О весне

Время серой тусклости остановилось и застыло грязным куском льда. В этом году зима, слившаяся в одно целое с осенью, кончаться никак не желала… Она жалила промозглостью и вечным холодом, постоянно царившим в стенах бывшего аббатства. Унар Ричард, скрепя сердце, коротал эту серость, стойко сносил холод, умоляя Создателя о том, чтобы скорее настала долгожданная весна. Лаик давил пустотой и одиночеством. Да, юный Окделл чувствовал себя в Загоне именно так -одиноким, покинутым друзьями рыцарем, которого окружали враги, многочисленные, явные и тайные: Арамона, «навозники», кэналлийцы… Особенно Дикона раздражали последние, они же и привлекали его больше других. В том, что Альберто и Паоло земляки проклятого Ворона, Ричард не сомневался. Южане. Вероломные пособники Леворукого… Может потому, внимание опального, но благочестивого герцога часто было направлено на черноволосого, темноглазого и красивого не по-талигски Паоло? Унар Паоло… Дик, заставлял себя не пялиться на привычно сидящего напротив кэналлийца. Было бы на что смотреть! Пф… Подумаешь, цаца какая! В который раз, во время обеда, отводя взгляд от улыбающегося или серьезного Паоло, Дикон убеждал себя в том, что в этой южной бестии ничего привлекательного нет. Зарвавшийся зазнайка, позволяющий себе дерзить менторов и капитана Свина только потому, что за его спиной маячила зловещая тень Первого маршала. Впрочем, безуспешно убеждал. Взгляд Ричарда, по мимо герцогской воли, постоянно залипал на веселом и наглом кэналлийце. Ричард не желал признаваться в таком даже себе, но смотреть на усмехающегося Паоло было приятно, даже очень. Дик частенько, наказанный Арамоной во время урока фехтования, замерев на четверть часа с зажатой в вытянутой руке шпагой, спасался тем, что немного прикрыв глаза, внимательно и жадно наблюдал за тем, как легко и грациозно двигался по залу унар Паоло. Это было похоже на танец. Кэналлиец плавно перетекал из позиции в позицию, с хищной и какой-то диковатой грацией, рождавшей внутри Ричарда недостойные доброго эсператиста, греховные мысли. Но даже это не было бы так страшно, если бы веселящийся за счет почти поверженного соперника Паоло, иногда не обжигал Дикона взглядом черных глаз, едва уловимо улыбаясь. Окделл краснел и быстро отводил глаза, совершенно точно зная, что мимолетная улыбка ветряного южанина была брошена именно ему. От этого делалось жарко, сладко и жутко стыдно… *** Такого позора и страха, Дикон не испытывал еще ни разу за свою жизнь. Еще вздох, секунда, мгновение и, кажется, он умрет от ядовитого потока злобы и несправедливости, что полноводной рекой текли от брызжущего слюной Арамоны. Его назвали Сузой-Музой… Улики слуги обнаружили в комнате Ричарда. Создатель, спаси и сохрани! Когда Арамона торжественно заявил, что нашел преступника, Ричард был уверен в том, что такое лихое и благородное дело, мог устроить только один унар — дерзкий кэналлиец Паоло. Те недолгие секунды, в которые Дик заблуждался, он простил кэналлийца за то, что тот как-то связан с Вороном, и готовился во всеуслышание объявить унара Паоло своим другом. Мысль о том, что Паоло непременно отчислят жгла невыносимо и Дикон мучительно страдал. И вдруг… все рухнуло. Свин, разъяренно и зло сверкая глазами, назвал его, герцога надорского, преступным графом Медузой. Да как ему вообще такое в голову могло прийти?! Ричард сначала не верил, секунды две, а потом пришел в ужас. — Унар Ричард, — ревел Арамона, — вы признаете свою вину? — Нет, — глухо, но удивительно твердо отозвался Дик, ругая себя последними словами за то, что он мог так размякнуть и мгновение назад пожалеть вероломного кэналлийца. Красавец Паоло, не задумываясь, заметая следы, подставил опального герцога. Ричард, как мог боролся с обидой и подступающими слезами, зло и отчаянно в мыслях зовя себя не иначе как — наивным дураком. И вдруг… Сначала, один за другим, за него вступились горные бароны. Дик не смел поверить, что ради него кто-то мог добровольно оговорить себя. Арамона, с перекошенным красным лицом, в это не верил тоже. Норберт, коверкая слова, убеждал всех, что фокус со штанами это народное торкское развлечение, мол в горах есть шутка такая. — В Торке так не шутят, — раздался из строя унаров ровный голос Альберто. — Это сделал я. — Не ты, а я, — воскликнул Паоло, выходя вперед и останавливаясь плечом к плечу с побелевшим Ричардом, слегка прикрывая его от разъяренного капитана. — А потом я испугался и спрятал все в комнате Дика. Ричард подумал, что сходит с ума. Это было невероятно, до такой степени, что впору было забыть о беснующемся Арамоне. Трое из четверых лгали! Трое… Ричард по-прежнему считал, что таинственным графом был Паоло, а потому, он вскинул голову и заявил: — Господин капитан совершенно прав, это сделал я! — Врешь, — перебил его Паоло, хватая за руку и оттаскивая от Арамоны, — ты со своей дурацкой Честью и слово-то «штаны» не произнесешь, не то что… — Это сделал я, — уже вошел в раж Ричард, сверкая глазами на, стоящего так волнующе близко, кеналлийца. — Это мы… — вступили в глупейший спор Катершванцы. — Нет, я… — Я и никто другой! — кричал