Про Еву

Нет, нет, он никогда раньше не испытывал человеческих эмоций. А с ней вот... испытал. Потому что болезнь, похоже, убивала не только ее — и на него перекинулась, безумием диким, абсолютным срывом крыши, оголяя мозг до каких-то совершенно неадекватных инстинктов: спрятать, спрятать, спрятать, спрятать. Спрятать так, чтобы никто не нашел, никто не дотронулся до нее, не осквернил и даже не посмотрел в ее сторону. Больно она хрупкая. До невозможности хрупкая. В его руках рассыпается, а ветки сосудов просвечиваются через бледную кожу и кажется, что они вот-вот лопнут. Она покраснеет, покроется гематомами, разрыдается в голос. И никто уже не поможет. Да будь она проклята со своими отказами от его помощи! Он сам готов уснуть навсегда, лишь бы она в живых осталась. Да вот только Ева права: этот мир есть реальность, неповторимая, светлая, пусть и с грязными пятнами. Это ему нет разницы, где торговать, а она любовью не торгует — даром отдает, ничего взамен не просит. Ей только здесь и место. Котаро не испытывал человеческих эмоций, потому что не сближался ни с кем: не было ни нужды, ни желания. Он запомнил урок навсегда: думать нужно, прежде чем в чужую жизнь врываться. Думать нужно, прежде чем кому-то себя отдавать. Терять Котаро был не готов. Это было только его проблемой. До смешного эта беспомощность, до смешного: и как бы ни хотелось спасти, все тщетно... Вот так люди и страдают. А он мог бы помочь, но от ее отказа просто сводило руки. Кости болели так, будто бы их дробили молотком или еще чем — разницы нет особой, ответ один — больнее некуда. Башню сносит от боли. Башню сносит... Где он ее откопал? На улице где-то: Ева брела домой, обнимала руками порванный рюкзак и тихо всхлипывала, морщась от ненависти к окружающему миру и от дикой несправедливости этого мира к ней. Если бы ее хоть немного любили, может, она бы не заболела?.. Она сказала, что где-то читала: лишенные любви люди чаще всего подвержены заболеваниям. Котаро тогда просто понять не мог, что же это за чувство такое, почему все об этом только, всё об этом... Понял. От этого крышу и сорвало. Впрочем, стоило бы начать с их знакомства. Она вспоминала об этом, истерически смеясь, и, казалось, до конца поверить не могла в реальность Баку, сонных шариков и прочих странностей. Еву просто начало колотить, когда она увидела незнакомца в своей кровати, а тот, успокоив ее и забрав из рук нож, стал рассказывать о магических способностях. — Ты мне дурь втюхиваешь? Не по адресу пришел. Я уже все попробовала — не понравилось. Можешь валить смело. Можешь вообще к однокурсникам моим пойти! Они-то точно по этой части. Им лишь бы накуриться, вот серьезно. Хочешь адресок подкину? Хочешь? Только не сиди здесь, уйди, пожалуйста. Ты пугаешь меня. Уйди. Впрочем, многие реагировали похоже. Котаро привык уже и забил, только у этой голос дрожал как-то так, что до боли цеплял. Черта с два он уйдет теперь... Будет преследовать, пока она не поверит. Ему казалось, будто это сродни азарту. А потом думал он, думал, думал, думал... но так и не объяснил. Но с азартом это не стояло и близко: слишком чистым было, не омерзительным. Слишком спокойным. А когда она увидела Баку, рассмеялась нервно-нервно и решила, будто Котаро ей подсыпал чего-то в воду, когда отпаивал, перепуганную и рыдающую. Пришлось уйти. Не уйти не мог: смущать своим присутствием было бы глупо, в конце концов Баку не мог без ее разрешения производить шарики. Без разрешения на подсознательном уровне. Но у Евы взгляды на жизнь странные. Одна реальность. Один опыт, без которого она не станет существовать. И бежать отсюда глупо, чертовски глупо... «Все равно реальность догонит. Или догонишь ты». *** На следующий день встречаются в парке. Типа случайно. Типа