Часть 1
17 марта 2016 г. в 01:57
Когда они возвращаются из того старого поместья, при взгляде на которое у Питера пересыхает в горле, в Лондоне пахнет гарью. Черной, скупой, незнакомой, совсем не такой, как в Нарнии, от нее долго свербит в носу и щемит где-то под ребрами. Питеру, привыкшему к совсем другим запахам, постоянно кажется, что все это — не взаправду. Что стоит ему поджечь правильное дерево или отдать несколько коротких, властных приказов да пришпорить коня, и все вдруг схлопнется внутрь, вернув их обратно. Сделает так, как они привыкли.
По ночам он слышит, как Сьюзен тихо поет Люси ее любимые песни. Сам он пока не подходит к сестрам — за столько лет он узнал, как они реагируют на разлуку с домом. Вот только если у них — период страшной уязвимости, боязни всех и всего, время, когда они нуждаются друг в друге до нервных срывов, криков и постоянного тактильного контакта, то самого Питера от Эдмунда просто воротит. А оттого, что Эдмунд все это прекрасно понимает, но то же самое не испытывает, Питеру постоянно хочется сломать что-нибудь. Будь они и вправду все еще там, за чертой, отделенные от родного дома на время, с дипломатической поездкой где-нибудь на Севере или Юге, в плену или еще где-то, Питер бы просто нарвался на драку или созвал турнир, чтобы выпустить пар. Но сейчас они в Лондоне, разрубленном городе дождей и смога, полумертвом и безветренном Лондоне, который медленно выпивает их досуха. Питер чувствует это уже несколько недель: его волосы тускнеют, кожа будто теряет упругость, он весь загнивает изнутри, хотя, кажется, влаги в нем нет вовсе.
Единственным, на кого возвращение не влияет совсем, кажется Эдмунд, и это выводит Питера из себя до черных мушек перед глазами. Братом хочется подпереть стену и вколачивать его затылок в потрескавшуюся побелку до того момента, пока что-то в его голове не хрустнет мягко, со сладкой покорностью, и не потечет кровавым смирением по бледной шее за шиворот.
Эдмунд, будто читая его мысли, назойливо крутится поодаль. Дует на душистый чай, который смог заварить из заплесневевшей заварки, смотрит исподлобья, хитро, с прищуром, и шикает на тьму в своих рукавах. И Питера вновь ведет тактильным голодом, неправильным, отталкивающим, молящим его запустить Эдмунду пальцы в волосы и протянуть к себе. Вжать в себя, стянуть с пальцев раздражающие до дрожи перстни, которых нет в реальности, посадить на колени, притиснуть за спину и дышать с ним в одном ритме.
У них все не так, как у сестер. Вместо любви между ними — чистая, неприкрытая ненависть, и в последнее время Питеру кажется, что он до сих пор не свихнулся только благодаря ей. Ненавидеть брата для него так же обыденно и привычно, как смотреть на высокое нарнийское солнце и тренироваться с мечом. Презирать в Эдмунде каждую черту, каждый вдох и выдох, немного резкие после возвращения движения и манеру подставлять лицо свету — вот чем заняты мысли Питера. Думая так, он постепенно, слишком быстро для того, чтобы тут не обошлось без магии брата, забывает белизну своего трона и сладость летних ветров, которые часто гуляли по коридорам Кер-Пероваля, и превращается в обычного мальчика. Хотя для него это — сильнейшее из оскорблений, он опять немного косолапит на правую ногу и слишком вспыльчив, вечно нарываясь на драки и пинки детей постарше, но теперь все величественное и умное в Питере — где-то глубоко внутри, так, что он и не знает, где искать это теперь. И так, на самом деле, немного легче, с чужой помощью, которой он не просил.
Вспоминать, как нужно сутулиться, есть невкусную кашу, смотреть на взрослых по-правильному, а не так, как он делал это в последние десятки лет. Все это было бы для него пыткой, постоянным притворством, и рано или поздно он бы все равно прокололся, сломался из-за этого. Но по-новому — еще хуже. Он ненавидит, когда Эдмунд делает что-то для него. Что-то, что в итоге помогает.
Эдмунд, переменчивый, словно небо, умеет приспосабливаться под обстоятельства и без колдовства над самим собой, и это, конечно, еще одна из причин, по которым Питер ненавидит его. Смотрит на сцепленные руки сестер, на их зацелованные губы, на мятую одежду и горечь во взглядах, и ненавидит так яростно, что, наверное, умер бы, не будь Эдмунд так обеспокоен им в ответ.
Эдмунд, который любит его.
Узнает об этом Питер давно, в те времена, когда им всем еще не было и двадцати. Они, окруженные сочной зеленью Нарнии и жарким, вечным летом, свободные, сильные, всемогущие, тогда много тренируются и учатся править правильно. Эдмунд смотрит на него по-особенному долго, жадно, так, что у Питера пересыхает во рту от подобных взглядов, и, заподозрив неладное, он начинает следить за братом в ответ. И, услышав странную, мерзкую правду в одном из разговоров брата с Люси, кривится от непонимания. Бродит в задумчивой сонливости по коридорам, представляет свой образ рядом с Эдмундом и не может понять: почему брат во всем, даже в этом, оказался зависим от него?
Это противоестественно и гадко, так, что при первой же возможности Питер посылает Эдмунда на битву. Коротким приказом, взмахом руки с тяжелыми перстнями он отсылает его от себя и от трона, отравленного и почти незнакомого теперь, но вместо ужаса видит в глазах брата только задор и покорность. В том, как брат кланяется ему теперь — до земли, с надрывным показательным изломом, — есть что-то невероятно пошлое, такое, что у Питера захватывает дух, но в этом он не признается даже самому себе. Только упирается спиной в теплый белый камень трона и провожает взглядом братца, походка которого легкая, по-воровски летящая, неправильная, сверхъестественная. Не такая, как у него, грузная и громкая. Эдмунд даже в доспехах умудряется скользить по теням, однажды подговорив эхо не ходить за ним. Зная все это, Питер приказывает ему идти к таким врагам, от которых не уходил еще никто, и с затаенной надеждой смотрит на горизонт долгими вечерами после этого, ожидая, когда закат окрасится кровью. Такой же, какая течет в его венах, кровью предателя, кровью брата, единственного, кто знает о его слабых местах так много.
