теряя нить разговора. Мидорима кивает на его ширинку, и только тогда понимает, как двусмысленно это должно выглядеть. Такао, судя по похабному выражению на лице, думает об этом с самого начала. — А тебя не смущает, что мои сестренки могут услышать? — О, замолчи! — Мидорима стаскивает с себя трусы, складывает очки на полку над раковиной и, не оборачиваясь, забирается в душевую кабинку. Закрывает створку за собой. — Но я хочу посмотреть, — слышит он наигранно обиженный голос Такао, прежде чем вода заглушает все звуки. Горячая вода хлещет по плечам, и Мидориме едва удается удержаться на ногах. Тело пробирает внезапно сильной слабостью, будто его, всего мокрого, подключили к электрической сети. Мурашки покрывают замерзшую кожу. Это, конечно, не лучшее место в доме — вспомнить хотя бы тот портрет в холле — но в чем-то Такао определенно был прав. Мидорима поворачивает голову, рассматривая Такао сквозь мокрый пластик. Размытая фигура, светлая, тонкая, не шевелится, только иногда вздрагивает. Как будто Такао засыпает, заваливается вперед и, качнувшись, приходит в себя. Удивительно, как это ему не хватает наглости забраться в душ к Мидориме. Оправдание у него железное: с учетом того, как Такао замерз, Мидорима почти уверен, что не стал бы ругаться. Но Такао продолжает клевать носом, демонстрируя потрясающее пренебрежение собственным здоровьем. Выругавшись, Мидорима закрывает воду. Пальцы все еще немного покалывает, но кожа уже горячая, холода совсем не чувствуется. — А ты быстро, — Такао поднимается на ноги и моргает сонными глазами. — А я тут… — Ты тут спал, — обрывает его Мидорима. — Сколько раз тебе говорить, что твое отношение к здоровью недопустимо безразличное. — Но ты же был там, — вяло отмахивается Такао, и внезапно его лицо светлеет. — О. О-о-о. — Что? — Мидорима отворачивается, чтобы не видеть голого Такао. Он согрелся, его тело начинает привычно реагировать на ситуацию. — Кто бы мог подумать, что ты захочешь, чтобы я влез к тебе в душ, — веселится Такао за спиной. Потом раздаются звонкие шлепки голых ног по полу, и Мидорима чуть не вскрикивает, когда что-то обжигающе ледяное прижимается к его плечу. Губы, понимает он с запозданием, Такао просто целует его. Так и отчаянно и так не вовремя. — Иди. В душ, — повторяет он хриплым голосом. — Ты замерз. Такао хмыкает — обычно в таких ситуациях он кричит что-то про очевидность и ее капитана, но сейчас молча пробирается в душ и включает воду. От того, с каким старанием он не касается Мидоримы своими ледяными руками, начинает печь в горле. В дверь ванной деликатно стучат. Мидорима пытается сообразить, что и зачем происходит, когда раздается веселый голос: — Казу, можешь открыть? Я принес сухие вещи, — дядя Такао говорит тихо, его глушит шум воды. — Могу пообещать, что нахожусь за дверью один и не подглядываю. Мидорима прикрывает глаза и старается дышать медленно, но жар все равно наползает на щеки. Бьющий в голову бессовестный жар, от которого замедляются мысли. Он все чаще задумывается над тем, где же они все-таки прокололись, что позволили так легко себя прочитать. Мияджи обычно говорил, что «они смотрят друг на друга, а ему уже хочется забить им в голову по ананасу, чтобы не светились своими идиотскими влюбленными мордами». Хотя об этом он предпочитал не говорить, а ругаться. Мидорима отвисает, когда за дверью слышится покашливание. Он торопливо наматывает полотенце на бедра, бросает еще одно на плечи и приоткрывает дверь. Дядя Такао смотрит куда угодно, только не на него. — Прошу прощения за болтливость, — говорит он, протягивая стопку с одеждой. — Туманный Альбион успел воспитать во мне любовь к очевидному юмору. Мидорима хочет сказать, что уже привык, но решает не повторяться. — Это мои старые вещи. Надеюсь, ты не побрезгуешь, — они оба вздрагивают, когда Такао в душе начинает петь что-то попсовое. Дядя Такао смеется, прикрывая лицо рукой, глядит блестящими глазами сквозь расставленные пальцы. — О боже. Мидорима кивает. Потом вспоминает, что нужно бы что-нибудь ответить, но ситуация выбивает его из колеи, и подходящие слова не находятся. — Спасибо, — выдавливает он в конце концов. — Казу рассказывал, что ты несколько… scrupuleux в этом плане. Мидориме крайне удивительно, когда это Такао успел поговорить со своим дядей на такие темы, но он ничего не спрашивает. Разговаривать с ним один на один почему-то неудобно. Возможно, из-за того, что на нем сейчас только полотенце, но Мидорима почти уверен, что дело не в этом. Странное, необъяснимое чувство потери находит на него, стоит только встретиться взглядом с дядей Такао. Интересно, как его зовут? Мысль о том, что он так и не представился, приходит в голову только сейчас. — Я… бываю обычно, — говорит он, раздумывая над каждым словом. Стопка вещей в его руках не вызывает желания бросить ее на пол и больше никогда не прикасаться. — Думаю, сейчас не тот случай. Дядя Такао с улыбкой кивает и закрывает дверь. Мидорима благодарен ему за то, что хоть кто-то в семье Такао пытается вести себя прилично. Когда Мидорима натягивает на мокрое тело голубую футболку с принтом Капитана Америки, Такао как раз выбирается из душевой кабинки. Смотрит несколько секунд глазами настолько ошалелыми, что это почти смешно. И начинает ржать. — Такао, — Мидорима морщится и передергивает плечами. Ткань приятно хрустит под пальцами. Все вещи кажутся новыми или, по крайней мере, выстиранными до такой чистоты, что чужая причастность не ощущается совершенно. Футболка пахнет чистой тканью и ирисами, штаны ему немного коротки. — Капитан Америка? Серьезно, Шин-чан, Капитан Америка? — Такао вытирает слезы и принимается натягивать принесенное белье. — Где мой телефон, я хочу это сфотографировать. — Как будто у меня был выбор, — ворчит Мидорима, притворно, в общем-то. На самом деле, ему тоже смешно. Такао, которого не мучает совесть, умеет очень заразительно смеяться. — Надо будет сказать дяде спасибо, — говорит Такао, распрямляясь. На нем трусы и полосатая майка без рукавов, зато с капюшоном. Он растирает голые бедра ладонями. — Тебе очень идет, ну правда. Такой Мистер Справедливость всея Америки. — Как бы я жил без твоих комментариев, — бормочет Мидорима, прежде чем притянуть Такао за затылок и поцеловать. Такао немедленно вцепляется пальцами в ворот футболки, заставляя нагнуться ниже. Выдыхает тихий стон Мидориме в рот, жмурится и обнимает за плечи. Потом подцепляет край футболки, пытается потянуть ее наверх и получает по пальцам. — Я трахну Капитана Америку, — говорит он восторженно и даже не пытается изобразить обиду, когда Мидорима пресекает второй поцелуй. — Обалдеть! Мы заберем эту футболку домой, там ты в нее оденешься, и я трахну Капитана Америку. Йуху! — Такао, — вздыхает Мидорима и мнет костяшками между бровями. Ужасно хочется смеяться. И они смеются, потом целуются и снова смеются. И так до тех пор, пока звонкий девичий голос не сообщает им, что ужин уже остыл. *** Их размещают в соседних спальнях на втором этаже. Такао долго пытается убедить своего дядю, что они отлично разместятся и в одной, но тот остается непреклонным. Он говорит, что эти комнаты и так пустуют — девочки спят в противоположном крыле, а сам он обитает в спальне на первом этаже, и ему будет спокойнее, если его гости смогут нормально отдохнуть. При этом он делает такой знак бровями, что Мидорима не может сдержать смущение. Такао смеется, девочки непонимающе хмурят брови. Они так и не отошли от него ни на миг: выхватили после душа, бегали вокруг, быстрые, в пестрых платьях, похожие на бабочек, и не давали ни шагу ступить. Про Мидориму будто и забыли вовсе. Мидорима не был в обиде. Ему хватало коротких, но явно искренних вопросов дяди Такао — тот спрашивал про баскетбол, про медицину, про медицину в баскетболе и про собак породы хаски. Мидорима спустя пять минут с трудом смог вспомнить, как они перескочили на эту тему. Сам Такао выглядел невероятно счастливым. Улыбался, смеялся и говорил, говорил, говорил без умолку. Мидорима даже не вслушивался в слова, голос Такао успокаивал, отвлекал, не давая сосредоточиться на разговоре. В какой-то момент дядя Такао просто исчез из-за стола, и Мидорима, пропустивший это, почувствовал укол стыда. И в следующую же секунду успокоился: Такао незаметно для цветной толпы провел его