Настоящая

Она откроет дверь по расписанию. В их встрече не будет клишированной страсти или пылких признаний, не будет даже букетов роз, конфет с коньяком или… что там еще принято дарить? Махиру войдёт внутрь, сядет за накрытый стол, и они будут молча пить слегка остывший чай с горьким шоколадом, а на столе будет стоять безвкусная ваза; всё те же кружевные занавески, навевающие такую же безвкусную меланхолию. Очередной глоток разольётся по телу волной привязанности, и Сумиреко начнёт говорить. Она говорит тихо, и перекаты её мелодичного голоса заставляют Махиру вслушиваться. Махиру не слышит слов, но существует мелодия – непрерывная и цельная, что-то про кулинарию или наступающий фестиваль цветения сакуры. Повседневное. Махиру сделает глоток и случайно наткнётся на трещину, обрамляющую белоснежную кружку. Слегка улыбнётся своим мыслям, проводя по контуру обкусанным ногтем. – Шинья вот любила Вам чашки бить… – Надо же, ты всё ещё помнишь, – рассмеётся Сумиреко, и осколки её смеха разлетятся по комнате. – Потрясающая память. Действительно – у Махиру заживают шрамы. Походы к терапевту сходят на нет, Шинья не появляется уже который год, и сейчас всё хорошо. Идёт своим чередом. Сумиреко любит подшучивать, что скучает по ней, но Махиру знает – нет. Не скучает. В конце концов, её внутренний рыцарь и её Королева не смогли бы вечно питаться ревностью друг к другу. Сумиреко – собственница. Это усваивается довольно быстро, впитывается само собой, как условие – ей нравится, чтобы Махиру приходила запланировано, смотрела ей в глаза, краснела и отчаянно поправляла складку на юбке. Нравится блуждающий взгляд и чаепития, нравится Махиру за книжкой или спящая, или под раскидистыми кронами деревьев в парке, и она нравится ей на кухне, на этом стуле, именно прямо сейчас. Сумиреко бывает по-королевски спонтанной – не капризной принцессой, но изысканно-импульсивной правительницей. Привстанет. Сочный стук ступни об кафельный пол заглушит все звуки, затягивая чувства в чёрную воронку. Она возьмёт Махиру за руку. Деликатно очертит пальцем её запястье, чтобы Махиру закрыла глаза и осторожно, нерешительно вытянула руки вперёд. Сумиреко делает правильно. Её внимательные жесты и плавные движения вызывают дрожь; металлические прикосновения кажутся нестерпимо живыми. Нестерпимо живая веревка впивается в запястья, прочно сковывая их за спинкой стула. Пальцы Сумиреко напоминают лепестки роз, успевает подумать Махиру, когда в кожу вонзаются шипы – горячие, сухие губы, точность её рук, шуршание одежды, звон, с которым очередная пуговица ударяется об кафельный пол. Сумиреко смотрит на неё снизу вверх, и смущённой Махиру хочется попросить выключить свет, словно всё это происходит в первый раз. Дрожь по коже балансирует на хрупкой грани: сердце на секунду замирает, когда Сумиреко отстраняется. Улыбка на её губах – поистине королевская. Шумно выдохнув, неловко, с усилием выпрямляя спину, Махиру чувствует каждый шорох, превращается в слух, и эти движения позади неё… приходится восполнять по памяти. Махиру считает до трёх. Раз. Махиру не видит её лица, но чувствует руки – скользящие по шее, очерчивающие линию лопаток, прикасающиеся к шее, шёлковые, холодные, нестерпимо нежные. Бесконечные руки. Минуты растворяются в ощущениях, когда пальцы Сумиреко воспринимаются одной секундой – отовсюду, много, одновременно, завораживающе, приглушённо. Свет тусклой лампы. Тонкий розовый след от бретельки. Прикосновения слабеют, и Махиру кажется, будто она тлеет, как угасающая свеча. Два. Разгорается. Мучительно жарче. Сжимает зубы. Неподвижна, почти не дышит – Сумиреко разворачивает её голову властным жестом, обжигает подбородок, и по коже Махиру катится такой же горячий пот, и Сумиреко обороняет очень жаркое: «Расслабься», затем – жгучее: «Не шевелись». Её пронзительный взгляд. Три. Вновь сладостные шипы под кожей, и Махиру беззвучно кричит. Ладонь сбивчиво, неравномерно скользит по её обнажённому бедру. Сумиреко вторгается в неё быстро, властно, затем замедляется, и по телу волной бежит холод, и от него невозможно укрыться. Скованная, под полным её контролем, острые ножи-прикосновения и едкий, ядовитый запах сорванных лилий, и Махиру слегка дёргается от неожиданности, а в ответ Сумиреко лишь твёрдо раздвигает её тонкие колени. Махиру пронзает тепло эйфории и, переплетаясь с глухим её стоном, в уши ударяет миллион крошечных движений – горячий лоб Сумиреко на её коленях и костяшки стальных пальцев на груди, приглушённо-алые отметины на выступающих ключицах и вновь – оторванная пуговица, жёсткая верёвка, сухие губы, тиканье часов. Всё возвращается. Оковы спадают с рук Махиру, и Сумиреко продолжает, как ни в чём не бывало – о кулинарии или фестивале сакуры. По ночам они разговаривают. Махиру любит, когда Сумиреко читает ей на ночь готические романы. Что-нибудь с полночными убийствами и завываниями ветра, окровавленными кинжалами и благородным рыцарем, отдалённо напоминающим саму Сумиреко. Короткими фрагментами. Сумиреко – надёжная. В спутанные волосы зарываются её пальцы, в спутанную жизнь – её солнце и этот её понимающий взгляд. Так смотрит только Сумиреко. Её утончённо-королевская аура – абсолютная, невыносимая пытка. С каждым днём Махиру, конечно, притягивает всё сильнее. Махиру в ней нравится многое – и как она шепчет: «Тише», придвигаясь невообразимо близко, и как она улыбается, и как изящно подпирает голову, и как по-королевски честно отвечает на глупые вопросы Махиру. Например, о влюблённости. Действия говорят лучше слов, ненароком оборонит она. И они ходят в парк каждое воскресенье. Проходят мимо Академии Миоджо. Они много чего делают вместе. Махиру прежде остерегалась недолговечности. Недолговечности привязанностей, друзей или случайных встреч – конечно, недолговечности Сумиреко, прекрасной иллюзии, что растворится до рассвета. Но она осталась. Эта обычная жизнь понемногу закрадывалась внутрь, растапливала сердце Махиру, и это состояние казалось очень естественным. Будто она сразу родилась такой… нормальной. Это прекрасное человеческое существование продолжается от цветения сакуры и до цветения сакуры – сегодня, кажется, прошла уже пятая жизнь после окончания Курогуми. Мир замирает. Может быть, на века; может быть, лишь до следующей весны. Но защитница «Шинья» к ней, конечно, так и не возвращается.