И, конечно, Эдмунд возвращается. Посланный на смерть, он звонко смеется, распрягая коня, уже через несколько дней. В его сапогах хлюпает кровь, он весь будто покрыт ею, истекая из нескольких ран, оставляя по замку следы на полу, которые пугают сестер и слуг, но возвращается. С целой армией и только слегка пораненным конем, с переломанным мечом и хрипотцой в голосе от вечных приказов, он опять кланяется Питеру в ноги, капая кровью на пол, и продолжает улыбаться. В глазах у него в этот момент — первородная тьма, такая, как в самых глубоких пещерах, где голодная тишина жрет звуки, где даже дышать нужно — с опаской, он смотрит на Питера и не отводит взгляд.
***
Что бы Питер ни приказал ему как король, стоящий выше в их полноправной четверке, Эдмунд делает беспрекословно. Отправляясь в затяжную поездку на пару лет, он долго говорит с сестрами, бросив Питеру напоследок только короткий, жалящий взгляд, который потом снится ему все то время, пока Эдмунда нет в Нарнии.
Но и в это время тот незримо всегда рядом.
Шелестит тьмой за спиной во время совещаний, гладит его коней перед битвами, вплетая в гривы колдовские травы на удачу, Эдмунд — в разговорах сестер и в привкусе вина из погребов. Там — пьянящий хмель, алый, как его кровь, как его сургучная печать на письмах, которые он пишет, кажется, всем в замке, кроме Питера, в красной подкладке королевской мантии. Эдмунд, Питер уверен, во время бурь на море играет в салки с русалками на мелководье, спрашивая о последних дворцовых сплетнях. Его запах, совсем незаметный и призрачный, он иногда ловит на своей второй подушке, просыпаясь от этого так резко, будто выныривая из ледяной воды. Эдмунд помогает его ранам заживать быстрее, целует Сьюзен в щеки ранней весной, даря ей вместе с теплом ветра веснушки, заставляет расти мох в покоях сестер так, что к концу его поездки у них вместо ковра — мягкая зелень под ногами. Все это Питер не узнает сам — ему по вечерам вместе с вестями со всех уголков его страны это нашептывает ветер. Магия шепчет гулко, тихо, будто утопленник из колодца, когда Эдмунду особенно плохо, и дарит Питеру часть его ощущений.
Так, однажды утром во время тренировки он роняет меч от тупой, ужасной боли в запястье и с удивлением видит, как начинают дрожать всегда твёрдые до этого пальцы. Люси, прибежавшая на крик удивленного слуги, торопливо втирает ему в кожу несколько капель своего волшебного зелья и в ответ на недоумение Питера коротко и отстраненно поясняет ему: они с братом связаны и в бедах, и в радости. Так Сьюзен всегда знает, что Люси начинает заболевать, а та в ответ быстрее сестры предугадывает отравления и головные боли. Ничего более серьезного с ними никогда не случается, так как они всегда рядом, под охраной друг у друга, а вот у Питера с Эдмундом совсем другая история.
За те три с половиной года, пока Эдмунд покорно держится от Нарнии подальше, правильно расшифровав приказ Питера, с ним случается ужасающе много ранений. Большинства из них Питер не чувствует вовсе — они снятся ему вместо кошмаров, и наутро у него неприятно тянет горло и щиплет глаза так, будто он плакал всю ночь. Но некоторые, самые опасные раны, такие, от которых обычный человек сразу умер бы, он чувствует и на себе.
И, прикладывая к раскалывающейся голове или вдруг посиневшему боку тряпку, вымоченную в целебных отварах, он украдкой ужасается — каким сильным должно быть стремление Эдмунда выжить, что он терпит все это. Но вслед за подобными мыслями всегда приходит злость на брата, и он быстро забывает обо всем. Малодушно винит его в неспособности удерживать свою магию, вечно порывается написать гневное письмо с приказом разбираться со своими проблемами самостоятельно, но потом его отвлекают более важные дела, и он в очередной раз забывает. О письмах, о пустом троне рядом со своим, о брате, не нужном и не важном, навязанном какими-то глупыми легендами и обрядами. Они, очередной раз напоминает себе Питер, не как Люси и Сьюзен. Им никогда не понять и не принять друг друга. Питер ни за что не доверит брату свою спину, свою душу, все то, что так свято и верно для него, ведь это — весь он сам, и никто не должен знать к нему дорогу так хорошо. А зная Эдмунда и его любовь к играм с чужими судьбами, Питер не верит ему настолько сильно, насколько это вообще возможно.
По возвращении брата Питер видит неровный, выбеленный временем шрам на его запястье, слегка коротковатые волосы на затылке и то, с какой опаской Эдмунд смотрит на него. Это настолько удивляет его, что он моргает несколько раз, прогоняя морок, и, действительно — в глазах брата только неприкрытая просьба. Действовать, пробовать, экспериментировать — через сколько лет он сломается окончательно? Будет ли приказ, который он не сможет исполнить? Есть ли дорога, уйдя по которой, он не вернется?
Но Эдмунд всегда возвращается.
Даже через десяток лет ничего не меняется. Эдмунд теперь кланяется, касаясь лбом ботинок, каждый раз опускаясь на колени так, словно они подламываются под весом всех битв, через которые он прошел, всех предательств Питера, которые он простил ему не глядя, и Питеру откровенно хочется кричать. От этой тяжелой, сладкой улыбки, от черных волос, вечно неприлично растрепанных и грязных, с ягодами, травами среди прядей, с кровью на висках или лбу, от взгляда, из которого за все это время тьма так и не ушла. Не убралась, сколько бы он ни травил её огнем и светом, не затаилась на самом дне. Эдмунд — его темное отражение, испорченное и опороченное, впрочем, только самим Питером. Эдмунд остается чистым только в одних делах — любовных, и за все это время Питер, сменивший несколько претенденток на трон, не видит его ни с кем. Застарелый, затершийся в памяти разговор десятилетней давности, который он подслушал, украл из чужих мыслей так же, как привык делать с Эдмундом все остальное, сладко жжет сердце в груди каждый раз, когда Питер думает об этом.
А Эдмунд продолжает кланяться ему.