по колену расслабленной, без подтекста, ладонью. Когда Мидорима поднял на Такао лицо, тот улыбался и глядел куда-то мимо всех. В горле стало тепло и сразу потянуло в сон. Такао, заметивший это, ссадил близняшек с колен, обещал продолжение истории завтра всем, кто будет хорошо спать, и повел Мидориму наверх. Все девочки остались на кухне. Мидорима, обернувшийся в дверях, чтобы поблагодарить, заметил странное выражение на их лицах. Если бы его спросили, что это было, он бы ответил: ревность и желание убивать. Спальни наверху одинаковые, маленькие, темные и пахнут дождем и цветами. Такао заходит первым, включает отточенным движением свет и долго смотрит в окно, на странного рыжеватого цвета небо — как будто сквозь тучи доходит свет большой настольной лампы. Потом вздыхает и выключает свет. — Ты будешь спать здесь, — говорит он, обернувшись. — Я — прямо за стеной. Если что-то случится, можешь постучать ногами в стенку, и я прибегу. Мидорима фыркает. Это настолько явная провокация, что на нее даже хочется повестись. Его останавливает мысль, что внизу сейчас девочки, маленькие девочки, маленькое поле маленьких девочек… — Что такое должно случиться, — говорит Мидорима со смешком, — чтобы ты проснулся среди ночи? Тебя же с утра ничем не разбудишь. — Зомбиапокалипсис? — пожимает плечами Такао. — Атака иракских боевиков, сход лавины в Альпах прямо сюда? Вряд ли, конечно, но вдруг. Хотя с минетом в прошлый раз был классный вариант, мне понравилось. Это намек, если что. — Вариант с зомби кажется мне более вероятным, — говорит Мидорима, поправляя растрепавшийся краешек тейпа. — Вау, сарказм! Какой дурак научил тебя сарказму? Ну правда, тихий и не похожий на нормального человека, ты мне нравился гораздо больше. По крайней мере, на тебя больше никто не претендовал. Шин-чан, скажи что-нибудь, а то меня уносит. — Спокойной ночи, — говорит Мидорима и, прежде чем вытолкнуть Такао за дверь, коротко целует его в губы. Такао ошарашенно смотрит на него, очень медленно моргает и кидается на шею. Просто объятие, крепкое, счастливое, Мидорима задыхается от того, как заходится его сердце. — Спокойной ночи, Шин-чан, — шепчет Такао на ухо, отпрыгивает и скрывается за дверью своей комнаты раньше, чем Мидорима успевает хоть что-то ответить. «Что это было?» — хочет спросить он, но улыбка крепко держит губы. Мидорима улыбается тому, что Такао у него такой идиот, и ничего не может с собой поделать. Неясная, необъяснимая тревога нарастает в нем, как волна, — так быстро, что начинают подрагивать кончики пальцев. Мидорима думает спуститься и попить воды, но вспоминает взгляды. Взгляды, в которых отчетливо виделась ненависть непреодолимой силы. Под ногтями будто взрывается жар — так бывает, когда найдешь что-то, что очень долго искал. Но усталость оказывается сильнее. Снимая очки, он убеждает себя, что ему просто показалось. Снизу доносятся тихие, едва различимые голоса. — Twinkle twinkle little star, — поет хор детских голосов, и у Мидоримы кожа покрывается мурашками. Что за идиотский выбор репертуара, размышляет он с отчаянием. Но в нем нет злости, он действительно слишком устал. В голове вертится мысль, настойчивая и назойливая, и Мидорима разворачивает ее — по-другому просто не удалось бы уснуть. Уже проваливаясь в сон, Мидорима понимает, что совершено не помнит, чтобы Такао хоть на день уезжал из Токио. Он бы запомнил. *** Просыпается Мидорима от того, что ему снится, будто кто-то кричит. Крик страшный и громкий, так кричат от ужаса или от горя. Ничего не хорошего не приносят такие звуки. Кто-то во сне падает с небоскреба. Мидорима вот выслушивает адские вопли, от которых немедленно начинает ныть в висках. — Ты кричал, — раздается спокойное, и позорный крик удается сдержать с большим трудом. Мидорима подпрыгивает на месте и судорожно нашаривает очки на тумбочке. Когда темнота обретает форму, он видит в дверях бледную девичью фигуру. Маечка в сердечках, белые шортики, светлые кудрявые волосы разбросаны по плечам. Девочка держит в руках ночник в форме старомодного фонаря и отчаянно хмурится. Света совсем мало, и на месте ее глаз Мидорима видит только черные провалы. — Ты кричал, — настойчиво повторяет она. Мидорима не уверен, что знает ее имя, поэтому даже не пытается вспомнить. — Все нормально? — Да, — говорит Мидорима и прочищает горло, голос у него простуженный. — Да, все хорошо. Извини, что разбудил. — Ничего, — девочка улыбается. — У нас тут, — она делает круг фонарем, как будто старается обвести весь дом, — не бывает… тихо. В этот момент Мидорима слышит еще один крик, и это абсолютно точно Такао. Девочка мелко вздрагивает. — Черт, — Мидорима соскакивает с кровати и принимается искать тапочки, которые точно оставались на коврике, он же сам видел. — Извини за это. Возвращайся, пожалуйста, в свою комнату. Я сейчас… Он пропускает миг, когда все происходит — видит только, как движется темная фигура, как свет оказывается совсем близко, как по-другому ложатся тени. У самого уха раздается короткий рык, и Мидорима бьет, не раздумывая. Звенит разбитое стекло ночника, свет неприкрытой лампочки становится чуть ярче, и Мидорима в ужасе замирает. Девочка лежит на полу и не шевелится. Под ее ногой, в том месте, где самый большой осколок распорол кожу, по ковру расползается темное пятно. Шея повернута под немыслимым углом, по скуле расползается синяк. Мидорима смотрит на нее, потом на свои руки и быстро опускается на пол. Кожа под пальцами сухая и холодная, как будто мраморная, но слабый пульс есть. Мелко бьется на шее тонкая венозная нить. Мидорима тянется проверить зрачок, но когда он приподнимает веко, из глаза на щеку стекает густая темная капля. Она тянется по виску и пропадает в волосах, медленная и абсолютно черная. Мидорима растерянно глядит на нее и не может даже закричать. А потом девочка улыбается и распахивает глаза — полностью черные, без радужки и белков. — Ты кричал, — говорит она, и Мидорима бьет без замаха, коротким ударом в лицо. Под кулаком хрустит переносица, пальцы дергает резкой внезапной болью, но Мидорима едва ли ее замечает. Он подрывается на ноги, хватает с пола ночник с разбитым стеклом — внутренний голос почти кричит ему, что единственный источник света нужно забрать с собой — и вылетает из комнаты, захлопнув за собой дверь. Подпирает дверную ручку спинкой стула и только тогда вспоминает, что Такао кричал. — Такао, — зовет он. Хочет позвать. Губы раскрываются, но не произносят ни звука. В соседней комнате что-то падает, и Мидорима кидается к двери, когда оттуда вылетает Такао, взъерошенный, с широко открытым ртом. На секунду кажется, что у него тоже глаза совершенно черные, но потом Такао бросает быстрый взгляд на ночник в руках Мидоримы, и его белки блестят, поймав свет. Мидорима вздыхает, понимая, что последние несколько секунд не дышал. — Шин-чан! — вскрикивает Такао, и его голос полон плохо сдерживаемой истерики. — Шин-чан, я… я… Он беспомощно опускает руки, и с его ладони капают на пол темно-красные капли. Мидорима смотрит на его порезанную ладонь с зажатым в ней осколком зеркала, и его начинает мутить. — Я ее убил, — внезапно спокойно говорит Такао. Очень спокойно. — Кого? — спрашивает Мидорима. Спокойствие Такао передалось и ему тоже, предыстеричное, плохое спокойствие. Но, по крайней мере, Мидорима может говорить. — Ину. Она пришла ко мне и сказала, что я кричал, — Такао медленно поднимает лицо — глаза у него испуганные, бешеные, и от этого его голос кажется еще страшнее — и вдруг срывается. — А потом у тебя хлопнула дверь, и Ина прыгнула, а у нее нож. Я ударил ее. Она меня за ногу с кровати. Я упал. Потом зеркало откуда-то свалилось. Я схватил осколок — а тут она с ножом. Я ее в живот, а она улыбается. Улыбается, Шин-чан, она улыбается! — Такао, — Мидорима делает шаг навстречу, но Такао будто и не видит его. — Я же ее убил. А она меня. Почти. Ножом, представляешь? — Такао! — У нее в груди три дырки, а крови нет. Совсем. Я так испугался, что… Дверь в спальню Мидоримы вздрагивает от удара, и Такао резко замолкает. — Кто у тебя там? — почему-то шепотом спрашивает он. Мидорима поворачивается к нему и чуть не пропускает момент, когда в проеме комнаты мелькает белая фигура. Такао подбирается и действует раньше, чем Мидорима успевает сообразить: один