Татуировка

У Дина Гордона есть татуировка. Желтый бык на красном фоне. Знак Цезаря. И Дин Гордон напуган как никогда, обнаружив это у себя на бедре. Почему он раньше не видел ее? Не обращал внимания? Эта выцветшая картинка была с ним с того момента, как он впервые открыл глаза в Гудспрингс. Вернее, она была и раньше, если судить по ее состоянию, и у Дина вызывала не больше интереса, чем его рука или нога. По крайней мере, до тех пор, пока он не встретил патруль Легиона. Сейчас они с Буном в Новаке, и он, запершись в ванной, долго изучает слегка выцветшее красное пятно, подсвечивая себе пип-боем. Это хорошо, что Бун ее не видел, думает он. Не то, чтобы он собирался бегать перед снайпером без штанов, но ситуация выходит щекотливая. «Я вижу красное – я стреляю». Дин Гордон вполне может нарисовать на себе огромную мишень. Хотя, Бун справится и без нее. – Надо избавиться от этой дряни, пока не поздно, – решительно говорит себе Дин. Он даже думать не хочет, что может означать такое на таком месте. Его подташнивает. – А ты – последний мудак! – говорит он своему отражению. – Оставил мне такое наследство. Но, по крайней мере, теперь многое встает на свои места: и прощение Цезаря, и обещание такого прощения от НКР. А он еще удивлялся, на что это намекал посол Крокер, ведь явно не на штрафы за парковку. В одной руке у Дина нож, в другой – початая бутылка виски. Пустая валяется на полу. Он пьян, надеется, что пьян, иначе ему не справиться. Он вспоминает, как его подстрелили по пути из Примма. И говорили же умные люди - берегись открытых дорог. Он укрылся тогда на дорожной стоянке и, закусив ремень, пляшущим ножом доставал из предплечья пулю. Он расковырял себе полруки и едва не истек кровью под зудящий аккомпанемент полыхающей огнем раны. Дин судорожно вздыхает. Потом было много таких пуль. И в ход привычно шли потертый ремень и наточенный нож. И виски. Много старого двухсотлетнего виски. Как и сейчас. Ничего страшного, просто очередная пуля, засевшая под кожей, очередной нарыв, который надо вычистить, промыть и зашить. Гордону нужен шрам, шрам на бедре – это так мужественно. Дин пьяно смеется. Шрам не вызовет ни подозрений, ни вопросов и надежно скроет проклятого быка. Можно, конечно, сходить за мед-х, но для этого нужно вылезти из ванной, натянуть чертовы штаны и каким-то чудом не разбудить спящего на диване Буна. Слишком много ненужной возни. Сейчас или никогда. Дин обильно поливает лезвие виски, приставляет его к бедру. Рука дрожит, нож в руке прыгает, слегка царапая кожу. Дин делает глоток, потом еще один, потом… Вокруг холод и темнота. Он не помнит, как он сюда попал, что он здесь делает и как давно. Он стоит посреди Пустоши, над головой ни луны, ни звезд, под ногами не видно земли, только слышно, как шелестит выгоревшая трава. Впереди на холме – скелеты обгоревших домов. Дин собирается забраться в один из них, забиться в безопасный тихий угол, чтобы дождаться утра и решить, что делать дальше. Шаги даются ему с трудом, они тягучие, как будто он бредет в незастывшей смоле. Странное чувство, отмечает Дин, как и шум в голове. Может быть, он контужен? В любом случае, подумать об этом стоит не раньше утра. Он не видит признаков рейдеров, дома наверняка заброшены и пусты. То, что нужно для такого, как он. Прямоугольник света, упавший перед ним, заставляет его замереть на полушаге. Дин крадется подальше в тень, осторожно поднимает голову: в окне второго этажа горит свет и движутся тени. Он чувствует, как по позвоночнику скользит волна холода, но любопытство сильнее страха. Или это древний инстинкт – тянуться к огню и свету, Дин не знает. Цепляясь за покореженные рамы пустых окон, он забирается на уровень второго этажа. В комнате за окном двое. Один, совершенно голый, вальяжно лежит на боку на старой кушетке, Дин не видит его лица, только белую спину и белый, почти пергаментный зад. Другой, нисколько не смущаясь, колдует над его левым бедром, что он делает – сразу не разобрать, но как будто… Они смеются. Потом целуются, жадно, жарко прижимаясь друг к другу, и Дин чувствует, что вот-вот упадет – его пальцы вспотели и скользят по оконной раме. Человек с кушетки вдруг поворачивается к нему, смотрит прямо на него, и Дин разжимает пальцы, срывается вниз, заходясь в беззвучном крике. Лицо человека с кушетки – его лицо – стоит перед ним, а из пустых окон смотрят другие – бледные, мертвые, безымянные. Он пятится, пытается уползти, но не может сдвинуться с места. А в голове, словно колокол, отдается стук то ли молота, то ли сердца: бом, бом, бом… Бом. – Если не откроешь дверь, я ее вынесу. Бом, бом, бом. Дин открывает глаза, поднимает тяжелую голову, отплевываясь от воды. Идиотский сон, думает он. Но холод не отпускает его. – Бун, хватит ломиться, я в порядке, – отвечает Дин. Он не уверен, что на самом деле в порядке, он ни в чем не уверен. – У тебя две минуты. Кровь нитью тянется от бедра, разматывается в воде, распадается на волокна. Желтый бык обезглавлен, но все еще крепко стоит на ногах. Дин чертыхается, выбираясь из ванной. Остатками виски заливает бедро, шипя и ругаясь сквозь зубы. Бледно-красный коктейль течет на разбитый кафель, Дин затирает его первым, что попадает под руку – своими штанами. – Минута, – сообщает мрачный голос Буна из-за двери. – Уже! Бун настроен решительно и пугает его больше всех желтых быков вместе взятых. И еще ему придется как-то объяснить Буну, почему он так налакался вместо того, чтоб быстро помыться и освободить ванну… Но он что-нибудь придумает, что-то слезливое и, возможно, поплачет у Буна на плече, чтобы тот быстрее отстал. А сон… Он его просто забудет. Как позабыл все остальное. Он постарается. Иногда амнезия – это спасение.