Непобедимый воин, черный колдун, любимчик ночи и болот. От него всегда пахнет кострами и тиной. Этот запах витает вокруг Питера на балах и официальных приемах, пока он кутается в меха мантии и ест изысканную еду, представляя, что Эдмунд прямо сейчас где-то далеко-далеко в очередной раз перерезает кому-то горло. И вместо вина пьет чужую кровь, пряча тьму под веками, трогая пальцами совсем не ту кожу и волосы, которые ему хотелось бы. И, облизывая губы, Питер знает, что Эдмунду никогда не получить его. Светлого, праведного правителя, далекого от всей этой грязи. Сидящего на троне с короной на голове и золотом на пальцах.
Вот только у Эдмунда все это тоже есть. Есть перстни, такие же, как у него, только из черного, ядовито-магического серебра с невиданными камнями, есть корона, тяжелая, с заточенными пиками, её он всегда носит у пояса и иногда пользуется вместо кинжала во время битв ради Нарнии. И будь Питер кем-то другим для Эдмунда, тот бы не преминул напоминать ему об этом каждый раз, но Питер есть Питер, непреложный обет всего на свете для Эдмунда, и все, что младший брат может сделать ему — это испортить день колкостью слов или в очередной раз поклониться не там и не так, взбаламутив устоявшееся дворцовое спокойствие.
И, конечно, они могут играть друг с другом сколько угодно, но вот Люси это страшно не нравится. Сьюзен тоже, но она перестала обращать внимание на их глупости еще лет пять назад, а вот Люси по-прежнему пытается доказать что-то Питеру. Подолгу смотрит на него, сидя на горячих камнях белых балконов, оставляет цветы в его покоях, шепчется со слугами и живыми деревьями. Питеру, привыкшему проливать кровь, все это кажется магическим ребячеством, воспоминанием из прошлого, где все было слишком просто и наигранно. Теперь магия для него — только в Эдмунде, тяжелая и темная, и не верит он давно в другую её сторону. Без жертв, алтарей и чадящих костров.
Эдмунд бродит по замку, заигрывая с тенями, оставляя после себя красный кровавый шлейф от мантии, настоящий, страшный, не впитывающийся в пол, а Люси из раза в раз приходит с недовольством именно к Питеру.
— Ты сам довел его до всего этого! — говорит она, позабывшая о сражениях, о боли и недостатке, последние годы наловчившись только знать, где пропадает любимая сестра и какие ветра будут дуть завтра. Маленькая Люси, любящая сказки со счастливым концом, живущая в одной из них и не умеющая мыслить так широко, как пришлось научиться Питеру. И на это, как и на сотню предыдущих обвинений, у Питера всегда один справедливый ответ:
— Ты не можешь говорить так. Он всегда мог выбирать сам.
И в этом, конечно, есть доля его лукавого умысла, есть право короля и партнера, которое Эдмунд признал по умолчанию, вверив себя в чужие руки, но это все — только для Питера.
— Он доверил выбирать тебе! — Люси с гневом смотрит ему в глаза, и Питер обжигается об ее красные, мокрые от слез щеки. — И ты приказал ему умереть!
Всхлипнув, она вскидывает вверх руки, в этот раз она обеспокоена слишком сильно, и Питер хмурится, пытаясь угадать, что стало причиной — очередная плохая идея Сьюзен или Эдмунд, вторую неделю не выходящий из подземелий.
— Что ему еще оставалось? Ведь ты — его король!
Ночью этого дня ему снится последняя битва брата, его азарт, перемешанный со страхом, чужие крики и дробный бег коня. Эдмунда ранят трижды, два раза — почти не серьезно, но вот последним махом ему перерезают глотку, и, зажимая пальцами свое горло, Питер задыхается вместе с братом, чувствуя, как постепенно немеют ноги. Вырвавшись из чужой яви, будто из болотной тины, Питер долго пытается прийти в себя, а потом, не выдержав, спускается в подземелья и долго бродит там, в полной тьме, преследуемый сыростью, и ищет покои брата.
А отыскав и открыв тяжелые дубовые двери, замирает на пороге, неверяще всматриваясь в полумрак, и не может осознать, что все, увиденное им — реальность.
Комнаты брата похожи на что-то, чего не может быть, на окно в другую реальность, и пусть здесь все так же, как и в остальном замке, но все же есть одно весомое различие.
Здесь пахнет Питером.
Он словно в собственной спальне: здесь точно такие же свечи и цветы, что у него, тот же балдахин и сундук у кровати. Алое, тяжелое, подаренное Сьюзен, видимо, не ему одному когда-то давно, одеяло, шкуры на полу и камин с трескучим хворостом. Вместо окон на стенах — тяжелые шторы, и Питер уверен: он не хочет знать, что именно кроется за ними. Это и не важно, ведь на столе — его собственные перстни, какие-то — потерянные или забытые, другие — снятые им буквально сегодня вечером. На стуле у стола — старая застиранная рубашка, под ней — штаны, под стулом стоят, привалившись друг к другу, истоптанные сапоги, которые, как ему казалось, он выкинул несколько лет назад.
Не будь он полностью уверен в том, что с братом их не связывает ничего, кроме, конечно, иллюзий Эдмунда, Питер бы сказал, что они живут вместе. Прямо в этих комнатах, за тяжелой дверью, отрезанные от солнца и свежего воздуха, поддерживая друг друга и заботясь, как Люси со Сьюзен. Что кровать, в которой сейчас спит, разметав руки по подушкам, Эдмунд, они делят одну на двоих, и, боже, всем это кажется нормальным. Не противоестественным, предательским, недостойным трона и короны, а чем-то, в чем они оба счастливы.
Вся эта искусная постановка колышется пламенем в камине за его спиной, ползет сквозняками по полу и словно шепчет ему в уши, обнимая, вцепляясь в плечи. «Он живет так уже очень, очень давно», — в темноте около кровати бликуют его доспехи, которые Эдмунд как раз забрал к себе недавно для того, чтобы починить прохудившееся железо. В изголовье кровати, прямо на благородное дерево спинки, резное и волшебное в своих узорах, небрежно повязан шейный платок Питера. На второй подушке Эдмунда — вмятина от головы, и, сам того не желая, Питер скользит взглядом по обнаженной шее брата, ища то, за чем пришел сюда. Знает — не найдет сейчас там нового шрама, догадается, что сны тоже были навязаны братом, и это станет последним, что посмел сделать с ним Эдмунд.