длинный, невозможный для человека прыжок, золотая ручка двери мелькает между его пальцами, хлопает дверь. На пол падает что-то маленькое, в комнате раздается рычание. Такао моргает, и только тогда его взгляд проясняется. — О боже, — говорит он совсем тихо. — Господи, господи боже. Мидорима берет от стены еще один стул и блокирует дверь, как свою. Такао делает несколько шагов вперед, спотыкается о край ковра и чуть не падает. Мидорима хватает его у самого пола, вкладывает в здоровую руку ночник и прижимает к себе за плечи. — Выдыхай, — говори он, не узнавая собственный голос. Такао хрипло, с силой выдыхает, и Мидорима без предупреждения выдергивает осколок зеркала из его ладони. Кровь хлещет на пол, Мидорима смотрит на нее и вспоминает правила оказания первой помощи при открытом переломе. При перерезанной артерии. При истерике. Номера параграфов скачут у него перед глазами, черно-белые, быстрые. Мидорима не может вспомнить ни слова. Вместо этого он стягивает с себя футболку, дурацкую голубую футболку с дурацким символом дурацкого Капитана Америки, и обматывает вокруг ладони. Такао морщится от боли, но это ничего. Это намного лучше, чем если бы он продолжал с безумными глазами носиться по дому, где еще остались… Такао медленно выпрямляется и глядит прямо перед собой. У него пустые глаза, а щеки мокрые от слез. — Ты подумал о том же, о чем и я, Шин-чан? Мидориме вспоминается диалог двух мышей из какого-то американского мультфильма, и это воспоминание настолько несвоевременно, что вызывает улыбку. — Да, — говорит он и обнимает Такао за плечи. Дверь в противоположном крыле хлопает, и уже через секунду в холл вылетает еще одна девочка в пижаме. Мидорима движется на одних рефлексах: прячет Такао за спину, заслоняя собой, и выставляет вперед руку с ночником. Девочка шарахается назад, блестя мокрыми щеками и красным носом. — Помогите, — выдыхает она. Такао высовывается из-за спины, заглядывает Мидориме в глаза и, прежде чем тот успевает сообразить, бросается вперед и подхватывает девочку на руки. — Юки! Юки, что с тобой? — девочка обнимает его за шею и начинает отчаянно реветь. — Что случилось, расскажи мне. — Они, там… — Юки даже не пытается утереть слезы. Майка Такао быстро мокнет в том месте, где маленькое лицо вжимается в его плечо. — Они… У них зубы. Я пирог хотела поесть — а они зарычали. У них глаза черные. Самая маленькая, вспоминает Мидорима. Та, что почти весь вечер просидела у Такао на коленях и пыталась незаметно стащить у него с тарелки кусочки пирога, на которых было побольше ягод. Юки. Девочка на руках у мужчины с портрета. — Такао, — зовет Мидорима. Тот оборачивается, продолжая гладить вздрагивающую Юки по спине; его рука оставляет на светлой майке длинные уродливые разводы. — Как зовут твоего дядю? Лицо Такао вытягивается, становится белым и испуганным. — Какого дядю, Шин-чан? У меня нет никакого дяди. Из левого крыла доносится громкий звонкий смех. Двери в спальни Мидоримы и Такао одновременно вздрагивают под ударами. — Вниз! — командует Мидорима и первым выбегает на лестницу. Уже на выходе из комнаты он успевает рассмотреть белый предмет на полу — кусочек пальца с ногтем. Тошнота подступает и отходит волной. Через открытую настежь дверь видно, как собираются в холле напротив худые белые фигуры. До двери Мидорима добирается первым — хлопает, слыша скрежет когтей и тихое, стелющееся по полу: — Я слышала, как ты кричал. Такао немедленно появляется рядом. В холле светло: гроза ушла, и теперь комнату заливает белым светом низко висящей луны. Мидорима может различить, как пляшут желтые блики в распахнутых глазах Такао. Юки на его руках разворачивается и обеими руками вцепляется в ручку двери поверх пальцев Мидоримы. — Держи, Такао, — Такао послушно смыкает пальцы и вздрагивает, когда ручку дергают вниз-вверх так сильно, будто хотят выломать. — Крепче держи. Я найду, чем можно подпереть. — Внизу, в большом зале есть кочерга, — говорит Юки. Маленькая, храбрая Юки, щеки все мокрые, нос и веки опухли от слез, но глаза горят, и дверь она держит крепко, так, что пальцы белеют. Ее настроение передается Мидориме — надежда, упрямство и такая правильная злость, которая дает силы, чтобы шагнуть вниз по белой лестнице. Внизу никого нет, убеждает он себя, делая несколько шагов навстречу полутьме — ночник он оставил возле Такао. Никого нет, никого нет, никого нет, никого нет. Они все наверху, они… Дверь крупно вздрагивает, Такао вскрикивает, и сквозь футболку на его руке проступает кровь, капает на пол. Мидорима срывается на бег, перепрыгивая через ступеньки и убеждая себя не кричать от звука собственных шагов. Никого нет, никого нет, никого нет. Кочерга стоит возле догорающего камина, поблескивает золоченой ручкой. Мидориму коротко ополаскивает теплом, когда он наклоняется, чтобы подобрать ее. Луна стоит в огромных не зашторенных окнах, белая и одинокая, как цапля на озере. Такая нереальная, что трудно отвести глаза. Мидорима с усилием отворачивается и застывает, вколоченный в пол. Вместо крика получается только сдавленный хрип. Мидорима закрывает рот ладонью и заставляет себя идти в сторону лестницы, шаг за шагом. Картина наполовину освещена белым светом — луне нужно упасть на несколько метров вниз, чтобы добраться до верхней рамы. Ее свет застывает у самых ног маленькой нарисованной Юки, едва касается белых башмачков. Юки беззубо и растерянно улыбается с портрета. Могильный камень под ней зарос деревьями, они держат маленькую Юки черными ветками крепко, будто баюкают в своих руках. У Юки потерянный взгляд, и глядит она мимо. Надпись на камне затерта — Мидорима различает только год «...76 — 200...». У подножия камня сидят девочки в пышных платьях, пестрых как весенний луг. Мидорима с трудом сглатывает, подходя ближе. Вместо глаз у девочек чернильная пустота, вместо улыбок — пустой беззубый оскал. «Я слышала, как ты кричал», — застревает в этом оскале. Мидорима заставляет себя идти к портрету, ему нужно, нужно наверх: у Такао перерезана рука, а Юки, хоть и храбрая, но слишком маленькая. Ты кричал. Мидориму словно толкает раскрытой ладонью между лопаток. Он бежит, спотыкаясь на ступеньках, и шепчет молитвы, которые никогда не знал. Второй этаж гремит, скрежещет дверьми, как огромными зубами, словно готовится их сожрать. Когда-то давно отец рассказывал, что в стрессовой ситуации человек способен на что угодно. Мидорима тогда посмеялся. Сейчас, перемешивая молитвы и богохульства, он готов был отдать все, лишь бы это “что угодно” с ним не случилось. Дверь дергается особенно сильно, когда Мидорима оказывается рядом. Поворачивается ручка, малышка Юки выпускает ее из рук, и Такао тянет вперед, в кишащий голосами черный холл. Мидорима в последний момент успевает схватиться за ускользающую ручку и дернуть на себя. На пол, дрожа и извиваясь, летит оторванная детская ручка. У Такао подгибаются колени, он падает на корточки, продолжая из последних сил держаться за дверь, смотрит мутными глазами, как Мидорима вколачивает кочергу на манер засова, и молчит. Юки с воплями топчет маленькую руку, прыгает обеими ногами на пальцах, пока та не замирает, похожая на свиную отбивную. Юки пинает ее вниз, после чего делает несколько шагов на полусогнутых ногах и падает на спину. Между ног у нее расползается мокрое пятно. — Шин-чан, — тихо говорит Такао. Он вряд ли соображает что-то, его рука безвольно дергается от боли. -–Шин-чан. — Надо уходить отсюда, — говорит Мидорима, удивляясь собственному спокойствию. Он где-то читал, что так начинаются самые страшные истерики. — Ты можешь идти? — Надо забрать Юки, — говорит Такао невпопад. — Возьми ее на руки. — Такао. Если ты не можешь встать, на руки я возьму тебя. — А Юки? — Я не унесу двоих. — Но Юки ребенок! — Да плевать я хотел! — вскипает Мидорима. Он знает, что ему надо успокоиться, это все стресс, это все страх и недосып — но его уже несет. — Ты думаешь, я понесу чужого ребенка и оставлю тебя тут умирать? Ты правда так думаешь? — Нет, — говорит Такао тем же мертвым голосом, и истерика уходит так же резко, как и пришла. — Ее понесу я. Помоги мне встать. Мидорима подходит и молча протягивает ему руку. У Такао бледное лицо — он потерял много крови и пережил много страха — и дрожат ноги, когда он пытается подняться, но он выглядит как