there will be light

Лишь из страданий выходит бессмертие. Вечная смерть — ад. Вечное страдание — искусство. Pietro — Ad infinitum

Закатное солнце нервно играет бликами на покосившихся крестах. Здесь странно тихо и уютно, и Джим бредет медленно, несмело переводя взгляд с одного холмика на другой. Отчего вся его жизнь полна бесконечной борьбой, изматывающей и, кажется, безрезультатной? Эти люди тоже боролись, тоже страдали, тоже люб… Он не любит это слово. Не любит. Джим и сам не знает, зачем он идет сюда, но совесть не спит, как и всегда, и тянет в груди какие-то неведомые пружины, и мечется в висках. Освальд не выдал их тайны, хоть и грозился. От воспоминания прошивающего насквозь взгляда его Гордона передергивает. Не надо было ему приходить. Он ведь даже ничего не обещал. На горизонте виднеется лишь маленький горящий уголек, стремящийся упасть в бездну… Никого не напоминает? Джим усмехается горько и как-то громко среди этих безмолвных, саднящих душу крестов, но продолжает неспешный чугунный шаг. Она уже близко. Освальд тоже здесь. Впрочем, ничего удивительного. У Гордона внезапно рождается ясное ощущение того, что это то самое место. То самое, где ему сейчас надлежит быть. Освальд, кажется, и не слышит его приближения, оборачивается лишь после слабого прикосновения к плечу. В его невыносимо голубых глазах пустота и непонимание. — Джим… Здравствуй, старый друг. Улыбка дается ему нелегко, но ведь никто и не просил. А вот испуг Джим принимает на свой счет. — Не бойся, я не арестовывать сюда пришел. Довольно забивать голову работой: там и так достаточно удушающего трупного аромата. Он молча кладет букет роз на серый мрамор и отчего-то думает о том, как же это бессмысленно — приносить живое в жертву неживого. Бессмысленно, как идти против системы. Он шел поблагодарить Освальда, но слов нет. Ничего нет. Может, ему здесь так хорошо, потому что он умер? Забитый чертовым зонтиком. Отвращение. Без солнечной ласки его кожа совсем прозрачная. Лицо Освальда перекашивается. Господи, как он это ненавидит… — Освальд, не надо. Ну конечно он зарыдает. Нескоро утихнет эта вгрызающаяся до костей боль, нескоро воспоминания потеряют остроту. Он чуть не потерял разум в Аркхэме, теперь жалеет? Сожаления — такая же бесполезная штука, как и твой жетон, Гордон. Вот она, ироничная поэзия Проклятого Города. Подавив тяжелый вздох, Джим приближается к Освальду и с силой прижимает его к груди. Сумасшедший. Психопат чертов. Рыдания вызывают неровные толчки воздуха прямо влево, в самую прогнившую сердцевину, которая едва-едва начинает биться в унисон. Кольцо холодных рук не отвратительно, но успокаивающе. Как ремешки на электрическом стуле. — Джим… Он хочет выговориться, но не может; только дышит тяжело, вымученно, содрогается всем телом, и Джеймсу становится действительно больно. И это первое хорошее чувство за эту неделю, что странно отзывается в ногах, наливающихся свинцом. Небо чернеет и сливается с его встрепанными волосами. Почему они стали так близки? Повязанные кровью. Боль очищает: становится легче дышать. Гордон проклинает себя за позволенную слабость и отступает, но не выдерживает потерянного вида Кобблпота. — Ты все еще в бегах. Пойдем, дам тебе теплую одежду. Освальд подходит, почти не припадая на ногу, смотрит доверчиво и как-то восторженно. — Спасибо, друг. Находит его руку и несмело сжимает. Пальцы Освальда невыносимо холодные. — Я могу оставлять тебе еду где-нибудь, договоримся? .. Он тихо улыбается, теперь уже совсем естественно и странно подходяще для этого дышащего кротостью места. Зарево на горизонте вспыхивает неожиданно, освещая на мгновение его изломанный профиль и одинокие кресты и ограды на фоне. Внутри отчего-то теплеет. Джим дышит глубоко и старается идти в ногу с Освальдом. There will be light, Bruce. There will be light.