Но шрам есть. Даже еще не шрам — только-только заживший глубокий порез, от ключиц, через кадык, до самого подбородка, пугающе настоящий, бурый, с синевой по краям. Питер одергивает руку, которая сама тянется проследить за этим порезом, так похожим на трещину, пальцем от начала и до конца, и, резко развернувшись, уходит, унося ощущение шершавой кровяной корочки на пальцах.
После этого он совсем перестает слушать сестру и не поворачивается больше к Эдмунду спиной. Но тот, будто поняв все, возвращает перстни, все, кроме одного, самого треснутого и ржавого, и каждый раз, когда Питер видит его на чужих пальцах, ему хочется причинить кому-то боль.
Между ними по-прежнему слишком много личного, такого, чего не расскажешь ни сестрам, ни соратникам, не напишешь в летописях.
Эдмунд, отправляясь в очередное путешествие, знает, что Питер слышал тогда. Знает и хоронит в себе это вместе с чувствами, которые Питер ненавидит всем сердцем, но изменить ничего не может. То, что он — главная слабость Эдмунда, — так же их тайна на двоих, очередная в списке, и Питеру так тошно от всего этого. А в особенности сейчас — вернувшись в мир, где все теперь кажется глупым и ненужным, он отчаянно пытается не забыть себя и всё то, из чего он состоит.
— Только представь, — лукаво ухмыляясь, прошепчет Эдмунд, вставая у него за спиной в скрипучей холодной квартире в первый день их переезда, замирая там, в тени правого плеча, как и во все года до этого. Он — его личный голос-из-тени, и Питеру понадобилось около пяти лет для того, чтобы перестать вздрагивать от этого. Впрочем, не слушать брата он так и не научился.
— Через века наши фрески будет обвивать плющ. Здесь, в Лондоне, ты будешь сбивать кулаки и спать на уроках, а там, далеко-недосягаемо, матери будут рассказывать детям о нас с тобой на ночь. Истории о бравых королях и королевах, честных, искренних, надежных, справедливых.
И в этих словах не будет обычной придури, которую Эдмунд всегда говорит вместо молчания, ненавидя тишину. Это настолько удивит Питера, что он, вместо того чтобы замахнуться на Эдмунда, только резко обернется, чтобы обрезаться о чужой взгляд. Спокойный и уверенный.
— Откуда ты знаешь это?
И, конечно, Эдмунд вскинет брови и улыбнется совершенно другой, в очередной раз — фальшивой, но сейчас — удивленной улыбкой и пояснит ему правду, как нечто само собой разумеющееся. Словно он часто говорил об этом Питеру, но тот в очередной раз забыл.
— Магия рассказала мне.
По ощущениям это похоже на то, как Питер стоял перед войском противника, имея за спиной потрепанную и уставшую армию, еще в самом начале правления, горячий и неопытный, не привыкший еще отдавать приказы брату, не знающий, как тот дуреет от чужой крови.
Стоял и смотрел, не вправе поддаться на провокацию, на то, как противник казнит пленных. Открыто, жестоко, распарывая им горло, отрубая головы, втыкая в них копья и мечи. В те времена это было обычным вызовом на бой, но тот бой Питер должен был решить малой кровью, и эта неспособность, невозможность действия до сих пор выворачивает ему жилы временами. И как тогда он не имел права скомандовать армии атаковать, так и сейчас не имеет права на магию. На знание, принадлежность к Нарнии чуть больше, намного больше, чем все остальные. Это, как и многое другое, украл себе Эдмунд. Взял без остатка, лишив остальных, и теперь упивается возможностью знать и чувствовать больше всех. Так Питер думает весь тот год, пока они неловко, глупо, слишком медленно, вновь привыкают быть здесь.
А потом Нарния выдергивает их в себя обратно, более резко и бесцеремонно, чем в первый раз, но все так же неизменно волшебно. Долгожданно, оглушительно, и Питер, позабыв все тревоги и заботы человека, который заботится о сестрах и следит за братом, скидывает с себя надоевшую форму и бежит к морю вместе со всеми. В этот короткий миг их общего единения ему кажется, что они вернулись окончательно и теперь все вновь станет по-прежнему.
Никакой школы, никакого голода и промозглых серых стен.
Питер смотрит на смеющихся сестер, на море, которое приветливо обнимает их, и дышит Нарнией, видит Нарнию, чувствует в ней свой дом, который рад им.
Но вместо того, чтобы радоваться родному небу и солнцу, Эдмунд вдруг тонет в первой же волне, захлебнувшись, беспомощно тянет руки к небу, позабыв про магию, и Питер пугается не на шутку. Вытаскивает бледного, дышащего через раз брата на берег, выносит на руках, будто несостоявшуюся суженую, и осторожно укладывает на горячий белый песок. Сестры суетятся рядом, хватают друг друга за руки, Люси плачет, а Питер не знает, что делать. Эдмунд смотрит удивленными глазами куда-то мимо него и с каждым мигом дышит все тише, устало, со старческим присвистом, шрам на его шее наливается нездоровым фиолетовым светом, и Питер безотчетно боится, что тот вскроется прямо сейчас.
Вокруг них — незнакомый пляж, никого из прислуги или знакомых, и руки Питера, кажется, никогда еще не дрожали так сильно. Он опять держит Эдмунда, не зная, как помочь, паникуя, и тот опять умирает, вновь и вновь, теперь уже не наигранно и без магических штучек. Даже волны лижут его пятки до ужаса обычно, а не так, как это бывало — Питер часто видел, как Эдмунд просил море вылечить его раны, и оно покорно обнимало его водным коконом, исцеляя прибоем.
Сейчас все иначе — понимает Питер.
Здесь и сейчас Эдмунд может умереть.
Так, как он и хотел долгие годы, умереть и больше не создавать проблем. И, прижимая к себе брата, Питер отчетливо осознает — он боится этого. Так, как не боялся раньше, до признания, до покоев брата, до его проклятого перстня, который Эдмунд взял с собой даже в Лондон, до драк в метро и понимающего Эдмунда-вечно-рядом, до того, как увидел после возвращения искреннюю радость на его лице. Эдмунд тогда обернулся к нему, забывшись, и улыбнулся шальной, мальчишечьей улыбкой, и Питер вернулся в свои шестнадцать.