она для него — прохожая, обыкновенная, никакая. Типа не существует вообще. Говорит: — Да что ты увязался за мной?! А он отвечает: — Да это ты за мной увязалась, просто не замечаешь. Ева тогда подходит к какому-то человеку и начинает: — Вы скажите ему, чтобы от меня отстал! Со вчерашнего дня за мной ходит, не могу отвязаться! Пожалуйста, помогите, умоляю! «Ну-ну», — Котаро ухмыляется, предвкушая ее провал. — Прошу прощения... но вы о ком?.. — А? Да вот же он! Тут прямо! — тыкает пальцем в грудную клетку продавца, а человек лишь ошарашено брови вскидывает. — А-а... аха-ха! Вас пранкуют, улыбнитесь в камеру! Ха-ха! — бежит. *** Котаро смешно наблюдать за тем, как Ева наконец признает его как высшее существо, как демона, как... Впрочем, эти мысли меркнут в ночи вечного бытия, когда он начинает вглядываться в ее синие большие глаза. Покрасневшие в уголках, слезящиеся. Наверное не спала ночь. Еще у нее короткие волосы, выкрашенные в темно-зеленый цвет. И плевала она на неодобрительные взгляды со всех сторон. — Чем ты болеешь? — Лейкемией. Умираю, вот и бешусь, хватаясь за последние ниточки, ведущие меня в реальность. Скоро ведь я окажусь в мире снов, не смогу подняться с кровати. А пока — могу двигаться и жить. Правда, последнее выходит не очень, потому что одна все время. Тяжело все на своих плечах нести. И странно осознавать, что ты чахнешь, как цветок без полива, все сильнее с каждым ебучим днем, а твоя семья этого в упор не видит. И смешно, и грустно. Плакать хочется, растягивая улыбку. — Не понимаю. — Оказывается, так сложно объяснять то, с чем сталкиваешься каждый день... Она была такой живой, несмотря на все свое отвратительное состояние, такой честной, свободной, открытой... Готова была подарить всю душу. Нужно было лишь одно усилие сделать, минимальное, незначительное. Она так хотела доверять... Только вот он ее сломал. Сломал так легко, будто спичку, которая еще и не вспыхнула толком. Она щелкнула, заливаясь слезами, а потом стихла — смирилась. Но и оставить все, так как было, он не мог. При любом раскладе несчастным остается. Да что ж такое! Ева верит ему на слово и впускает в свою жизнь слишком быстро: для нее последний месяц — как год, даже больше, и она мчится вперед с ветром вместе, за руки, тянется к солнцу, чтобы все-все успеть, что запланировала. Искренне улыбается, немного устало и немного безумно, а руки дрожат от бессонных ночей, проведенных за «ничего не деланием». Спать не выходит. Никак. Время льется водопадом, а он замечает это, но растворяется в воде, забывая о том, к чему все идет; слушает ее отрывистый, но приятный голос; задыхается вместе с ней, захлебывается эмоциями, которыми она заражает, будто вирусами, и изредка вспоминает, что он вообще-то с ней познакомился для того, чтобы навеки отправить в мир сновидений. Она все еще против. И против будет всегда, а все потому, что реальность для нее одна-единственная. Ева любит младшего брата, страдающего от этой же проклятой болезни, и живет только ради него. Родители все внимание ему, ему, ему, а дочери будто не стало... Впрочем, дочери скоро без «будто» не станет. Она иногда бормочет от обиды, что хочет посмотреть на их лица, когда они увидят ее труп. Ева пишет им длинное предсмертное письмо на протяжении двух месяцев. Котаро пробовал прочитать это, но сердце начинало щемить так, будто руками сдавливали, норовя с кровью выплеснуть, навсегда. Закрывает, закрывает в который раз. А она... святоша ебаная, все заработанные деньги брату на лечение! О себе бы подумала, боже! И что только творится в этом безумном мире, пока Котаро упорно старается этого не замечать? Неделя, которую они провели вместе, его хлещет кнутом: работа ждать не может. Котаро уходит на неопределенный срок, надеясь