человек, готовый выжить только ради того, чтобы доказать другому, что тот неправ. Когда он подходит к Юки, та даже не поворачивается в его сторону — сидит, широко расставив ноги, и смотрит в одну точку замершими безразличными глазами. — Пойдем, малышка, — Такао тяжело поднимает ее на руки и чуть не падает вниз по лестнице. Мидорима ловит его за локоть, помогая удержать равновесие. — Спасибо, Шин-чан. В конце концов, я же обещал рассказать, чем закончится сказка. Они спускаются медленно, контролируя каждый шаг. Такао будто снова учится ходить, а Мидорима готов страховать, если его попытка провалится. Луна в окне кажется еще больше и еще ближе, как на заставке Дрим Воркс. Мидорима смотрит на нее, чтобы не смотреть больше никуда. Двери наверху вздрагивают и стонут от ударов, где-то слышится хруст дерева, не смертельный, но уже опасный. Мидорима останавливается на середине ступени. Такао по инерции делает еще два шага вниз и оборачивается. — Шин-чан? — Все, — говорит Мидорима, и словно в подтверждение его слов сверху раздается громкий хохот. — Уходим, живо! Такао кивает и бросается вниз. Мидорима понятия не имеет, кто учил его так виртуозно прыгать через ступеньки, еще и с ребенком на руках. Сам Мидорима падает, не дойдя шага до пролета между этажами. Очки улетают, ударяются о стену и разбиваются. — Шин-чан! — Иди, я догоню, — за спиной не раздается ни звука. — Сейчас же! Шаги удаляются к дверям. Не то чтобы без очков Мидорима не видит, вовсе нет. Он вполне может различать интерьер, плывущие, но достаточно точные очертания предметов. Это могло бы помешать спуститься по лестнице, но на открытой проселочной дороге, в ночной темноте очки ему не помогут. Мидорима даже не думает их искать. Он быстро поднимается на ноги, растирает колени, чтобы прогнать спазмы, и натыкается неверным взглядом на угол позолоченной рамы. Слишком много золота, думает он тоскливо, и отчего-то спрашивает: — Такао, у тебя вообще есть братья? И только тогда осознает, что больше не слышит шагов. За спиной раздается звук, который невозможно ни с чем перепутать. Короткий, ломкий, острый. Мидорима предпочел бы никогда не знать звука ломающихся костей. Он не может заставить себя обернуться. Вместо этого он поднимает взгляд выше по раме и разглядывает портрет в упор. Лунный свет полностью заливает его, и теперь с картины глядят — раз, два, три, считает Мидорима — девять страшных, нечеловеческих масок. У облитой белым сиянием маленькой Юки нет глаз и зубов. Мидорима поворачивается. Такао стоит на фоне большого окна, обведенный белым, как полицейским мелом. Он не шевелится, только дрожат быстро слабеющие колени. Из его спины, ровно между лопаток, торчит перепачканная кровью маленькая ладошка. Юки выглядывает из-за его плеча и улыбается белой маской смерти. Она тянет руку на себя, переворачивая кости внутри Такао, и загоняет снова. В рваной округлой дырке мелькает белый хребет. Мидорима удивляется, как это с такой силой маленькие девочки до сих пор не сломали двери наверху, и это последнее, на что ему хватает духа. Он падает на колени, глаза заволакивает красным, вой на втором этаже становится невыносимым. — И жили они долго и счастливо, — булькает Такао, и в его голосе слышится улыбка. — И умерли… Мидорима кричит. И открывает глаза. Такао нависает над ним, и в глазах его столько горя, столько затаившегося ужаса, что хочется плакать. Весь мир плывет, Мидориме кажется, что он промок до нитки, и он никак не может объяснить это ощущение. — Навегное, это потому, — говорит рядом кто-то картавый, — что вы, молодой человек, мокгый и куда-то плывете. Мидорима пытается пошевелить руками и действительно слышит плеск воды над ухом. Под ухом. Вокруг уха. Везде, сколько он видит, растекается вода, и Мидорима плавает в ней на спине, как большая усталая выдра. Такао протягивает ему руку и помогает подняться на ноги. И тут же бросается на грудь, стоит только Мидориме принять хоть сколько-нибудь устойчивое положение. — Я думал, ты того, — лопочет он, отчаянно всхлипывая. — Мы тебя пятнадцать минут не могли привести в сознание. Я даже твой пульс не чувствовал. — Потому что вы щупали не там, молодой человек, — говорит все тот же картавый, и Такао упирается в него откровенно злым взглядом. — И не надо на меня так смотгеть. Что за воспитание тепегь у молодежи. Мидорима накрывает глаза Такао ладонью и прижимает его голову к своему плечу. В нем пляшут отголоски недавнего ужаса, быстро тающие, но отчетливые, как первый снег. Их хочется вычистить из себя, собрать в ладони и выбросить насовсем. Электричество вспыхивает и гаснет над ними, будто молния, и Мидориму передергивает. По воде скачут длинные косые отражения, идут рябью в тех местах, где движутся люди. Вода? Люди? Воспоминания приходят к Мидориме медленно, маленькими порциями и с большой задержкой, как если бы шли по радио с другого конца земного шара. Они — он, Такао и еще несколько вагонов людей ехали в метро. Такао дремал стоя, навалившийся на стенку с одной стороны и зажатый Мидоримой с другой. Свое место он уступил маленькой девочке со светлыми кучерявыми волосами, уложенными в странную прическу. «Юки, — ругалась мама девочки, бросая на Мидориму виноватые взгляды, — Юки, веди себя хорошо, иначе дальше поедешь стоя». Мидорима не отказался бы присесть. После тренировки немного кружилась голова: наверное, он все-таки подхватил простуду, когда пришлось идти домой без зонта — чертовы синоптики с их кривыми прогнозами! Ну вот как можно проморгать дождь? Такао предлагал скинуться и послать им на телевидение гадальные карты. Такао точно не мешало бы усадить. Тот кренился сильнее и теперь почти вис на Мидориме, согревая размеренным дыханием кожу. Наверное, из-за этого дыхания Мидорима и терпел, от него по телу расходилось приятное тревожное тепло, как от костра. На очередном повороте Такао притерся теснее, вжался сухими губами в шею, и Мидорима обмер, слишком оглушенный, чтобы это исправить, и слишком уставший, чтобы возбудиться. Хотя обычно ему хватало и меньшего. Ему вообще в присутствии Такао много не требовалось. В том, что Такао об этом догадывался, было много хорошего. Им до выхода оставалось всего каких-то три остановки — сущие мелочи для того, кто уже проехал пол-Токио — когда вагон вздрогнул и начал замедляться, рокоча и фыркая, будто кто-то нехотя тянул сзади за длинный металлический хвост. Мигнул и погас свет. А потом тряхнуло так, что все стоящие повалились друг на друга. Мидорима упал на Такао, больно ударившись локтями о край сиденья, и услышал громкий глухой звук, с которым голова Такао стукнулась об пол. Ужас, вставший поперек горла, невозможно было ни проглотить, ни выдохнуть. Вокруг шумно шевелились, переговаривались и шуршали люди, и Мидорима ненавидел их всех, потому что за нарастающим шумом не слышал дыхания Такао. Прощупать пульс не было никакой возможности: руку зажало между чьей-то ногой и полом. Мидорима прижался губами к шее Такао, отыскивая жилку. Секунду ничего не происходило, но потом кровь коротко стукнула по губам, потом еще раз. Мидорима задышал и упал лицом на грудь Такао; очки больно сжали переносицу. Такао очнулся почти сразу. Тихо застонал от боли, зашипел и заерзал под Мидоримой, растерянно дернул руками и затих. — Мы уже приехали? — спросил он громко. Кто-то в вагоне рассмеялся. На секунду включился свет, и Мидорима успел увидеть целый вагон растерянных, уложенных кривыми рядами людей. Потом все погасло, и стало очень тихо. Было слышно, как где-то в другом вагоне расплакался ребенок и забормотала успокоительно женщина. Потом вагон дернулся вперед, и еще раз, и еще. Замер и загудел, как раненый слон. А потом они куда-то провалились, и Мидорима отключился. Приходить в себя после обморока неприятно, шумит в голове, и все расплывается перед глазами. Не получается ни на чем сфокусировать внимание, взгляд скачет по тоннелю. Мигающий свет под потолком — оборванная проводка, опасно, отмечает Мидорима и тут же забывает, — вода по колено, перевернутые вагоны, торчащие из-под вагона руки, ноги, светлые кудрявые волосы, кого-то рвет в углу. Несколько человек — не больше десяти — передвигаются по маленькому участку бессистемно, без видимой логики. Или Мидорима еще слишком слаб, чтобы эту логику заметить. Первое, на чем действительно удается