Дикон. — Прошу простить, — подал вдруг голос Арно, —, но это сделал я. — Хватиииииит! — заорал Арамона, — Вы шестеро — в старую галерею. До утра! Остальные спаааааать! *** Холод, темнота, жуткая, заброшенная галерея, явление в каминной трубе Сузы-Музы, ужин, вереница мрачных призраков — все это было похоже на замутненный лихорадкой сон. Дикон сидел, тесно прижавшись к Паоло, и размышляя о том, что происходит, и на каком свете он оказался. Мысли, разбавленные вином, доставшимся узникам галереи с легкой руки добрейшего графа Медузы, превратились в густую тягучую карамель и никак не желали течь в нужном направлении. Нужно было думать об отце, который медленно и безнадежно медленно шагал среди мрачной процессии, а в голове, до сих пор, стоял лишь отчаянный крик Паоло: «Ричард! Дурак, стой! Да стой же, квальдэто цера!». А еще, не спешило рассеяться ощущение сильных пальцев вцепившихся в плечи. Паоло удержал его, не дал уйти вместе с мертвой процессией. И это было…. Ричард прихлебывал Арамоновское вино, ища подходящее название этому безумию. Хотелось одновременно смеяться и плакать, хотелось теснее вжаться в своего спасителя, ощутить южное тепло, коснуться черных волос. Хотелось все забыть. Хотелось помнить вечно, каждое страшное мгновение. Все изменилось за несколько часов. Разве мог Ричард еще вчера мечтать о том, что он будет сидеть вот так с самым… лучшим кэналийцем на свете, и пить вино? Разве он мог наедятся на заступничество и заботу со стороны Паоло? Брошенные южанином фразы, обращенные к Дику, отдавались внутри Ричарда горячим волнующим ветром, от которого, казалось, готовы были зашевелиться волосы на затылке. Что происходит? Да что бы там не происходило — Дику хотелось, чтобы это длилось бесконечно. Окделл дорого дал бы за то, чтобы продолжать вот так сидеть, и видеть рядом с собой усмехающееся, какое-то шальное лицо Паоло. Черные глаза, в которых бешено пляшут, отражаясь, огоньки свечей, касающиеся щеки Дика мягкие черные волосы… и красивые губы заботливо шепчущие: «Послушай, Дик…» Все кончилось внезапно… Дверь галереи заскрипела и на пороге появился бледный и, казалось, напуганный чем-то, отец Герман, который приказал пленникам следовать за ним, а потом разойтись по комнатам… Ричард, вернувшись в свою холодную келью, сотрясаясь от какого-то внутреннего холода, уснуть не мог долго. Лежал завернувшись в шерстяное одеяло и дрожал, вспоминая взгляд, которым на него смотрел Поало, когда они молча простились, прежде чем разойтись по своим клетушкам… Сердце бешено билось, в голове роились самые разные мысли. Разве тут уснешь? Однако, Дик задремал. Проснулся он от того, что кто-то сжимал его руку холодными пальцами. На столе горела разожженная свеча, озаряя склонившееся над Диком взволнованное лицо. — Паоло? — Ричард попытался сесть, вглядываясь в ночного гостя. Тот был полностью одет и завернут в дорожный, теплый плащ. — Ты… ты уезжаешь? Кэналлиец печально кивнул, сильнее сжав руку Дикона, а потом словно извиняясь, голосом полным непонятной нежности, произнес. — Так получилось, Дик. — Куда? Почему посреди ночи? — Я не могу тебе сказать, — Паоло едва уловимо дернул головой и, обернувшись, Дик увидел замершего в дверях отца Германа, —, но ты должен запомнить вот что… Паоло говорил странные вещи. Ричард не мог понять ни слова, он ловил себя на том, что совершенно не слушал. Не до того было. Паоло уезжал. Сердце стиснула тревога… нет, скорее это был страх. Ричарду совершенно не ясно было, отчего нужно непременно ехать ночью, хотелось знать когда кэналлиец вернется. Дик приоткрыл было рот, чтобы спросить, но Паоло вдруг склонился над ним, и накрыл губы Дика своими мягкими, но совершенно ледяными, губами. Это было невырозимо быстро и мучительно долго…. — Поторопитесь, рей Кальявэра, у нас нет на это времени, — раздраженно сказал застывший в дверях клирик. Тяжело вздохнув Ричарду прямо в губы, Паоло нехотя поднялся и через силу улыбнулся, пряча в темных глазах тоску. А потом, не говоря ни слова, и не оборачиваясь, он вышел прочь из комнаты Дика, оставив того в полном недоумении и тревоге. *** Время серой тусклости остановилось и застыло грязным куском льда. В этом году зима, слившаяся в одно целое с осенью, кончаться никак не желала… Она жалила промозглостью и вечным холодом, постоянно царившим в стенах бывшего аббатства. Унар Ричард, устал бороться с этой серостью, он перестал обращать внимание на холод, потерял интерес ко всему происходившему вокруг в тот момент, когда понял, что Паоло, рей Кальявэра, больше не вернется, так же как отец Герман. Они ждали. День, другой, неделю… все ждали. Каждый из тех, кто был с Ричардом той ночью в проклятой галерее. Ждали, пока однажды, Альберто, с тоской глядя в окно за которым серел очередной зимний день, не озвучил вслух то, о чем они дружно боялись заговорить, особенно Дикон… — Он больше не вернется, — тихо сказал тогда Альберто, — его больше нет. И в этот самый момент Ричард понял, что весна не наступит, никогда. Для Дикона, она умерла вместе с черноглазым и веселым кэналлийцем, который, неожиданно, оказался дороже всей Чести на свете.