успеть еще увидеть ее и пробыть с ней до самого конца (от этого слова его теперь начинает трясти, будто поехавшего), поэтому собирается выполнить все сверх нормы. А когда возвращается, она просто в истерике бьется. Сама не своя: — Вот так, значит, можно со мной?! Сначала врываешься в мою жизнь, буквально на голову падаешь, заставляешь чувствовать снова, а потом исчезаешь, будто тебя и не было, оставляешь мне только какие-то жалкие воспоминания! И зачем?! Чтобы я страдала всю свою оставшуюся жизнь?.. Ну конечно, для тебя, для бессмертного существа, какой-то там месяц — это как короткий выдох, не более! Но этот чертов месяц — мой мир, моя вечность, мой воздух! Мое все! И я так хотела... хочу!.. провести его рядом с тобой! Боже, я должна была казаться сильной и не ломаться в таких вот ситуациях, а теперь понимаю, что это просто невозможно! Просто. Вообще. Никак. Хочешь, я на колени упаду? Чего ты хочешь?! Ты скажи мне — я все сделаю! Только выдели из своей вечности мне один месяц. Просто не бросай меня, не бросай, пока умираю! Мне страшно, страшно терять того, к кому привязалась. Страшно ходить по дому одной — вдруг упаду, а никого не будет рядом и я так и умру на ледяном кафеле, не получив ни капли любви напоследок... Знаешь, как страшно уйти в полном одиночестве?! Когда никто, никто не поможет. Никто не возьмет за руку, не прижмет к себе! Ты будешь совершенно один. Брошен. Брошен всеми. Семьей, друзьями... Любимым. Просто почувствуй себя на моем месте! Я не могу так. Не могу, понимаешь, терпеть это совсем одна! Ты должен был хорошенько подумать прежде, чем вламываться в мою жизнь и все в ней менять! Не было бы тебя, я бы не рыдала ночами, боясь умереть в одиночестве! Тогда ведь я была, черт возьми, к этому готова! Но тут пришел ты... Пришел... пришел... пришел... Господи, просто спасибо тебе за то, что пришел сейчас! И она падает в его объятия, как в океан, не страшась захлебнуться, зная, что ее не обидят. Только не бросили бы опять. И не бросят! Теперь он уже навсегда вернулся. На ее «всегда». На такое «всегда», чтобы вдоволь можно было насмотреться друг другу в глаза при «ловком» молчании, нагуляться до тянущей боли в ногах, насмеяться над какой-нибудь ерундой... На такое «люблю», чтобы можно было умереть в ее волосах, пальцами ощущая их неприятную ломкость, но задыхаясь от едва различимого запаха каких-то цветков, чтобы дрожать от нежности и сходить с ума от осознания того, что скоро всему этому придет... Ко-нец. У него нет сил на эти блядские мысли. Котаро только одно знает точно: он лучше сдохнет сам, чем ее отпустит. В больнице сказали, что их время подходит к кон-цу. Мир вокруг Котаро начинает медленно замирать, когда он замечает первые перемены: она перестает выходить из дома, прячет опухшее лицо под одеялом и разговаривает хрипло-хрипло, едва находя, что сказать. Ева ничего не просит совсем, а только смотрит в потолок, то скидывая с себя одеяло, то, наоборот, укрываясь. Наверное, Ева начинает осмысливать всю свою прожитую жизнь. В ее глазу лопаются капилляры, и он заплывает кровью. Наверное, сильно болит. Она промывает глаз теплым чаем и выдавливает из себя погибшую улыбку, мол, все пройдет. У нее со смертью, может, и пройдет, а у Котаро навеки рана останется. Он ее уже ненавидит. И себя ненавидит. Урок усвоен. Усвоен, черт возьми. Сколько ни живи на свете, всегда будет, чему научиться. Но это слишком. Котаро не готов терять. С Евой слишком хорошо. Он забывает о кон-це, действительно забывает, а она смотрит в его глаза, понимает это и радуется про себя: кого-то живым делает, кого-то еще спасает ее любовь. Таких моментов, таких «невзначай», переглядок таких становится чертовски много. И каждый, каждый, мать его, момент, запоминается длинной