сконцентрировать внимание, — выражение боли на лице Такао. Тот стоит неподалеку от Мидоримы, разговаривает с невысоким худым мужчиной в сером костюме и бросает на Мидориму редкие обеспокоенные взгляды. Каждый раз, когда он оборачивается, Мидориме хочется сунуть таблетку обезболивающего ему под язык. Что-то не так, но что — никак не удается разобрать. Вместе с мыслями в голове вспыхивают белые искры, начинает тошнить. Такао, наконец, заканчивает разговор и возвращается к Мидориме. Он идет осторожно, немного заваливаясь вправо, и только тогда Мидорима видит: Такао баюкает правую руку, обмотав ее чьим-то шейным шарфом и прижав к груди. Даже под тканью видно, что кисть неправильной, неестественной формы. Но Такао улыбается как ни в чем не бывало: — Дело дрянь, — говорит он, сохраняя на лице выражение беспечного идиотизма. Мидорима мысленно выдает ему медаль за мужество и протягивает раскрытую ладонь. — Давай я посмотрю. Такао морщится, кусает губы, а потом приоткрывает глаза чуть шире обычного. Боль, непонимание, страх — эмоции сменяются на его лице очевидно и быстро, как если бы Мидорима листал книгу с детскими картинками. — Да брось, само заживет, — Такао пожимает плечами, и видно, как тяжело ему дается это движение: желваки проступают на бледной коже, темнеют от боли глаза. — Такао. Такао заглядывает и медленно протягивает ему кисть, накрытую платком. — Кажется, тебе придется поискать себе другого распасовщика, — с улыбкой говорит он. — Не говори, — начинает Мидорима, но осекается, отбросив ткань в сторону. Договаривает он на чистом упрямстве: — Ерунды. Ладонь у Такао синяя и плоская, как будто ее прокатило через гладильный пресс; кожа лопнула в нескольких местах, обнажая яркое мясо, безымянный палец оборван по вторую фалангу. Мидорима смотрит на это и не может ни заговорить, ни вздохнуть, ни расплакаться, хотя глаза уже дерет. — Шин-чан, брось, — Такао вытягивает руку из его пальцев и снова кутает в платок. — Посмотри на это с другой стороны: кому-то сейчас куда хуже, чем нам. Мы, по крайней мере, живы. И вон тот человек, — Такао кивает на мужчину в сером костюме, — говорит, что у нас есть неплохие шансы, если мы успеем добраться до старой шахты, пока не обвалится потолок. — Не логичнее будет остаться здесь? — тихо спрашивает женщина в некогда белом свитере. — Они знают, где нас искать, они нас спасут. — Они не смогут разместить здесь ни машины, ни технику, — мужчина в сером пиджаке задумчиво жует губу. — Мне кажется, потолок над нами рухнет, если его просто неудачно задеть. Все опорные арки в труху. Чтоб им! — Стагая шахта — это где? — перебивая всех, говорит картавый мужчина. Он выглядит как простой офисный работник, но под намокшей рубашкой угадываются мышцы. Качается? Бывший спортсмен? Не то чтобы Мидориме было интересно. Вокруг них начинают собираться люди. В пустом полузатопленном тоннеле метро толпа из трех человек привлекает их внимание. Их, на самом деле, семеро, вместе с Такао и самим Мидоримой: картавый спортсмен, мужчина в сером пиджаке, немолодая женщина с перепачканным тушью лицом, мужчина в спортивном костюме, который тихо блюет в углу, и девочка лет шести, одетая в костюм божьей коровки — наверняка они с матерью ехали на праздник. А приехали на похороны. Мидориме видится в этом странная извращенная логика. Все кажется ему больным и неправильным, в груди должен быть страх, но его нет. Все чувства будто иссохли до тонких линий за время его короткого обморока. — Куда мы идем? — спрашивает Картавый раздраженно. Мидорима не хочет знать его имени. Мидорима не хочет видеть его больше никогда и не собирается связывать их ненужными воспоминаниями. Женщина сдавленно всхлипывает и прижимает к себе ребенка. На лице у девочки — спокойное непонимание чужого горя. Она молча тычется носом в мамину юбку и медленно моргает, будто очень хочет спать. Такао подходит к ней и гладит по голове. — Эй, ребенок, не спи, — говорит он преувеличенно веселым голосом. — Мы идем исследовать старые тоннели, разве не об этом мечтает каждый уважающий себя путешественник? Девочка улыбается ему и кивает. Женщина берет ее за руку, глядит на Такао с теплом и глубокой, необъяснимой тоской. Мидорима и подумать не мог, что у людей бывают такие взгляды. — Эти тоннели не старые, — говорит Серый Костюм. — Конкретно эта станция введена в эксплуатация лишь в две тысячи первом году. — Я впечатлен, — фыркает картавый и нервно дергает головой. — Теперь мы можем идти? Я не собигаюсь оставаться тут насовсем. Мидорима чувствует всеобщее осуждение как свое собственное, но никто ничего не говорит. — А тот оссан с нами не пойдет? — говорит девочка, показывая пальцами на мужчину в углу. Тот поворачивает голову на голоса, в этот момент по проводам проходит очередная вспышка света, и Мидорима давится воздухом. Лицо мужчины — белая маска, не выражающая ничего, кроме боли; справа череп разбит, в прорехах кожи мелькают кости черепа. Мидорима не может понять, как мужчина еще держится на ногах, по всем показателям он давно уже должен был присоединиться к трупам в воде и на полу. Но иногда люди просто оказываются крепче, чем кажется, даже если это идет вразрез с законами физики, логикой и здравым смыслом. Не стоит даже пытаться понять. Мужчина пытается улыбнуться, и выходит у него непохоже и жалко. Женщина закрывает девочке глаза и заставляет отвернуться. — Идите без меня, — говорит мужчина. У него во рту явно не хватает зубов, а в челюсти — целых костей. Из дырки в его голове что-то капает прямо в мутную воду. Мидорима вздрагивает от внезапной мысли, что, возможно, стоит на чьем-нибудь теле, а где-то рядом плавает кусочек пальца Такао. Но это все глупости, Такао прав: они еще живы, значит, время их сожалений еще не пришло. — Эй, оссан, — вскрикивает Такао; эхо уносит его голос в гулкую беспросветную темноту, — не говори глупостей, мы поможем тебе… — Нет, — говорит Мидорима. Такао оборачивается, смотрит обвиняюще и удивленно, открывает рот для возражений, но Мидорима его обрывает: — Нет, Такао. Женщина на грани истерики, маленькая девочка, искалеченный подросток и трое мужчин в относительном порядке. Сколько балласта они смогут унести с собой и выжить? Правильный ответ: нисколько. Балласт не переживет и ста метров пути. Уже сейчас от боли он вряд ли понимает, где находится. — Но Шин-чан! — Дурак ты, парень, — говорит Серый Костюм и качает головой. — Идемте, я покажу дорогу. Но надо торопиться. Несколько секунд слышен только мерный стук капель о воду и как выворачивает в углу незнакомого мужчину, который не доживет до полудня. Остальные перетаптываются на месте, опустив глаза, и только Такао смотрит прямо перед собой, и глаза его медленно наполняются слезами. — Идите, я догоню, — произносит Картавый и нервным движением ерошит волосы на затылке. Правая половина его лица немного не успевает за левой, но это все повреждения, которые Мидорима может засечь с первого взгляда. Интересно, а он картавил до сегодняшнего дня, или это подарок от катастрофы? Проходя мимо Картавого, Серый Пиджак хлопает того по плечу, сочувственно улыбается женщина, а девочка дарит непонимающую улыбку. У Такао, проходящего мимо Мидоримы, дрожат губы. — Если бы там был я, ты бы тоже так поступил? — спрашивает он тихо, и Мидорима спотыкается. — Не говори ерунды, — Мидорима морщится и сцепляет зубы. Не заорать на Такао стоит ему огромных усилий. Приходится напомнить себе, что вокруг люди, которые точно не заслужили выслушивать их разборки. — Если бы там был ты… Нет, там бы не был ты. — И все-таки? — Я бы вытащил тебя. В любом случае. — И в чем проблема сейчас? — В том, что у тебя болевой шок, обширная потеря крови и, возможно, сотрясение мозга. И, может, мне еще придется тебя нести. Позади слышится громкий влажный звук, а потом что-то тяжелое падает в воду. Кто-то тяжелый. Картавый догоняет их через пару десятков метров, на левом рукаве его рубашки Мидорима замечает россыпь красных пятен. Вряд ли только Мидорима. Весь следующий час они идут молча, слушая лекцию Серого Пиджака о тоннелях, обрывах водопровода и огромной удаче. — Один из вагонов разбил и разнес на куски рельсы, — говорит он устало. — Я бы начал ругаться насчет поломки в любом другом случае, но сейчас я рад этому. Иначе мы бы просто поджарились. Серый Пиджак монтировал