Улыбка

      С самого начала все шло не так: сперва группа чуть не опоздала на концерт из-за пробок, потом оказалась заперта одна из гримерок, за кулисы пробралось несколько фанатов, а во время шоу то и дело лажал звук… Неудивительно, что все были на взводе. Но это было прелюдией к катастрофе: под конец Feuer Frei запрятанный в сцене фейерверк должен был полыхнуть, осыпая гитаристов и фронтмена снопом сияющих искр, однако что-то разладилось, и аппарат взорвался, разлетевшись на части. Паулю осколок попал в ногу — он чертыхнулся, но продолжил играть. Тилль был настолько привычен к ожогам, что даже и не заметил — или сделал вид, что не заметил — этого. К тому же он стоял далеко, и поэтому почти не пострадал. Рихард же упал как подкошенный.       Концерт был остановлен.       Сидящий за ударной установкой в глубине сцены Шнайдер видел все: взрыв, разлетающееся железо, застрявший на границе головы и шеи гитариста металлический осколок, напрягшееся и тут же обмякшее тело и страшное падение. Последним тошнотворно-раскаленным воспоминанием того вечера был обиженный гул выпавшей из рук гитары.       Другие согруппники сперва решили, что товарищ просто упал в обморок: гитарист несколько дней жаловался на непрекращающиеся головные боли, однако попытки привести его в чувство так ни к чему не привели. Рихард был мертв — мгновенная, почти безболезненная смерть.       Вскрытие, медэкспертиза, установление причины смерти… не все ли равно? Человека нет. А значит, и группы тоже. «Мы будем играть, пока один из нас не умрет», — оказалось, скоро.       — Ну, хотя бы не мучился, — пробормотал Тилль после долгой паузы. Явно не то, что стоило бы сказать, но остальные были слишком подавлены, чтобы выдавить даже это. Нужно было что-то делать: на их плечи ложилась ответственность за похороны.       Дело в том, что было одно из последних их выступлений перед праздниками, и семья уже несколько дней ждала Рихарда в Америке. В Германии оставалась только Кира, которой нужно было не то забрать что-то из вещей, не то уладить что-то в университете. Сперва она попыталась взять работу в свои руки, но после того, как в одной из компаний ей предложили каталог аэромакияжа для покойников, у девушки случилась истерика. Это было слишком для нее, и теперь организацией занимались товарищи ее отца. Поэтому, собственно, бывшие согруппники и решили собраться у Пауля на следующий вечер после злополучного концерта.       На похоронах ожидалось много народа, в том числе журналисты, так что Шнайдер настоял на том, что необходимо «сделать ему лицо» — что ни говори, это должно было стать последним выходом Рихарда в свет, и вряд ли он захотел бы ужасно выглядеть. Предложение было здравым, но все были заняты: Тилль успокаивал родственников гитариста, Флаке готовил речь, а Оливер с Паулем отбивались от репортеров, так что ударнику пришлось самому договариваться с похоронной конторой, а потом, если повезет, ехать с проверкой, спихнув свою часть работы на Риделя, пообещавшего побыстрее разделаться с прессой.       Но реальность вносила свои коррективы, и из-за неожиданных трудностей с кладбищенским начальством Шнайдеру пришлось провести весь день на телефоне и только на следующий день он смог отправиться в морг. Честно говоря, ударник готовил себя ко всему: в воображении вставали картины из фильмов ужасов, но заведение, как и в рекламе, оказалось вполне цивилизованным — смерть явно предпочитала хай-тек.       Незадолго до полудня в морге при похоронной конторе было безлюдно — даже кончина близких не отменяла берлинцам рабочего дня. Но сотрудников тоже не было видно. Шнайдер остановился перед пустующей стойкой администратора и прочистил горло. Никого не появилось, и музыкант приготовился ждать, отметив про себя, что стоит устроить по этому поводу небольшой скандал. Мозг размеренно отсчитывал секунду за секундой, отрывая от пласта действительности и швыряя в стоящую неподалеку корзину для бумаг. Ровно через две минуты из-за двери, скрывающей коридор, показался молодой человек, из-за кругов под глазами и длинноватых рук изрядно напоминающий лемура.       — Здравствуйте, — апатично произнес он, — чем могу помочь?       Обычно ударник привык слушать, равно как и отвечать, «добрый день», но сейчас это было бы не к месту и не ко времени, так что он ответил кивком головы и, собравшись с мыслями, начал:       — Я по поводу Рихарда Круспе, обращался к вам вчера. — Слова звучали искусственно, как автоответчик: это был единственный способ не сойти с ума.       Кажется, клерк понял это, и жестом остановил клиента, а затем, порывшись в бумагах, протянул:       — Работа почти закончена, — вполне вероятно, что для него это и было «работой», — и если Вы желаете посмотреть…       Разговор прервала перебранка возле двери в дальнем конце коридора: мужчина с усталым лицом доказывал что-то решительного вида молодой санитарке:       — Нет, не пойдешь.       — Это почему? Я здесь работаю!       — Да ты на них помешана… Считаешь, пущу? Нет уж, иди-ка домой.       Девушка демонстративно развернулась и пошла к выходу.       — Ну и ла… — начала она, но, заметив ударника, оборвала фразу на полуслове. Еле сдержав вопль восхищения, она подбежала к нему и затараторила:       — Вы — герр Шнайдер? Тот самый Шнайдер? Можно Ваш автограф? Я сейчас принесу фотоаппарат: вы сфотографируетесь со мной? Ну пожалуйста! Вы постоите пока здесь, да? —       Прощебетав еще несколько почти неразличимых фраз, она куда-то понеслась — видимо, за фотоаппаратом, — оставив оторопевшего музыканта отходить от шока под сочувственно-извиняющимся взглядом патологоанатома — мужчина за стойкой и не подумал вмешаться.       Когда фанатка скрылась за поворотом коридора, гример повернулся к барабанщику и негромко сказал:       — Мне кажется, Вам лучше посмотреть покойного сейчас. — Шнайдер только кивнул и под безучастным взглядом администратора пошел к двери, за которую недавно так рвалась девушка.       Медик повернул регулятор силы освещения и отстранился, пропуская ударника вперед:       — Сам не пойду: надо вывести Ингрид. Извините за этот инцидент. — Он нахмурился:       — И заприте дверь — мало ли…       — Да, конечно.       Было жутковато оставаться один на один с покойником, но разве не для этого он приехал? Да и, пожалуй, чувствовать на себе сочувственно-безразличный взгляд гримера было бы, наверное, еще хуже. Собравшись с духом, ударник шагнул в тускло освещенный зал, а зайдя, непроизвольно вздрогнул от чересчур громкого щелчка задвижки. Зачем такой комнате запираться изнутри?       В люминесцентном свете больничных ламп Рихард, наверное, выглядел бы просто трупом — не бывшим человеком с недодуманными мыслями, оборвавшимися чувствами, незаконченными фразами, а именно использованной оболочкой. Примерно так Шнайдер и представлял себе эту картину: белый безжизненный свет, светлые стены, бледное, ничего не выражающее лицо покойника. Не самое приятное, но хотя бы ожидаемое зрелище.       Это же помещение было скорее похоже на бильярдную, если бы не шкафы с инструментами вдоль стен и слабый запах формалина. К тому же на первый взгляд лежащий на металлическом столе мужчина совсем не выглядел мертвым.       Мастерская работа. Не знай Шнайдер правды, это походило бы на дурацкий розыгрыш. Но гитарист был действительно мертв, хоть сознание и упорно старалось отмести этот факт — издалека даже Шнайдеру показалось, что Рихард жив. Подойдя ближе, музыкант отметил, что страх перерос в удивление: гитарист выглядел моложе, чем до смерти, и на щеках покойника даже лежала искусная подделка под здоровый румянец — дело рук гримера.       И все-таки на нем лежала печать незавершенности: кое-где блестел не до конца впитавшийся крем, и рубашка была не застегнута, а просто запахнута — видимо, гример еще планировал вернуться и довершить начатое. Спешить ему было особо некуда — похороны намечались только через четыре дня.       Ударник поежился: в помещении было прохладно.       «Да, именно прохладно и ничего больше, — попытался он убедить себя. — Бояться здесь нечего. Или некого…»       Рихард вызывал у музыканта странные чувства: казалось, гитарист сам не желал смириться с собственной смертью. Стоило моргнуть, как в нем что-то менялось. Шнайдер готов был поспорить: секунду назад пальцы лежали чуть по-другому, а рот не кривился в странной полуухмылке. Остатки жизни, непроизвольные сокращения мышц? Но как? .. Сейчас Шнай почти готов был поверить в чертовщину.       Желая увериться в беспричинности своих страхов, мужчина взял друга за руку. Если не обращать внимания на отсутствие пульса, она ни на йоту не изменилась — те же пальцы, такие же аккуратные ногти, а что холодная — так у заядлого курильщика всегда были ледяные ладони. Гораздо больше Шнайдера удивило то, что тело не окоченело: кожа была мягкой, а суставы — подвижными. На секунду ударнику даже показалось, что Рихард сейчас зевнет и потянется, недовольно спрашивая, чего это Шнай на него уставился. Но ничего не происходило. Да и как оно могло произойти, если барабанщик сам был свидетелем произошедшего на сцене?       Стоять и смотреть становилось все тяжелее; тишина почти физически давила на ударника, и Шнайдер принял решение: может, это и отдает шизофренией, но он должен говорить. С трупом? А какая, в принципе, разница? Все равно никто не услышит…       — Рихард, вот лежишь ты тут и не подозреваешь даже, сколько шума наделал. Не беспокойся, на ангела ты все равно не похож. — Музыкант попытался усмехнуться, но ничего не вышло. — Даже не верится… Временами ты, конечно, выводил из себя, но я рад, что смог играть с тобой в одной группе, что ты, черт возьми, был моим другом! — тут Шнайдер почему-то смутился и прибавил, чуть покраснев:       — Может, не только… — воспоминания выводили его совсем не туда, куда он хотел бы их направить. Нет, Рихард Круспе был просто его другом. И все-таки, если бы он не упустил тот шанс… Нет, пора уходить!       — Наверное, надо попрощаться с тобой по-человечески — не знаю, как тебе, но лежи я здесь, мне было бы жутко скучно. Или не было бы… Можешь смеяться, но у меня такое чувство, что сейчас ты живой — просто уснул. Глупо, да? Но если ты все-таки спишь, то я должен тебе поцелуй на ночь. Первый и последний раз.       «Последний», — эхом отдалось в голове. Избавляясь от ненужных мыслей, Шнайдер закрыл глаза и поспешил прислониться губами к прохладному, чуть сладковатому от грима лбу гитариста. У барабанщика появилось ощущение, что он целует манекен, но вот, секунду спустя, тепло передалось от одного другому, и музыканту стало гораздо труднее отличать фантазию от действительности. В мыслях ударника Рихард снова обретал жизнь, становясь тем, кого Шнайдер знал много лет, и воспоминания эти становились все реальнее.       За несколько часов до злополучного выступления они с Круспе дурачились в гримерке: спешка спешкой, но без таких подколов согруппники давно сошли бы с ума. На этот раз объектом нападения был образ ударника:       — Фрау, Ваш макияж обворожителен! Позволите сопроводить Вас на сцену?       — Фрау? Неужели я совсем не нравлюсь тебе как мужчина? — деланно обиделся Шнайдер.       — Нет-нет, я почти готов полюбить тебя, — гитарист с ухмылкой поддержал новую игру.       Все принимало совсем не тот оборот, но было слишком поздно: слова оказались быстрее рассудка.       — А я… уже люблю, — фраза прозвучала, как в кошмаре: слишком серьезно, чтобы не заметить, слишком поздно, чтобы обратить эту серьезность в шутку. Шнайдер нервно сглотнул.       Круспе тоже перестал смеяться, и барабанщик, отступив на несколько шагов, ожидал худшего, когда гитарист медленно приблизился к нему вплотную.       Но произошло совсем другое: вместо того, чтобы ударить, Рихард вжал его в стену и поцеловал: долгим, страстным, каким-то даже жестоким поцелуем. Было в этом что-то хищное, жадное — как будто Рихард хотел навсегда оставить на барабанщике метку «мое». А теперь Шнайдер снова ничей. Нет, так не бывает, ну не может так быть!       В тот раз он настолько растерялся, что не смог ответить.       — Но теперь я… я хочу его вернуть, — выдохнул ударник.       