непрерывной линией: один взгляд — один день. Пазл складывается в одну не вечную вечность. Секс — стандартно. Нужно попробовать перед смертью все, к тому же желание было не спонтанным и не наигранным. После искренних признаний в любви она оживает. Действительно оживает, и Котаро начинает казаться, что ее болезнь — безумная выдумка, что все всегда будет хорошо. Хо-ро-шо. — Если бы я написала книгу, она была бы, естественно, о любви. О чем-то таком вечном, высоком и непонятном почти ни для кого. Может, она только для нас с тобой. Может даже, на особенном языке... Хотя, что париться? Язык любви — самый непонятый и самый понятный одновременно. Кто любит — тот прочитает, улыбнется и, возможно, забудет о ней чуть позже, чем забывает всегда о других книжках. Я бы писала о тебе. И заостряла бы внимание на самых мелких деталях. Вот ты, например, сидел на кровати, вроде расслабленно, а вроде и напряженно. Слушал меня внимательно, слушал, заглушив собственные мысли до отчаянного шепота и впустив в свою голову только мой голос. А может, ты и не слушал вовсе. Кто знает? Может, ты просто смотрел, как я говорю, ловил каждое движение, смотрел на мои губы... Или я это все придумала и тебе абсолютно не интересно было проводить со мной время. Из этой мозаики складываешься настоящий ты: слушаешь мои движения, пытаясь уловить мельчайшие изменения, думаешь о том, каково быть человеком, и пытаешься уйти обратно в свой мир. Три в одном. Видишь, какая интересная получилась бы книга? Слово «люблю» читалось бы между строк. Да даже бы и не читалось! Все и так сразу станет понятно. Вот просто: я тебя люблю. И ничего лишнего. Я тебя люблю. Люблю, как ты трогаешь пальцами ворот рубашки, как поправляешь галстук. Люблю, как ты дышишь, как чувствуешь меня. Люблю. Не «смотреть». Именно люблю. До безумия, до абсолютной потери страха. Я ведь никогда не задумывалась раньше о том, что буду когда-нибудь говорить кому-то все, что приходит в голову... А это так приятно... боже... неописуемо... Внутри Котаро все замирает, отзывается невероятно высокими вибрациями, которые на слух не воспринять: они только по ощущениям. Ему признавались в любви. Ему признавались в любви длинными фразами, от которых переворачивалось напрочь мировоззрение и все, что вообще могло перевернуться; ему признавались в любви поцелуями и касаниями, которых он ни разу в жизни не получал и от которых теперь трясло так, будто его ошпаривали, но не больно — это до головокружения трепетно; ему признавались в любви взглядом, таким уставшим, но родным, теплым и понимающим. На него смотрели, как на лучшего-человека-в-мире, как на человека, как на того, кто имеет право быть рядом. Еще Ева танцевала. Отдавалась движениям всецело, просто улетая туда, куда даже Котаро проникнуть не мог, и улыбалась, забывая обо всем на свете и даже о себе самой. Так она и зарабатывала на жизнь, путешествуя со своим коллективом по миру. Но это осталось в прошлом: она ушла, навсегда попрощавшись с товарищами. Все равно умрет скоро, так пусть начинают уже без нее справляться... Когда Ева впервые танцует для него, она очень волнуется, двигается зажато и неуклюже, но в этом есть неописуемая красота. И не хочется отводить взгляд. Ничего не хочется. Лишь бы только она вот так танцевала для него одного. Котаро самому от себя смешно: в реальном мире он умудряется цепляться за свои иллюзии, старается забыть и оттянуть момент боли. А с каждым новым танцем Ева раскрывается, показывая всю себя, обнажая нутро. Уже не словами. Уже не касаниями. Движениями, на расстоянии. Вот так вот люди узнают друг друга и тонут в этих чувствах, идут ко дну. И какое же это безграничное счастье, если не считать только неминуемой смерти в конце... Все сводится к тьме. Он не привыкнет к