эту ветку, выясняют они сотню метров спустя. Еще спустя сотню женщина ничком падает в воду, в последний момент вытолкнув девочку из-под себя. Та падает, разбивает о бетонный выступ колени, но молчит. Такао подбегает к ней, хватает за плечи и разворачивает к себе, чтобы не смотрела на то, что происходит за ее спиной. — Ш-ш-ш, — шепчет он, раскачиваясь взад-вперед, закрывая маленькую девочку от всего мира. — Все будет хорошо. Все будет хорошо. Мидорима оборачивается, и они скрещиваются взглядами. Мидорима цепляется за Такао как за нечто незыблемое, за реальность, которая никуда от него не денется. Потому что все остальное он теряет быстро и беспросветно. Мир рассыпается под руками, как зола, оставляя после себя сажу и пепел. Женщина кашляет кровью и закатывает красные, все в лопнувших сосудах глаза. Ее трясет как в лихорадке, но Мидорима уверен, что до лихорадки она не доживет. — Мы присмотрим за твоей дочкой, — говорит Серый Пиджак, и голос его звучит громко и торжественно, как похоронный марш. — Она… не моя дочка, — женщина задыхается, дергается в спазмах, но все равно исхитряется сложить губы в улыбку. — Первый раз ее вижу. Она в последний раз вздрагивает и замирает с тихой улыбкой на губах. Мидорима сам закрывает ей глаза. Он будущий врач, бьется в подкорке мозга, он должен привыкнуть ко всему. Но смерть, она как боль, к ней невозможно привыкнуть. — Никто не должен к такому привыкать, — говорит Такао, когда они останавливаются на отдых в какой-то нише. Серый Пиджак говорит, что до Ниси-Фунабаси им идти еще как минимум два часа, а если идти до Касай— а они пойдут до конечной, потому что идти до конечной небезопасно, а безопасность превыше всего — то и все шесть. Он пальцем рисует на покрытых испариной стенах и объясняет, что добраться сюда можно, только если разобрать завалы, а оставаться на одном месте, по колени в воде и по уши в трупах, опаснее с каждой секундой. Потолок над ними трещит, искрит от напряжения и держится исключительно на добросовестности японских строительных служб. Мидорима размышляет, как далеко им нужно уйти, чтобы при обрушении потолка их не прожарило электричеством. Серый Пиджак говорит, что Касая будет достаточно, но в это сложно поверить. Тут кругом вода, их догонит, уйди они хоть на тот конец подземки. Они уже ушли достаточно далеко от места аварии, но даже сюда долетает чистый кровяной запах кожи и плоти, кислый запах цветущей воды и сильный — жженого железа, горелой резины и копоти. Мидориму мутит, от голода, от сырости и от того, что Такао вместо сна впадает в нездоровое забытье, свернувшись вокруг девочки и уложив голову ему на колени. Мидорима рассеянно перебирает пальцами мокрые волосы, с осторожной тщательностью ощупывает каждую шишку на голове Такао. — Вы с ним того, что ли? — спрашивает Картавый, присаживаясь рядом, и сплевывает в воду. — Голубые, да? Мидорима пожимает плечами и ничего ему не отвечает. Картавый кивает каким-то своим мыслям и говорит с внезапной горечью: — Ненавижу голубых! Хотя лучше быть голубым, чем подыхать вот так, в одиночестве. Такао во сне тихо скулит и поджимает под себя ноги. Когда Серый Пиджак объявляет о подъеме, у него начинается жар. — Мы не будем останавливаться чаще, — говорит Картавый. — Я все еще рассчитываю успеть на свое вечернее шоу. — Не будем, — Такао скалится зло. — Ты рано списываешь меня со счетов. Видел бы ты, как нас в летнем лагере гоняли — никакие путешествия по канализациям не сравнятся. Скажи, Шин-чан? — Не приплетай меня к своим спорам, — отвечает Мидорима и старательно не замечает, что правая рука Такао почти не шевелится. Они все равно останавливаются раньше, чем запланировали: девочка говорит, что устала идти и хочет спать. Мидорима смотрит, как она потом еще пять минут скачет по импровизированному лагерю, и не верит ей. Такао сползает по стене и засыпает первым, стоит только принять сидячее положение. Во время третьей остановки потолок над ними хрипит и идет трещинами. Серый Пиджак подскакивает на ноги и принимается ругаться так, что краснеет даже Такао. — Спасатели чертовы, — он меряет шагами небольшой островок, не затопленный водой, на который они выбрались отдохнуть. — Похоронить они нас тут хотят! Кто ж так спасает-то, а? Подъем! Живей, живей, немного осталось. Полчаса, может даже меньше, если пойдем быстро. Ты как? Никому даже не нужно поворачивать головы, чтобы угадать адресата. — Нормально я, — Такао куксится и с трудом поднимается на ноги. — Почему все считают меня проблемой? — Ты таскаешь булочки в столовой, а в лагере вытащил шнурки из всех кроссовок, — говорит Мидорима, собирая девочке волосы в высокий тугой хвостик. — Сам-то как думаешь? — Сарказм? Люблю, — Такао хохочет от всей души, и всех немного отпускает. — И кто научил только? Фраза кажется знакомой и нездешней, отдает страхом, гневом и отчаянным желанием защитить. Мидорима видит перед глазами круглый белый диск луны и черное небо, промытое дождем. Жмурится, встряхивает головой, и когда открывает глаза, видит только отражение лампочки, плывущее на воде. — Ну что, понеслась? — Такао обводит всех взглядом, проверяя готовность; он наверняка мнит себя самым главным, и никто не спешит его переубеждать. Теперь они идут действительно быстро, а за ними, догоняя, по потолку несутся трещины. Серый Пиджак выглядит напуганным; через десять минут он закусывает губу и велит ускорить шаг. Мидорима оборачивается. Такао выглядит, словно он на грани обморока: бледный, дрожащий, весь в холодном поту. Он, тем не менее, уверенно держит девочку за руку и не отстает ни на шаг. Молчаливое восхищение его характером такое сильное, что его можно потрогать, порезать и даже подать к столу. Через сколько-то там метров — Мидорима давно сбился, он просто не представляет, как здесь вообще можно ориентироваться, — они переходят на бег. — Вот, впереди центр управления, пятьдесят метров до цели! — кричит Серый Пиджак охрипшим голосом, и в этот момент позади что-то с плеском падает в воду. Мидорима в ужасе стискивает детскую ладошку так, что девочка вскрикивает. Теперь он тянет ее за собой на буксире, Такао бежит рядом и дышит хрипло и громко, как загнанный зверь. Секунды, оставшиеся до того, как проводка рухнет в воду, можно посчитать на пальцах. Пять. Мидорима подхватывает девочку на руки и толкает вперед, на выступ платформы. Девочка падает, проезжается несколько метров на коленках по бетону, но даже не думает плакать. Четыре. Серый Пиджак запрыгивает следом и оборачивается, протягивая руки навстречу. — Три секунды, парни! Три. Мидорима оскальзывается перед самым выступом, но сцепляет зубы в взбирается из последних сил, неудачно падает на бок, подминая левую руку. Очки улетают куда-то далеко, слышится хруст стекла. Две. Такао нелепо вскидывает подбородок, шагает криво, путаясь в ногах, и начинает заваливаться назад. Его глаза закатываются. Одна. Картавый, вместо того чтобы забраться на выступ, кричит: — Парень! И ловит Такао под затылок у самой воды Ни одной. Мидорима закрывает глаза, слышит треск и чувствует запах горелого мяса. В груди образуется пустота, такая большая, что, кроме нее, не чувствуется ничего. Целую секунду Мидорима живет с пониманием, что Такао больше нет. А потом на них падает потолок. *** — Шин-чан. Эй, Шин-чан? Господи, да проснись уже! Холодные прикосновения к щекам, запах лекарств, знакомый напуганный голос. Мидорима открывает рот и собирается его позвать, но из горла — ни звука. Веки наливаются жаром, светом и влагой. Голос плавает в этой потусторонней темноте; близко, далеко, громко, тихо, бесслышно, оглушающе, совсем тихо, и невозможно услышать ответ, даже если изо всех сил спрашиваешь: «Где ты?» Где ты, как ты, кто ты, куда ты… Пальцы трогают горящие щеки, и Мидорима хватается за них раньше, чем успевает ответить на любой из этих вопросов. Такао шарахается назад испуганно, нервно и немного радостно, и Мидорима не может определить, что в этом мире могло вызвать у него такие эмоции. Комната, в которой он проснулся, уютная и тихая, тени колышутся в углах от шагов Такао, за окном стучит дождь и вспыхивает зарницами горизонт. Мидориме хочется вскочить с кровати и бежать, кошмары жрут его изнутри. — Очки, — выдавливает он отмороженным голосом. Такао отворачивается, пропадая из круга света, отбрасываемого