Мысль о магии приходит почти запоздало, со стылой, морозной от страха яростью, и, отталкивая ладони Люси, Питер наваливается на Эдмунда и с силой бьет его по лицу, стараясь привлечь к себе его внимание. Это понимание где-то внутри него, сейчас — вместо всех мыслей сразу. Ему нужно сделать так, чтобы брат слышал его.
— Где твоя магия?
Эдмунд резко поворачивает голову в его сторону, синея с каждым мигом все сильнее, отдавая свою жизнь кому-то другому, задыхаясь, и в его зрачках Питер не видит ничего, кроме своего отражения. Ни тьмы, ни света, ни человеческих мыслей.
— Магия! Зови её! Зови тьму, зови кровь, делай то, что должен!
На них остатки школьной формы, мокрые от соленой воды. Вода, кажется, повсюду — она склеила волосы Эдмунда, которые теперь некрасиво облепляют его лицо и лоб, вода у Питера на руках и лице, она капает у него с носа, с ресниц, она в носу и в горле. Вода омывает их, за то время, пока Питер держал брата в руках, она, кажется, успела затечь и ему в голову, и теперь океан шумит у него в мыслях. Прибой стучит в висках, стекает по спине, обдает его брызгами, раскачивая, пьяня, унося силы, ему отчаянно хочется закрыть глаза и перестать существовать, думать, понимать — это все не так, как он играл в первую их жизнь. Питер в отчаянии смотрит на горизонт, за несколько секунд научившись чувствовать так же ярко, как и в первом из детств, сбросив с себя все, что успел нарастить панцирем на душе. Оно сдирается за несколько секунд, невероятно долгих и болезненных. Эдмунд, продолжая молча хватать губами воздух, пытаясь вздохнуть, с силой цепляется за его руки, стискивает пальцы, тянет на себя.
Проходит еще несколько долгих секунд, пока Сьюзен не вкладывает ему в ладонь осколок ракушки. Питер вначале не совсем осознает это и, не обратив внимания, сжимает ладонь в кулак, загоняя острые края себе под кожу, и тут же вздрагивает, раскрывая руку. Порезы набухают кровью, смешиваясь с водой, следом приходит боль и он, шипя, роняет ракушку Эдмунду на грудь. Крови так много, что, быстро наполнив расслабленную ладонь, она большими размытыми водой каплями стекает Эдмунду на лицо. Скользит по щекам, будто акварель по размоченной бумаге, расцветает иглами в стороны, и, когда одна из них попадает ему в рот, Эдмунд крупно вздрагивает. Его зрачки сужаются за один полувздох Питера, так, что у него что-то обрывается глубоко внутри, лопается облегчением в голове, затапливая его всего теплотой — обжигающей, легкой. Это что-то невообразимое по ощущению, это разгадка, и он радуется ей так, как не радовался, кажется, ничему и никогда.
Поднимая ракушку, он полосует по ладони снова и снова, не заботясь о сохранности сухожилий, не думая о заразе или своей боли, и, заметив, что кожи почти не осталось, а кровь начала течь раз в пять быстрее, с силой прижимает руку Эдмунду ко рту.
В первые несколько секунд ничего не происходит. Питер считает время по пульсации боли в руке, она ритмичная, в такт его бешеному сердцебиению, и, когда счет переваливает за первый десяток, Эдмунд глотает в первый раз. А затем второй и третий, распахивает глаза шире, отцепляет руки и резко, слишком даже для того, чтобы Питер заметил, кладет их поверх его ладони, прижимая руку к губам еще сильнее. Где-то на третьем глотке Эдмунд делает первый вдох, и, господи, Питер даже не знает, как он может глотать и дышать одновременно, но он делает это. Все сильнее и быстрее, он пьет воздух вместе с его кровью, и чем сильнее у Питера начинает кружиться голова, тем больше брат приходит в себя: его лицо из сине-фиолетового медленно бледнеет, потом на щеках появляется лихорадочный, нездоровый румянец, который быстро тянется по шее и ползет дальше, за смятый и порозовевший воротничок школьной рубашки. Его грудная клетка ходит ходуном — Эдмунд пытается надышаться за все те минуты, пока что-то, видимо, мешало ему делать это, и глотает, глотает его кровь, уже начиная высасывать её из ладони Питера.
То, что сестры отошли от них на приличное расстояние, он замечает одновременно с ветром, который вдруг ударяет ему в спину. Будто очнувшись от морока, Питер удивленно вскидывает голову, вспоминая, что они все еще находятся на пляже. Разорвать зрительный контакт с Эдмундом оказывается страшно сложно — они будто приросли друг к другу, и, поднимая взгляд на море, Питер физически чувствует, как рвется что-то живое и тонкое между ними. Но ему слишком больно и странно, он беспробудно пьян и растерян и просто должен сделать это или попросту сойдет с ума, растворится в темных глазах брата. Сумев сделать это, он не сдерживает шокированный вскрик. Море придвигается к ним, быстро и неотвратимо, огромными волнами стараясь слизнуть их в себя, борясь с ветром, грохоча сильнее сердца и мыслей. От этого Питер тут же глохнет, ударившись об эти чересчур громкие звуки, пропустив их через себя навылет, но все еще успевает удивиться: как он смог не замечать всего этого раньше?
Эдмунд впивается ему ногтями в руку, и это будто происходит в другом мире, не там, где Питер сидит прямо перед кромкой взбесившегося моря; но это помогает ему отвлечься и вновь посмотреть на брата. Теперь тот выглядит намного лучше и явно не собирается умирать, но вместе с этим меняются и ощущения Питера. Из человека, который отдал с кровью что-то важное из себя, из сердца и мыслей, понявшего это только сейчас и еще не до конца осознавшего, понявшего — что именно, он вдруг начинает наполняться чужой силой. Неизвестной, непонятной, новой — он никогда не соприкасался с магией близко, это всегда было обязанностью Эдмунда, проклятьем Эдмунда, его силой, за которую Питер презирал его, и теперь все это наотмашь бьет по нему через ладонь. Из которой Эдмунд уже давно перестал пить кровь, как и вдавливать ладонями в себя. Теперь Эдмунд закрыл рот, там, по ту сторону изрезанных пальцев Питера, и прикасается закрытыми губами к коже. Мокрыми и горячими от крови, и это откровеннее, чем все, что раньше случалось с Питером. Так, будто его целуют во вскрытую грудную клетку, губами прямо в сердце, уставшее биться с бешеной скоростью. Взгляд у Эдмунда теперь тоже другой — прежний, как в старые добрые военные времена, черные глаза с тьмой вокруг зрачков, с чем-то ядовитым на самом дне, таким взглядом Эдмунд смотрел на него в глубоком детстве, во время обстрелов и моментов, когда Питер спасал его. Цепко и спокойно, вместе с тьмой и непонятным безумием Эдмунд смотрит, вновь поймав его взгляд, а затем, прикрыв глаза, размыкает губы и лижет его ладонь.