этому. Никогда. Когда бесконечное «хорошо» становится наркотиком, и с которым, и без которого начинается дикая ломка, он внезапно замечает какое-то изменение. Бледная. Она такая бледная. И веки будто опухли, опускаются сами собой, норовя закрыться навсегда. Дрожь в руках. И все вены становятся видными, огромной сеткой, такой уязвимой теперь. Ева смотрит в глаза настолько устало, что Котаро кажется, будто она умрет прямо сейчас. Прямо в эту самую минуту. Когда-то ее реальность должна была дать о себе знать. В тот же момент ее ноги подкашиваются и она зажимает рукою нос. Кровь. Много крови. Она опускается на пол, оставляя бурый развод на желтых обоях, и скручивается, глазами, полными страха, глядя на него. Когда он видел ее приступы со стороны, все было совсем не так. Ей занимались другие люди, предлагали помощь, что-то делали. У Котаро все в голове перемешивается и ноги прирастают к полу: слишком рано. Он не готов. Он не знает, что нужно. — Никаких врачей... Обещай мне... Ева похожа на загнанного в угол зверя, жестоко подстреленного и вдобавок избитого. Продавец кидается к холодильнику, достает первый попавшийся пакет чего-то замороженного, закручивает в полотенце и, опускаясь рядом с ней на колени, отдает. Никаких врачей?.. Он отползает. Тянется к телефону. А ее глаза сами собой закрываются. Ева падает. Падает со страшным звуком — ударяется лицом об пол, выпуская из рук полотенце. Кровь таким потоком льется на плитку, что Котаро, подползая к девушке ближе, скользит, срывается, вымазывая перчатку, и едва ли не разбивает подбородок. Плитка залита кровью. Ярко-красной, с черными сгустками. Ее действительно много. Лужа увеличивается в размерах. Там, где крови меньше, — розовые и бурые разводы, будто бы гуашью пол испачкали и никого умирающего тут нет вовсе. Ева приходит в сознание почти сразу же: резко распахивает глаза, безвольно открывая рот, но не может сказать уже ничего, настолько ей страшно и дико осознавать свою беспомощность. Этой крови, блять, так много, что в ней можно уже купаться и умереть от безысходности. Нахуй море, когда тут такое... Ева вновь отключается: от вида крови ей совсем хреново, а ослабевшие ладони скользят. Носоглотка горит огнем, и это дикое ощущение переходит на голову, на челюсть, которую до безумия сводит, на зубы. Котаро успевает ее подхватить прежде, чем она вновь бьется головою о плитку. На это не-вы-но-си-мо смотреть. Он не может сориентироваться. Слишком быстро. За какую-то жалкую секунду из нее уходит вся жизнь, все, что она чувствовала, слышала, делала. Все теряется в ебучем пространстве, и никто не в силах ее удержать! Нет, так оно не закончится... До конца еще далеко. — Никаких врачей, говоришь?.. Никаких врачей... Белая рубашка в крови уже полностью, липнет к телу, а ткань разлезается, кровавыми незаметными катышками чувствуется под пальцами. Котаро прижимает Еву к себе до самого приезда врачей. Ее голова такая тяжелая и безвольная... Она теряет сознание каждые две минуты, не успевая толком очнуться и осознать, что происходит. Когда ее вырывают из его рук, продавец чувствует дикий, безумный холод. Он весь вымок. Сколько же крови она потеряла... Котаро едет в больницу тоже. Его мозг просто заражен навязчивыми мыслями. Его грудную клетку вспарывает ужас, заменивший сердце. Стук ощущается в горле, и от этого трудно дышать. Перед глазами все темнеет. Руки дрожат. Он весь в ее крови. Он повторяет только одно: «Не умирай. Не умирай. Не умирайнеумирайнеумирайнеумирайнеумирайнеумирай». Воздуха на это не хватит. Ему кажется, что он сам скоро сдохнет. Дикое чувство. Врач лишь разводит руками: — Ей осталось всего-ничего. Вы можете просто быть рядом с ней. Ей это важно. Всего-ничего. Все-го-ни-че-го. Всегоничего. Конец. Ко-нец. Все