чувство вины

Когда ей принесли ребенка, она уже знала. Это не было предчувствием, страхом или опасением, это было твердой уверенностью. Наверное, приложив усилие, она даже смогла бы вспомнить момент, когда поняла, что ее дочери больше нет в живых. Теперь ребенок, завернутый в одеяло, лежал на ее коленях. Где-то на периферии сознания возник отстраненный образ маленькой Доры, настолько он был похож на мать. Тед вышел на улицу вместе людьми, которые принесли ребенка. Они тихо говорили о чем-то за стеклянной дверью. Андромеда видела их движущиеся тени сквозь тюлевую занавеску. Все отступило, давая дорогу давно спавшему в ней чувству. Страх, любовь, боль потери, обида, неодобрение. Осталось только это чувство. Чувство вины. Она освободила мальчика он одеяльца и, подхватив его под мышками, подняла перед собой. Малыш открыл глаза, такие же лиловые, как и у его матери. Он молчал. Это был самый нежеланный ребенок. Самый рискованный и сумасбродный шаг. Потенциальный убийца. Возможно, вечный студент, несчастный проповедник шоколадной терапии. Он мог унаследовать талант матери или проклятие отца. В любом случае он будет несчастен. Молча Андромеда завернула ребенка и положила на кровать. Ты - моя дочь. Не смей. Так сказала ей мать, когда много лет назад она уходила с Тедом. Так же год назад сказала Нимфадоре она сама. Андромеда, спасаясь бегством из змеиного клубка отчего дома, истерически клялась никогда не быть похожей на собственную мать, ничего не делать, как она, никогда не повторять ее слов, какими бы мудрыми они ни были. Будучи идеологическим подкидышем, она никогда не перестраивала свою систему ценностей. Она проклинала свою законсервированную инквизиторскую семью, их покрывшиеся пылью веков и пахнущие тленом идеалы. Все они за редким исключением были похожи на заигравшихся злых детей. Они не были способны осознать нежизнеспособность своих идей, прогнивших и не новых. Жестокие установки матери повергали юную Андромеду в шок, болезненные уколы старшей сестры поражали своей несправедливостью, дипломатичное молчание младшей приводило в негодование. Абсолютная, восторженная жестокость Беллы была непонятной, ужасающей, неоправданной. Скрытность и нейтралитет Циссы вызывали еще больше вопросов. Детство и юность вспоминались теперь, спустя много лет, как страшная средневековая сказка. Темница для ее крылатого сердца, сплетенная из нелепых правил, заплесневевших парчовых портьер, подушек, хранящих в себе так много слез, запечатанного намертво личного пространства, в которое никого не полагалось пускать. "Благороднейший и грязнейший". Сириус. Еще один отторгнутый, выжженный, запрещенный. Не забытый. Теперь она сама говорила словами матери, неосознанно, спонтанно. Только чувство вины. И перед матерью. Деревянные убеждения Друэллы Блэк не мешали ей быть хорошей матерью. Иногда она умела быть нежной. Особенно по утрам, когда заплетала им с сестрами волосы. Андромеда любила смотреть в зеркало, где отражалось зеркало на противоположной стене, и она могла видеть длинные музыкальные пальцы мамы, ловко перекладывающие непослушные темные пряди. Весь этот час Цисса и Белла сидели на стульях с высокими стрельчатыми спинками и, не шевелясь, ждали своей очереди. Меда, наоборот, все время вертелась, и мама регулярно делала ей замечания на рокочущем французском. Пустое. Что вспоминать? Убеждения были ужасны, и для того, чтобы их попрать, Меде пришлось отказаться от матери, которую она, не смотря ни на что, любила. Мама верила в свои идеалы, и Андромеда их предала. Важны были, наверное, чувства матери, вычеркнувшей среднюю дочь, наступая себе на горло, вступая в противоречия с собственными принципами, и все-таки сохранив им верность. Наверное, мама скучала по ней. Андромеда была уверена, мать думала о ней, умирая. И перед отцом. Недалекий Сигнус Блэк, обожавший "своих принцесс". Белла презирала отца. Считала его дураком, солдафоном, неотесанным псевдо-аристократом. Он любил выпить, сыграть в вист, был яростным болельщиком и безнадежным подкаблучником. Уж он-то точно никогда не ставил под сомнение семейные ценности и идеологические установки, ибо за всю свою аристократическую жизнь не видел и не хотел видеть ничего иного. Наверное, он даже не понял, почему Андромеда ушла. Но у него были добрые глаза, теплые руки, и здорово было качаться на его колене. Папа мечтал о внуках. Он так никогда и не увидел Дору, а до рождения сына Циссы не дожил. Бедный глупый папа. Наверное, перед Тедом, за то, что вовлекла его в весь этот кошмар. В чужую войну, чужие противоречия. Но если бы не было Теда, она бы просто не вынесла. Сломалась бы. Его любовь, такая не требовательная, самоотверженная, правильная. Он всегда знал, что именно ей нужно - не беспокоил, когда ей хотелось побыть одной, дарил именно то, о чем она мечтала, вез туда, где ей было хорошо, понимал с полуслова. Принимал все как данность, не задавал лишних вопросов, поддерживал во всем, не давал рефлексии загрызть ее. Именно то, о чем мечтает каждая женщина. Она никогда не понимала, чем заслужила такого мужа, было страшно, что однажды он поймет о ней какую-нибудь ужасную истину, ей самой неизвестную. Перед Дорой. Больше всего перед ней. Неужели она так и не смогла научить ее расставлять приоритеты? Она так и осталась ребенком, горячим, ярким, переполненным неистраченной энергией. У нее у маленькой все получалось почти сразу, а ей было мало, она хотела все успеть, везде поучаствовать, со всеми подружиться. Она говорила - "мама, как же так, в мире так много прекрасных людей, с которыми я никогда не познакомлюсь, столько книг, которые я никогда не прочту... как же так?". Ее приводило в гнев слово "нет". Она делала назло, брала бесчисленные реванши, доказывая в первую очередь себе, что может, что может еще лучше. Уходя к Ремусу, она улыбалась в ответ на бессильную ярость Андромеды. Она просто говорила - "я люблю его. мы счастливы с ним. ты сделала в свое время еще круче, мам". И нечего было на это ответить, как нечего ответить было на ее розовые волосы и мятые брюки. Еще круче. Андромеда плакала и улыбалась. Слезы были непривычно горячими, они обжигали щеки и подбородок. Она не могла умереть иначе. она всегда хотела умереть именно так, в бою, совершая великое дело, рядом с тем, кого любила. Вместе с тем, кого любила. Нет ничего ужаснее, чем пережить собственного ребенка. Тогда, год назад, прежде чем закрыть за собой дверь, Дора сказала - "я люблю тебя, мам. очень люблю". И сейчас эти слова звучали в памяти Меды, и она верила, что именно эти слова помогут ей не сдаться, не опустить руки. Эти слова и Тед. Тед принес ей кружку чая и сел рядом. Недавние слезы еще блестели в его глазах, как блестят слезы, не согласные на успокоение. Он тоже улыбался. Меда отставила чай на столик и взяла его за руки. - Меда, они... назвали мальчика Тедом. В следующий момент ей подумалось о дешевой мелодраме, а потом все оборвалось. И она, обхватив руками шею мужа, заплакала. Не долго справлялся со строптивыми слезами и Тед. На кровати, разметав одеяло и пеленки, махал маленькими ручками и захлебывался плачем ребенок.