ночником. Тени, заливающие ему лицо, делают его еще моложе и еще виноватее. Мидорима тянется обнять его, когда Такао встает и отходит к столику. Крик пробивает легкие, обжигает гортань и пропадает под самым языком. — Да куплю я тебе новые, обещал же! — Такао кружит руками над столом, выводит круги Мора и Бермудские треугольники, от которых у Мидоримы резко мутится в голове. — Я думал, ты больше не злишься. Мидорима не злится. Ему страшно настолько, что он боится высунуть ногу из-под одеяла, хотя пальцы уже печет. Ужас собирается липкими холодными каплями, стекает по спине. Такао перебирает коробки, но Мидорима видит — без особого интереса или системы. Его руки движутся нервно и хаотично, и в этом беспорядке Мидорима начинает вспоминать: дождь, сломанное колесо рикши, забытый зонт, разбитые очки, разбитые о дверной косяк губы и нос и долгие споры на кухне, после которых Такао был депортирован на диван, а Мидорима просто отрубился. Гром раскатывается по крыше, и Мидорима вскрикивает, закрывая лицо ладонями. Он все еще там, он видит залитый тоннель метро, дом с рыжими окнами и пустые глазницы голодных детей. Он слышит голоса и крики, он не чувствует стука пульса под ладонью. Это просто еще один мир, но очки уже разбиты, и Такао скоро умрет. Снова и снова, как по предписанному. Перед глазами оказываются тонкие ключицы в растянутом вороте футболки, черная путаница волос, огромные блестящие глаза. Мидорима понимает, что плачет, и утыкается лбом в плечо, цепляется пальцами за бока. — Шин-чан, что случилось? — У Такао такой голос, будто он тоже сейчас расплачется. — Скажи мне, Шин-чан. Что я сделал? Ну прости, я больше никогда так не буду, обещаю. Только не плачь, пожалуйста… Мидорима ревет, как ребенок, бестолково, отчаянно, навзрыд. Через час ему будет очень, очень стыдно, завтра он попросит Такао забыть все, что он здесь видел, все свидетельства его слабости и его позора, но сейчас ему так отчаянно больно и страшно, что становится почти хорошо, когда Такао тоже тихо всхлипывает. Последний раз Мидорима плакал, когда Акаши сообщил, что у него умерла мама. Плакал тихо, не понимая беды — просто потому, что Акаши не плакал сам, но глаза у него были красивые и стеклянные, как у очень грустной куклы. — Что я натворил? — спрашивает Такао дрожащим голосом, и Мидорима дергает головой, не отнимая мокрого лица от его плеча. — Я могу сесть к тебе? Мидорима двигается на кровати и обнимает руками за спину, широко, открытыми ладонями, чтобы Такао не смог отстраниться. Пожалуйста, не уходи, бьется под горлом. Ты мое наказание, моя сказка, мой кошмар, я больше не злюсь на тебя, я боюсь за тебя, я боюсь тебя, я так боюсь тебя потерять. Мидорима всхлипывает, ощущая прохладные пальцы в своих волосах, и его, наконец, отпускает. От осознания, что Такао больше никуда не денется, болит в груди. — Ты как? Кивок. — Уже лучше? Кивок. — Мне уйти? Молчание. Такао, пожалуйста, ты же умеешь понимать без слов. Такао понимает, конечно, он все понимает, поэтому больше ничего не говорит, только сидит молча, раскачиваясь взад-вперед, и что-то мычит себе под нос. — Знаешь, — говорит он совсем тихо, таким зачарованным голосом, словно собирается сказку рассказывать, — моей мелкой раньше тоже кошмары снились. А мать работала по ночам. Поэтому мелкая приходила ко мне, вся зареванная, красная и в слезах, трясется и ничего не может сказать. Я так испугался в первый раз, что сам чуть не разревелся. — Я не реву. — Да, ты молодец. Мидорима хмыкает, трогает губами его плечо и тут же прижимается щекой. — Продолжай. — Сначала хотел сделать вид, что сплю — думал, само все пройдет до утра. А мелкая забралась на кровать, вцепилась руками в плечи — а пальцы ледяные, как у утопленника. Оказалось, ей приснилась амэ-онна, которая пришла за ней. Стучала по крыше, заглядывала в окно — ну, ты знаешь, как это бывает. — Нет, не знаю. — Да брось, Шин-чан. Ты что, в детстве в екаев не верил, что ли? — Верил, но не боялся. — Шин-чан, не прикидывайся, ты ведь тоже человек. Я только что видел. Мидорима поджимает ноги под себя и весь наваливается на Такао. От спокойного, нарочито бодрого голоса тянет в сон и хочется улыбаться. — Ну ладно. Так вот, амэ-онна. Ночь, вторую, третью мелкая плачет — а я думаю, ну не могу же я все время с ней сидеть. А тут еще дожди, как специально, на неделю вперед обещали. Думаю, мелкая же у меня совсем от страха свихнется. Поэтому решил с ней спать лечь. Ночью просыпаюсь от того, что она в меня пальцем тычет. Время три часа, мелкая вся в слезах. Я к ней — ну что, ну где? Она пальцем в окно тычет, сказать ничего не может. Я смотрю — а там реально эта косматая с кривыми пальцами, и руки все переломанные. Я сам чуть не заорал. Грохнулся с кровати, подвернул ногу, мелкую напугал. Мы тогда всю ночь на кухне просидели — пили какао и боялись выключить свет. А как до кухни бежали, не помню, веришь? Такао сглатывает и двигает плечами, укладывается на спину, увлекая Мидориму за собой. Сказка в его голосе завораживает; из-за нее Мидорима кажется себе совсем-совсем маленьким. Такао хмыкает, явно удивленный тем, что Мидорима слушает, не перебивая и не высмеивая. Тонкие пальцы легко перебирают волосы на затылке, от них идет тепло и спокойствие, как от чего-то родного. — Утром вышел во двор, — продолжает Такао спустя несколько неторопливых вдохов, — думаю, посмотрю при свете, может, что увижу. А у нас под окнами слива старая росла, сухая вся, корявая, лет пять на ней уже листьев не было. Так вот, представляешь, мы ночью ее с амэ-онной и перепутали. Я даже платок на ветки надел и фоткать бегал — ну точно она. И пальцы кривые, и руки сломанные, и в окно стучится. Я мелкой рассказал, показал, а как дожди закончились, мы все ветки старые спилили и на этих деревья качели сделали. А через год слива ожила, представляешь. В этом году даже цветы были. Так вот, к чему я это рассказываю... — А, то есть смысл был. — Ну да. Шин-чан, может, тебе качельку во дворе повесить? Ты бы стресс снимал. Мидорима поднимает горящее лицо. В глазах Такао не отражается свет — они темные и непрозрачные, как сливовое вино. Губы напряжены, между бровей собралась глубокая длинная складка. Такао выглядит напуганным и очень грустным. Мидорима разглядывает его заострившиеся черты и не может отвести взгляд. От осознания, что это все из-за него, в голове становится очень горячо. — Шин-ча… — Я тебя люблю. Такао так и замирает с открытым ртом, смешной, растерянный и, очевидно, совершенно запутавшийся. На лбу появляются тонкие горизонтальные морщинки, брови забавно становятся домиком; он даже рот забывает закрыть — так и смотрит в упор, почти прижавшись носом к носу Мидоримы и часто моргая. От его дыхания на губах появляется призрачный привкус шоколада и мяты. Мидорима облизывает нижнюю губу и ощущает чужой язык рядом со своим. Такао целует его осторожно, с опаской, будто боится, что Мидорима убежит или провалится обратно в свой несуществующий мир. Его глаза блестят так сильно, словно он сейчас заплачет. Мидорима зажмуривается, когда смотреть в его восхищенное лицо не остается сил. Сердце бьется так быстро и громко, что перекрывает грохот беснующейся за окном грозы. — Ну все, — Такао упирается ладонями в грудь Мидоримы и отстраняет его от себя. — Если ты не расскажешь, куда дел моего Шин-чана, я точно позвоню в полицию. Мидориме требуется целая вечность, чтобы понять, что на этот раз отвечать Такао придется. — Не знаю, о чем ты, — говорит он и стремительно краснеет. Собственный голос слышится ему хриплым и слабым, как будто Мидорима очень долго кричал. Такао возится под ним, заставляя привстать и отодвинуться. Заглядывает в лицо, сжимая влажными пальцами подбородок. Лицо у него печальное, совершенно незнакомое. Мидорима не знает, как сделать так, чтобы у Такао больше никогда не было такого лица. — Я совершенно тебя не понимаю, — говорит Такао одними губами. Темный язык двигается между зубами, выталкивая выдохи. — Скажи мне, как тебя понять? Мидорима отводит глаза, чтобы не смотреть ему в лицо. На горизонте загораются и гаснут зарницы, бьется о крышу дома гром. Гроза уже уходит в высокое осеннее небо, но воздух в комнате кажется наэлектризованным дальше некуда. Наверное, поэтому Мидориму коротит так, что он не может вспомнить ни слова, чтобы