Пальцы Питера сводит судорогой, он пытается отдернуть руку, но Эдмунд держит его крепко. Море клокочет вокруг них, ветер, взметая волны к верху, раздувает их рядом с ними, сидящими на песке, образуя почти идеальную водно-песчаную сферу с мелкими камнями и водорослями, а Питера простреливает по позвоночнику, заставляя выгибаться, быть к брату ближе. У того во взгляде — несмелая лукавость, такая, на которую способен только он, и, зарычав, Питер все же выдирает ладонь из чужой хватки. Понимает вдруг: боли больше нет, — и, не обращая внимания на творящийся вокруг хаос, переворачивает руку ладонью к себе и пораженно разглядывает чистую, целую кожу. Без порезов и крови, его ладонь все еще хранит память о чужих прикосновениях, но об этом Питер подумает когда-нибудь позже.
В груди с шипением рождается что-то обжигающее, яростное, и Питер чувствует страшное желание сказать хоть что-то. Ярость словно растворена в воздухе вместе с моросью, и, вдыхая её в себя с жадностью человека, который только что тонул и смог наконец дотянуться до поверхности воды, прорваться сквозь неё, он ощущает, как начинают дрожать кончики пальцев. Взъярившись, дойдя до точки, он задыхается от гнева и опускает взгляд на Эдмунда, чтобы вновь забыть все слова на свете — тот лежит на его коленях, расслабленный и разомлевший, и нежно гладит волны ладонями. Магия, тяжелая, давящая, настолько сильная, что Питер может ощутить её так, будто ему действительно позволено это, вихрем вьется вокруг тела Эдмунда, забирается под одежду, под кожу, впитывается в него, и от каждого резкого порыва ветра Эдмунд коротко, но ощутимо вздрагивает.
Пытаясь сосредоточиться, Питер шарит взглядом по его телу, но это не помогает — рот у Эдмунда алый от крови, она у него на шее и на груди, успела затечь, кажется, даже в уши, и Питера пугающе сильно ведет от понимания: это сделал он. Вся эта кровь — его, и теперь она у Эдмунда внутри. Размазалась по горлу, по языку и зубам, а главное — по губам, смешалась со слюной и теперь тонкой ниткой соединяет губы в правом их уголке, так как рот у Эдмунда слегка приоткрыт. Эдмунд, не прерываясь, шепчет что-то, еле заметно, почти не шевеля губами, ярко-алыми, полными, и Питера не должно волновать это так сильно, но почему-то все это вместе просто будоражит его мысли. Он будто смотрит на что-то внеземное, такое, чего не должен был увидеть никогда в жизни, как колдовские книги или темные ритуалы, и это беспокоит его намного сильнее, чем магия, которая, кажется, даже слегка поднимает их с земли. Все это Питер ощущает как через толстое оконное стекло — песок под ним вибрирует, движется медленными, плавными рывками по кругу, раскручивая и их следом, и, наверное, его должно сейчас страшно мотать из стороны в сторону, но ему даже не мокро. А воды вокруг них достаточно даже для того, чтобы утянуть на дно без шанса на спасение.
Эдмунд, будто ощутив его опасения, стряхивает с себя магическую полудрему. Громко хлопает в ладоши, и пространство спешит выполнить невысказанный приказ, так быстро и споро, что Питеру даже слегка завидно: никто и никогда не делал для него ничего подобного. Кроме, — запоздало приходит мысль, — Эдмунда, который подчинялся каждому его приказу вместе со всей этой магической мощью, о которой до этого момента Питер подозревал только примерно. Теперь, соприкоснувшись, он уверен, только вскользь, с частью умений брата, он может в полной мере представить, что ощущали их противники во время боя — если Эдмунду было под силу сдвинуть океан и подчинить ветер, то о том, чтобы сломить волю противника не шло и речи. Сделать так, чтобы при этом не пострадал ни один дружественный воин — это задачка посложнее, но Питер знал: за годы их правления в армии не было ни одной трагической смерти на поле боя, и, оказывается, в этом была только заслуга Эдмунда.
Всеми этими мыслями он глушит смятение внутри себя. Страх стихий, дрожь от всего того, что сейчас усмиряет вокруг них Эдмунд, просто лениво водя пальцами по пространству, чужое тело, все еще лежащее у него на коленях — живое и тяжелое, восторженный рокот ветра и постепенно успокаивающееся море. Брат, вобрав в себя магию, ощущается теперь слегка иначе, и Питер уверен: это из-за произошедшего. Из-за его крови, потому, что он все же догадался, помог, спас, и теперь это все у Питера, кажется, на обратной стороне век отпечаталось навсегда — влажно блестящие губы брата, и цепкий взгляд, и то, как не хотелось на самом деле убирать руку. Зрительный контакт, сильный, живой, гудящий, будто туннель, схлопывающаяся реальность, и по одну сторону Эдмунд, а по другую — Питер, и больше ничего, кроме них.
Эдмунд в последний раз коротко взмахивает руками, приподнимается с его колен, потягиваясь, будто после долгого сна, и ветер осторожно поднимает его, ставя на ноги. Встряхнувшись до боли знакомым движением, так, как он всегда делал это по возвращении с битв, прямо в тронном зале, сняв с себя тяжелые испачканные доспехи и стянув большую часть одежд, почти голый, и все это отрезвляет Питера окончательно. Очнувшись, он отбивает протянутую руку Эдмунда, быстро встает на ноги и находит взглядом сестер — те стоят, обняв друг друга, высоко на скале, и Питер позволяет себе поразиться: насколько сильно бушевало вокруг, что им пришлось взобраться так далеко? Пляж, раньше спокойно белевший на добрые десятки метров вперед, теперь выглядит как поле боя — распаханный песок вперемешку с серой глиной лежат неровными пластами, наносами от сильного ветра, а все прибрежные кусты усеяны подсыхающими водорослями.