От предыдущего поцелуя голова Рихарда немного сместилась, приоткрылся рот. В этом нельзя было разглядеть ни намека на жизнь, но Шнайдер и не смотрел — его глаза были по-прежнему зажмурены, поэтому вместо того, чтобы ужаснуться, он, прижавшись к холодным губам гитариста, расценил это как приглашение. Для него Рихард был все еще жив, а раз так, то и целовать его нужно было по-настоящему. На секунду оторвавшись от тела любимого, ударник снова буквально впился ему в губы, одновременно проводя рукой по лицу и волосам.       Размазался грим, приоткрылся глаз…       «Мое, мое, мое…» — мысленно повторял Шнайдер, запуская пальцы в волосы, проникая языком в рот, прикусывая губу. Но и этого казалось мало: в его сознании стоял образ Рихарда-возлюбленного, нет — Рихарда-любовника, Рихарда-искусителя, распаляющего своей податливостью и требующего больше. Кровь отливала от головы, устремляясь вниз, и барабанщик, продолжая вжиматься в лицо мужчины, резким, даже каким-то дерганым движением распахнул рубашку друга и провел ладонью по груди.       Шов. Внезапное осознание подействовало как ведро холодной воды, и Шнайдер, открыв глаза, отпрянул, ужасаясь открывшейся ему картине.       Рихард по-прежнему лежал на столе, но это был одновременно он и не он: сквозь свезенный грим проступали трупные пятна, безвольно отвисала нижняя челюсть. Из-под века поблескивало глазное яблоко с безучастно уставившимся в никуда зрачком. На губе не разглаживалась вмятина от укуса.       Музыканту стоило огромного труда сдержать подступившие к глазам слезы; мужчина одновременно был в ужасе и отвращении от содеянного: он не понимал, какая сила толкнула его на этот поцелуй. Как? Этого не могло случиться: неужели он способен на такое?       Вслед за раскаянием пришло осознание опасности: «Сейчас зайдет тот патологоанатом и… Нет, дверь заперта изнутри, так что в запасе есть немного времени». Шнайдер начал лихорадочно размышлять, как скрыть происходившее в комнате, и, кажется, к нему в голову пришла идея.       Второй раз за день музыкант начал отмерять секунды; теперь это было обратным отсчетом.       — Прости, — шепнул ударник, пальцем разминая другу губу в попытке придать ей первоначальную форму. — Прости, — закрывая глаза. — Хотя тебе, наверное, уже все равно? ..       Дольше всего пришлось оттирать со своего лица и рук следы похоронной косметики. Удавалось это с трудом: грим въедался в кожу намертво, к тому же под рукой не было ничего подходящего — Шнайдер стянул футболку и до красноты тер лицо изнанкой рукава — ничего, будет похоже на слезы. Ритм в груди убыстрялся, переходя в сумасшедшее крещендо.       Последними аккордами — сердце подпрыгнуло и на секунду замерло — прозвучал стук в дверь и знакомый уже голос:       — Можете выходить. Эй! У Вас все хорошо?       — Да… – Нет, все было совсем не хорошо, но Шнай уже знал, что делать: отперев дверь, он тут же бросился обратно к столу и, закрывая собой обзор, гневно посмотрел на гримера.       — Что это? — угрожающе спросил он, смещаясь в сторону, но не настолько, чтобы мужчина смог увидеть лицо гитариста. — Почему он так выглядит? — Еще один шаг в сторону, теперь уже открывая медику обзор, но прежде чем патологоанатом успел что-либо сообразить, рука ударника прошла по лицу Рихарда, окончательно размазывая краску. Голова покойника при этом завалилась набок.       — Это не то! Не он, понимаете?! Это не Рихард Круспе.       — Но… прислали фотографию, и… — гример заметно стушевался и непонимающе смотрел на взбешенного заказчика.       — Значит, пришлю другую. Он на себя не похож, а вы считаете, что можно в таком виде показывать родственникам? — Шнайдер снова поглядел на лицо мертвого друга и ощутил подступивший к горлу ком. Нужно было срочно уходить и, не убирая с лица маски возмущения, он направился к выходу, на ходу бросив:       — Переделайте. — Это было все, что он мог теперь сделать для своего товарища. Или…       Лицо ударника посветлело: кажется, он знал, каким может стать его последний подарок. Остановившись в дверях, он обернулся и произнес:       — И… сделайте ему улыбку.