кончено, и продолжения не будет. Ничего дальше уже не будет. Утонули в крови, утонули навсегда. Оба равнозначно. Оба страдали одинаково, оба умирали в одинаковых мучениях. Вот только ему умереть не страшно до сих пор. Где тот, кого можно просить исцелить? Где тот, кого можно просить помочь? — Вам плохо? Я дам воды. Этот проклятый доктор смотрит на Котаро такими глазами, будто бы ничего не понимает. Смешно. — Почему вы не можете ей помочь? — Уже слишком поздно. Поймите, мы сделали все, что в наших си... — Больно много вы понимаете! Неужели если бы тот, кто дорог вам, умирал, вы бы спокойно смотрели на это?! Почему нельзя что-то сделать?! Почему вы так просто отказываетесь заниматься ей?! Почему?! Я не могу вас понять, неужели это так легко — взять и поставить на человеке крест, когда она должна, нет, обязана жить дальше! Господи, ей всего двадцать лет! Посмотрите вы на нее, разве так можно?! Разве можно с такой холодностью в глазах выносить смертный приговор?! Вы судья?! Кто вы вообще такой?! Будьте вы прокляты, я собственноручно уничтожить хочу... — Вот вы меня проклинаете, — спокойно говорит врач в люфт-паузе его истерики, — а сами-то почему ее раньше не привели? Мир замирает. Мир рушится. Земля из-под ног уходит. И «будьте вы прокляты!» проволокой застревает в горле. Раньше он был с ней не знаком. Не знал о существовании какой-то там Евы из маленькой квартиры на четвертом этаже со знатным бардаком и едва открывающимися окнами. Но эти слова убили его нахрен. И дальше уже ничего не было, кроме дикой боли, будто все кости внутри ломали. Но в глазах уже огонь умер. Котаро ушел. Все мутнело и с безумным осколочным звоном разлеталось, разрезало пространство. Закутался в белый халат. Белый халат изнутри тотчас вымазался в бордово-бежевый, кровавый. Котаро пошел к ее палате, покачиваясь сильнее обычного и задыхаясь от этой тяжести. Там она. Еще живая. А он уже мертвый. Походил, походил у двери и сполз по стене вниз, не в силах теперь смотреть ей в глаза. В этом ничьей вины не было, но не винить себя он не мог. Когда они узнали друг друга, Ева была уже обречена. Успокоиться бы на этом... Но... Слишком дорого ему было время, в котором он утонул. В этой дрянной реальности оно стало кровью. Котаро запускает руку в карман, безжизненным взглядом осматривая сонный шарик. Свой сонный шарик. Апатия, не апатия — оставить все так он не может, не хочет. Эгоист? Да, блять, долбаный эгоист. Свет таких не видывал. Поднимается на ноги. Входит в палату. Ева спит. Пусть спит и дальше. *** Та самая квартира на четвертом теперь проветренная и чистая: в ней совсем не пахнет кровью и нет даже намека на пережитые страдания. Котаро смотрит на вечную Еву, спящую на кровати, и сам закрывает глаза, готовясь к частичной потере памяти. Он будет помнить только светлые моменты с ней. Больше ничего не нужно... Вот только есть одно «но»: она этого не хотела. Поздно уже менять что-то. Действий не отменишь. Разве лучший мир для них двоих не идеальное решение? *** Ева красива, когда улыбается; у нее заразительный смех. У нее красивые родинки на лице; Котаро нравятся ее ломкие зеленые волосы и нравится, когда она называет их соломой. Нравится, когда она признается в любви; когда танцует; когда сходит с ума; когда готовит завтрак, обед и ужин; когда они готовят вместе. Нравится ждать ее с учебы, с работы. Нравится ждать даже из ванной. Этим вечером Ева запирает дверь ванной на замок. Залезает в горячую воду и закрывает глаза, запрокидывая голову и тихо выдыхая. Обнимает колени и долго-долго смотрит в потолок. Остывает вода. Пока Котаро ждет ее, Ева ковыряет ногтем плитку, разрушая эту иллюзию. Она знает: когда-нибудь мираж осыпется ничтожной пылью, открывая путь в никуда. ...или куда-то.