Обернувшись к брату, Питер видит, как тот возвращает в воду выброшенную на берег рыбу. Прислушавшись к себе, Питер со страхом ожидает найти в себе что-то новое, странное, мерзкое, но при взгляде на Эдмунда поднимается только глухое раздражение. От него, убийцы и чернокнижника, эти попытки праздного милосердия выглядят до смешного глупыми, наигранными, и, дернув плечами, Питер отворачивается и начинает медленно подниматься к сестрам, по пути осматривая себя. О том, что творилось с ним только что, напоминают только порозовевший манжет рубашки да песок в ботинках. Питер уверяет себя в том, что вскоре сможет забыть все это. Задвинет на край сознания, замылит, как и все, что было связано с Эдмундом, а по возвращению в Кер-Пероваль вновь вернется к проверенному игнорированию брата.
И, наблюдая за тем, как через пару часов Эдмунд легко отшучивается от случившегося и вскользь благодарит сестер за догадливость, он утверждается в своих планах окончательно — Эдмунд абсолютно прежний. С лисьей походкой и замашками, он уже успел призвать к себе несколько ворон и теперь тихо разговаривает с ними, вслушиваясь в их хриплое карканье, и изредка шикает на тень, которая множится и норовит разделиться, цепляясь за камни и кусты.
****
Птицы быстро приводят их к замку, и, перебирая пальцами крошево стен, которые долгие годы защищали их от всего на свете, Питер на несколько секунд теряет себя. Ему хочется выть и крушить, перерезать глотки виновным и заставить страдать их семьи, так, как обычно делал это Эдмунд по его приказу, так, чтобы потом за спиной шептались слуги, а молва пошла в другие королевства, но понимает: в случившемся виновато только время. Время и, наверное, их отсутствие, мягкие тонкие стебли вьюна, который сейчас бережно поддерживает оставшиеся колонны, вместо потолка подпирающие далекое небо, которое не изменилось ни на тон. В отличие от всего остального. Небо, не видевшее вражеских самолетов и смога горящих зданий, но запомнившее счастливый смех Люси, небо, облака которого роняли крупный белый снег в те времена, когда Эдмунд предал их, небо, несшее луну в ту ночь, когда умирал на алтаре Аслан. Дождь с этого неба плакал над развалинами вместо них, смывал кровь и чужую память, дули ветра, ржавчина вгрызалась в железные двери, которых теперь нет, и все это было без них, где-то, когда-то, пока они голодали, тряслись в вечных поездах и спорили по пустякам. Пока они проживали там свою неважную и короткую жизнь, здесь, кажется, прошли столетия, способные получше любых войн и распрей заставить людей забыть о том, какие песни петь во время боя, а какие — на праздниках.
Осторожно, будто в покоях смертельно больного человека, ступая по белым плитам, обсыпанным, словно пирожные — пудрой, белой каменной крошкой, чьими-то истлевшими костями, ракушником, Питер дышит, пьет жаркий воздух, и зеленая тень от вьюна успокаивающе гладит его по лицу. Все здесь дышит усталым спокойствием, старостью и дремотой, и это так не похоже на шумный, полный интриг и вечных праздников Кер-Пероваль, что Питеру страшно взглянуть на сестер. Поэтому, почти не отдавая себе в этом отчет, он ищет взглядом фигуру Эдмунда и, отыскав, впивается с яростью хорошо заведенного и смазанного капкана.
Эдмунд, как всегда, слишком безэмоционален в таких вещах. Питер знает, чувствует чем-то новым в себе — ему тоже больно, стыло от того, что случилось здесь, он просеивает через себя, отвергая почти каждую вторую, идеи того, что могло случиться. Пытается расшифровать слишком мудреный птичий говор, злится оттого, что не понимает, и, как и сам Питер, боится громко дышать, будто от этого замку станет еще хуже. Для них раз и навсегда здесь всё — живое и чувствующее так же, как и они, и теперь, стоя на развалинах, в остове когда-то величественного, а теперь — просто уснувшего навсегда замка, обходя его стены-кости, они боятся навредить. Чувствуют себя грязными, недостойными находиться здесь предателями, которые не успели и не уберегли, ушли, поверив Аслану, а возвращаясь, даже не подумали о том, что все это возможно. И теперь, найдя вместо дома — могильную плиту, огромную и солнечную, даже в смерти — прекрасную, они растеряны настолько, насколько это вообще позволено королям и королевам.
— Кэр-Параваль взяли штурмом.
Голос Эдмунда резкий и каркающий, будто вороний, но Питер замечает это вскользь — в руках у брата пушечное ядро. Не такое, какими пользовались они, оно чужое, черное, несущее смерть, и теперь в Питере вместо растерянности — ярость. Его переключает мгновенно, и пусть ему вновь — не сорок, как было до отправления, а восемнадцать, его тело прекрасно помнит, как это — ненавидеть до слепящих кругов перед глазами. Сжимая кулаки, он вскидывает взгляд на Эдмунда. Тот стоит, подобравшись, и оглаживает ядро пальцами. И в этих жестах нет ничего соблазнительного или изящного — он цепко изучает металл, каждую вмятину, давит на неодушевленный предмет магией, заставляя пробудиться и говорить. Поняв его взгляд правильно, Эдмунд кивает коротко, рвано, и исполняет приказ незамедлительно: приближает лицо к ядру, внимательно щурит глаза, дует на него блестящей, жадной тьмой и вцепляется пальцами. Будь металл живым, ему было бы очень больно, но сейчас, после того как Эдмунд начал действовать, Питер не уверен, что тот не чувствует.
«Кто твой хозяин?» — спрашивает у ядра Эдмунд, и оно, видимо, сдавшись почти без боя, сообщает ему что-то, состоящее из ощущений и памяти чужих голосов, приказов, своего рождения и короткого мига полета, а потом — падения здесь, когда оно врезалось в стену и пролежало потом долгие столетия. Сразу после этого Эдмунд теряет к ядру интерес и, расслабив ладонь, роняет его себе под ноги. Черный кусок металла с глухой виной стукается о камни и скрывается в траве.
