menthol blue

      Я хотела бы стереть ее из памяти, как в «Вечном сиянии чистого разума»; поместить все воспоминания о ней в баночку и разбить ее молотком — положить туда все недокуренные сигареты с отпечатком ее красной помады, марки с ее писем, тысячи пластмассовых зажигалок, купленных на заправках, миллионы сантиметров фотопленки с ее портретами. Я хотела бы сжечь все наши фотографии на полароид, стереть самой жесткой мочалкой следы помады с моей шеи и плеч; я хотела бы не помнить количество родинок у нее на теле; я хотела бы не гнать сейчас по пустой трассе на своей старой разваливающейся машине. Небо светится мягким рассветным золотом.       На соседнем сидении валяется пачка сигарет, камера и выключенный телефон — я не знаю, сколько километров я проехала и сколько раз она мне звонила. В машине удушливо пахнет сигаретами и парфюмом, я открываю все четыре окна до упора, и ветер смазывает слезы. Я бы очень хотела стереть ее из памяти, но мы не в фильме Мишеля Гондри, мы не забудем друг о друге и не встретимся в Монтоке. Совершенно точно не встретимся — я еду в противоположную от Лонг-Айленда сторону и мне почти не стыдно.       Воспоминания о ночи бьют тупой болью в висок — у меня в стакане самый дешевый вермут из соседнего супермаркета; в комнате душно и пахнет табаком и алкоголем; и я помню, как Элла целует какого-то мальчика — у него золотистая россыпь веснушек на лице, засосы и помада на шее, расстегнутая белая рубашка и красноватые следы от ногтей на бледной коже. Мальчик такой красивый, что хочется ударить в его идеальный нос — от этого меня удерживает боль в голове и противная слабость в ногах. Я помню, как у меня начинается истерика, и мои друзья тащат меня куда-то на улицу — там прохладно, темно и не так тошно. Я выкуриваю полпачки чужих сигарет, сидя на холодной лестнице; с улицы слышен вой сирены чьей-то машины и смех людей, выходящих из соседнего бара. Через полтора часа я уже сижу в машине и еду в сторону Филадельфии, а она оставляет мне миллиарды сообщений на автоответчик, которые я даже не хочу слушать — наверное, что-то в духе «ты все не так поняла».       Я останавливаюсь на заправке где-то рядом с Ньюарком, покупаю в круглосуточном магазине бутылку воды и светло-голубую зажигалку — старая осталась лежать на той лестнице; я отчетливо помню хруст пластика у меня под ботинками. Радио шипит несуществующей частотой. В бардачке лежат несколько помятых пачек ментоловых Marlboro, карта штата, обезболивающее и полароидная карточка. Элла на ней смеется, закутавшись в белое отельное одеяло, с сигаретой в руках и любимой красной помадой на губах. Края фото обугливаются, когда я подношу к ним зажигалку, и мои руки дрожат. Легкие жжет противной болью и приближающейся панической атакой.       На часах 7:20 — солнце уже движется вверх, небо золотисто-розовое, цвета стен в нашей квартире, и неоновые вывески минимаркета не режут глаза ярким светом. Я включаю телефон, пишу друзьям, что я на трассе, тянущейся от Нью-Йорка до Филадельфии, отправляю свои координаты, и уже через тридцать минут они обнимают меня и пытаются заставить что-нибудь съесть. Я почти кричу о том, как мне тошно от еды, нее и этого ебаного роадтрипа от чужой квартиры до грязной заправки. Они гладят меня по волосам, пока я утыкаюсь кому-то в ключицу и плачу в пахнущую вином футболку, и повторяют как мантру: «Все будет хорошо, Эшли». Когда-нибудь, обязательно, будет, а пока я сижу в машине, воздух вокруг меня пахнет бензином и крепким кофе, и слезы на вкус как вода в море — горько-соленые и мерзкие. От холода руки от локтей до пальцев покрываются мурашками. Я даже толстовку забыла забрать — сижу в белой хлопковой футболке и шортах.       Они отвозят меня домой и бегут за пиццей и мороженным. Хочется перерезать вены лезвием, но сил хватает только дойти до дивана. Квартира кажется пустой — пропали все ее вещи, совместные фото, рисунки, ее кактусы с подоконника и виниловые пластинки со стеллажа. Пропали ее кольца, раскиданные по комнатам, дорогие свитеры, лежавшие на спинке стула — по дому будто прошелся вор. На стене сохнет квадрат свежей краски — когда-то, уже миллионы лет назад, там была надпись черным маркером, написанная ее рукой: «Я буду любить тебя вечно». В комнатах холодно и немного противно. Кажется, что кроме меня тут никто никогда не жил — только на как никогда аккуратно застеленной кровати лежит листок в клетку с надписью: «Я не думаю, что ты когда-нибудь сможешь меня простить».       Я тоже так думаю — поэтому комкаю листок в руке и выкидываю его в окно. В квартире почти не осталось запаха ее волос.