успокоить Такао, такого внезапно растерянного и беспокойного. — Тебе нужно поспать, — говорит Такао громким шепотом и касается губами лба. — У тебя жар. — Я… — Мидорима беспомощно моргает, от жара мысли плавятся, залипают в голове. — Я сейчас не брежу. Такао улыбается. — Я понял, Шин-чан, но поспать тебе все равно нужно. Давай мы поговорим, когда ты проснешься. Или когда я проснусь. Кто-то из нас сейчас определенно не в себе. У Мидоримы закатываются глаза. Он даже не кивает — его мотает вперед, и голова безвольно качается. Наверное, Такао все-таки прав, и у него действительно жар. Но это же смешно, какое прав, где Такао и где медицина. Мидорима уплывает в темноту под веками, у него горят глаза. Он сказал бы, что у него горят глаза, если бы не помнил, что глаза не чувствуют температуры. Некоторые знания из него невозможно вытравить. Раньше Такао никогда не упускал случая посмеяться над этим. — Я и сейчас не упускаю, — с вызовом говорит Такао, и лицо его нечитаемо, странно дрожат уголки губ, будто он давит улыбку из последних сил. Мидорима глухо стонет и растирает лицо ладонью. Этого ему только не хватало! — Давно я говорю вслух? — С момента про меня и медицину, — Такао ухмыляется, ухмылка тут же превращается в обиженную улыбку. — Я, вообще-то, нормально разбираюсь в лекарствах. Даже вон таблеток тебе принес. — Если ты нашел медицинский шкафчик в моем доме, это еще не значит, что ты разбираешься в лекарствах. Дай мне, пожалуйста, мои очки. Такао хлопает ресницами и щурится, снова становясь напряженным и ужасно виноватым. — Я же… Ты же, в некотором смысле, их разбил. Именно потому я и отправился спать на диван, если ты забыл. Просто, это нечестно, если ты забыл. Я же там страдал! Мидорима морщится от градуса пафоса, но не может сдержать улыбку. — Очки в шкафу, третий отдел справа, на верхней полке. Такао поднимается мягко, пружинисто, подходит к шкафу совершенно бесшумно и принимается быстро в нем копаться. Где там можно копаться так долго, Мидорима совершенно не представляет. У него же все разложено по полочкам, все на своем месте, невозможно не заметить. — Такао. — Ау? — Ты чем там занят? — Витаминки таскаю, — честно признается тот, захлопывает шкафчик и подходит к кровати. Матрац поддается под его тяжестью, когда он усаживается на самый край. — Не знал, что у тебя есть еще одни. — Это старые, — поясняет Мидорима. Он берет со стола салфетку и принимается протирать запыленные стекла. — В них не хватает диоптрий. Я хотел заменить линзы, но потом забыл. Виснет пауза, волнительная и многообещающая. — О, — говорит Такао. — Нет. — Что нет? — Не вздумай шутить по этому поводу. — Еще даже и не начал. — На кухне свистит чайник. — Шин-чан, ты с чем будешь чай? — Ты же знаешь, что я всегда пью… — Такао уже звенит чашками на кухне, хлопает дверцами, шуршит чайными пакетиками и мурлычет что-то смутно знакомое себе под нос. — Один и тот же чай, — добавляет Мидорима в пустоту. — Удивительная способность пропускать чужое мнение мимо ушей. Черт знает, кому он сейчас жалуется. Мидорима надевает очки на нос, и линии собираются в цельные картинки: высокий торшер, прозрачные занавески. Фонари за окнами тонут в темноте и расплываются, но совсем немного — все же зрение упало не так низко, как Мидорима боялся. Или просто спазм, а он уже устроил кордебалет по этому поводу. Надо не забыть записаться к окулисту на следующей неделе. Все у него наперекосяк в последнее время. Улица, тихая, обмытая, сверкает влажной чернотой и кажется залитой кровью по самое небо. Отличное, просто грандиозное сравнение, самое то после двух неудачных снов! Мидорима срывает очки и ожесточенно трет переносицу и глаза, пока свет под веками не становится оранжевого цвета. Ему не хочется переживать этот день, он видел его уже дважды, и ни один из вариантов ему не понравился. Это все еще немного походит на истерику, но уже ближе к правде, чем раньше. Губы печет, Мидорима проводит по ним языком, собирая слабый вкус аскорбиновой кислоты и лимонных конфет, которые так нравятся Такао. Ощущение ненастоящее, притупленное. Ничему нельзя верить в мире, состоящем из слишком правдоподобных снов. На кухне что-то падает и со звоном разбивается. Мидорима подскакивает на кровати, и очки лопаются под его коленом. Звук глухой и короткий, будто закрыли дверцу холодильника. Сразу становится холодно, хотя, когда закрываешь холодильник, должно же быть наоборот. — Такао, — зовет Мидорима во всю мощь простуженных легких. На кухне тишина, только кружит, замедляясь, на полу оставленная без внимания крышка чайника. В доме темно и тихо. В доме больше никого нет. Никого нет. Мир без Такао ощущается особенно четко, Мидорима прикасается к нему, как прикасаются к открытой смертельной ране — всей ладонью, в попытках зажать, закрыть, остановить кровь. Куда там. От запаха мертвой плоти свербит в носу. Мидорима падает на спину, раскидывая руки в стороны, отгоняет требовательное желание потереть костяшками в груди, между ребер, чтобы перестало болеть. Голова кружится, закатываются глаза, за окном начинает свою песню беспокойная полуночная птица. Впрочем, звук ее голоса нечеток — возможно, Мидориме просто очень хочется в него верить. Чувство потери становится зыбким и неясным. *** Мидорима просыпается. *** Кто-то белый и пушистый сидит на облаке и бросает в воду маленькие гладкие камни. Один за другим, стоит только воде успокоиться — и снова идут круги. Белые камни, белая вода, даже небо над головой почти белое, со сливочным розовым отливом. От такого монохрома в душе невообразимо спокойно и пусто. Ничто не тревожит. Ничто не толкает к переменам. — Эй, ты что делаешь? — Скучно, — отвечает белое и пушистое и пожимает плечами. У него определенно есть плечи — они начинаются там, где заканчивается белая пушистая голова. Все вокруг белым-бело, ни единого цветного пятнышка. Действительно, скучно. — Тобой недовольны наверху. Белое пушистое морщится, раздувая щеки. — Ай, да ну их! Сил моих нет больше так сидеть. Я хоть чем-то занят, а что делают они? Не отвечай. Ничего! Думают они, видите, ли! Думают, ты слышишь? Кому нужны их думалки, когда вокруг столько всего интересного?! Они молчат. Белое пушистое снова берется за камень. — Не тревожь воду. — О, правда? Гендальф? И ты еще говоришь, что не следишь за ними? — Я осторожно! Нельзя так безрассудно вмешиваться в чужую жизнь. Мы должны быть осмотрительнее. — И мы должны? Интересно, есть ли в этом мире — под облаками или над ними, неважно — кто-то, избавленный от этого слова. Я хочу заглянуть ему в глаза. — О, что это у тебя? — Где? — белое пушистое послушно переводит внимание. — А, это. Играюсь. В высоком белом стакане с белой, похожей на молоко водой плавает маленькая лодочка с зеленым парусом. Белое пушистое нажимает на дно лодки пальцем, и сооружение утопает, истерично захлебывается в белых водах зеленый парус. — Ты не даешь ему жить нормально. — Ой, вот только не морщись так, ладно? Подумаешь, всего один день, сколько их у него еще будет. Зато представляешь, как он потом обрадуется? — Думаешь, обрадуется? — Конечно! Я бы точно обрадовался. Не было завтра, не было, и вдруг — пуф! — появилось. — Не боишься, что в один момент он сломается? — Ну, у него же есть лодка, — они смотрят на торчащий из воды краешек зеленого паруса. — Ладно, возможно, сейчас у них все плохо, но смотри! Двумя пальцами он вытаскивает нахлебавшуюся воды лодку из стакана и опускает на озеро. Дует вдогонку. Лодка, покачнувшись, двигается вперед, вылезает из воды сначала на полборта, потом на три четверти — и вот она уже вся на воде, только на дне поблескивают мутные белые капли. Парус уверенно держит курс. — Видишь! Что я говорил! — Не заигрывайся, они простые люди, им ни к чему такое. — Ага-ага, не буду больше. Пока что. Зато он теперь самый счастливый человек на Земле: он умеет ценить жизнь близкого человека и больше никогда его не потеряет. Обещаю, — оно скрещивает пальцы. — Ну что? — Ничего. — Вот только не надо этих твоих взглядов! Я еще молодой, мне можно умиляться простым вещам. Белое и пушистое выхватывает из складок облака новый камень, белый-белый, как солнечный свет, и бросает его в воду. За ним следующий. И еще один. Лодка петляет по ровной воде, подпрыгивая на крупкой ряби, кренится и меняет курс. Но не тонет.