Эдмунд, тут же забыв о нем, быстро нагибается, подхватывает с земли что-то белое, прячет это в карман и спешит в сторону бывшего тронного зала. Питер, окрикнув сестер, следует за ним, чтобы уже через несколько минут задохнуться щемящей тоской: старая дверь в стене преданно ждет их, выдержав штурм и все невзгоды, охраняя то, что было важнее песен и памяти. То, что вместе с ней охраняли все это время несколько скелетов с клинками между ребер, и, проходя мимо них, Люси нежно целует каждого из них в то, что когда-то было щекой. Спускаясь по крепким, надежным ступеням сразу за братом, которому не нужен свет, чтобы видеть, Питер знает, что сестра, наверное, вместо скелетов видит живых людей, но ему самому этого не дано.
Зато вместо этого он прекрасно умеет махать мечом, уничтожая врага, и отдавать брату такие приказы, чтобы тот действовал с максимальной жестокостью.
***
Ночью Питер долго не может уснуть. Всего за какой-то год отвыкнув от ночевок под открытым небом, он лежит на мягкой траве, укрытый теплотой мрака, и смотрит на угли костра. Эдмунд лежит позади него — он до самой темноты разговаривал с животными, которые, как оказалось, совсем позабыли язык людей. Магия — не простая наука, и с её помощью Эдмунд в очередной раз сумел сделать то, на что у остальных уже не хватало сил, но счастливым он от этого не выглядел. Вымотанным, напряженным, настороженным — да, и за прошедший день, который они провели в постоянных перебежках с одной скалы на другую, блуждании по лесам и поиске не совсем заброшенных троп, эти ощущения осели и на других. Питер, не став исключением, никак не может сомкнуть глаз, переживая снова и снова то, что случилось с ними днем. Вспоминает, как утром собирал сумку в школу, шнуровал ботинки и глох от тишины, которая царила между ними в те моменты, когда не нужно было притворяться молодыми и глупыми.
За много лет жизни они разучились праздно сотрясать воздух, и там, в Лондоне, это часто играло против них — сверстники считали их слишком высокомерными и замкнутыми, Эдмунда — вовсе психом, и Питер часто был свидетелем сестринских ссор. Сьюзен постоянно пыталась найти себе собеседника по уму, выбирая седых профессоров вместо одноклассников, и Люси это страшно не нравилось. Это были странные женские заморочки, большинство из которых Питер так и не смог понять для себя, так как знал: будет еще для этого время, чувствовал это, как, наверное, постоянно жил с подобными ощущениями под кожей Эдмунд. И в такие моменты Питер как никогда понимал брата — жить, зная что-то наперед, что-то маленькое и незначительное, но все же, было намного спокойнее. Этого ему часто не хватает в самом себе — кровь бурлит внутри с самого детства, гоня на подвиги, требуя, жадничая, и иногда Питеру откровенно стыдно за свои решения.
Эдмунд, в отличие от них, наполненный запретными знаниями до краев, всегда держится в стороне, плетет свои интриги; но сегодня, на удивление Питера, он выходит из тени. И успевает сделать за день побольше, чем они все вместе взятые — переняв на себя ведущую роль, не претендуя, а лишь временно заменяя, лукаво рассказав об этом Питеру за пару взглядов, Эдмунд уверенно ведет их вперед, обходя опасности или устраняя их так, что только Питер и может иногда догадаться об их присутствии. Шуршат ветки, деревья, уснувшие, ушедшие в себя, недружелюбно выставляют им корни под ноги, воют в чащах дикие звери, но Эдмунд ведет себя спокойно и собрано. Так, будто и не происходит ничего вокруг, будто вся эта обстановка безысходности и запустения ничуть не трогает его. Но, как и всегда, он просто умело притворяется, и догадаться об этом в очередной раз не посчастливилось именно Питеру.
В один момент дыхание Эдмунда меняется. Загнанное, прерывистое оно вдруг обрывается и затихает на добрые несколько минут, так что Питер, испугавшись, выныривает из полудремы и начинает ворочаться, а потом срывается на резкое и сбитое. Эдмунда будто душит что-то невидимое, огромное, почти как тогда, на пляже, но в этот раз — не так сильно. Он все еще дышит, явно не собираясь умирать еще раз, но легче ему от этого не становится. Внутри Эдмунд горит, его лихорадит, словно добротно разожженный камин, и, вырываясь наружу через кожу, этот жар лижет Питеру спину. Вздрогнув и все же обернувшись, Питер ухает в жаркую непроглядную тьму, потеряв все ориентиры, хлебнув настоящего, ядовитого мрака, но не травится им — Эдмунд резко подкатывается к нему, приваливается боком, взметнув вверх руки, и быстро находит его ладонь.
Чувствуя, как против воли его пальцы переплетаются с чужими, Питер пробует выкашлять магию из легких, но от этого её становится еще больше. Она, клубясь, клокоча вокруг, рвется в него, будто только и ждала, когда же Эдмунд прикоснется к нему, и впивается в Питера сотней стрел, сразу же пробив грудную клетку. Питер потерянно вскидывается, взбрыкивает, пытаясь скинуть с себя эту огромную силу, которая по сравнению похожа на снежную лавину, только вместо снега в ней — колдовство. Чужие песни, чей-то плач, воздух, слишком душистый и спелый, будто ягоды на болотах, скрип коры, теплые руки речных духов — всего этого слишком много для Питера. Но, даже захваченный новыми, дикими от своей яркости ощущениями, он все еще способен почувствовать, как Эдмунд, вздрогнув всем телом, утыкается носом ему в основание шеи.
И это холодное, странно-родное чувство, которое он не испытывал никогда раньше, отрезвляет, помогает ему не сойти с ума. Природа все еще пытается вскрыть его на живую, просочиться через их руки — прямо в Эдмунда, вернуться туда, где ей самое место. Горы, реки, волны, лесные чащи — все это парит над ними двумя в едином порыве, огромное, почти обезумевшее за сотни лет разлуки; то, что Эдмунд решил оставить здесь, возвращаясь в Лондон, теперь ломится обратно, боясь не успеть.
Между пальцами у Питера колется, создаваясь из ничего, то самое треклятое кольцо, Эдмунд дышит ему в шею, и дыхание у него — холодное, ледяное, за него сейчас дышит ветер с самых заснеженных горных вершин, и, вдруг резко смирившись со всем этим, Питер успокаивается. Расслабляет сведенные судорогой ноги, опускает плечи, перестает ежиться и вслушивается в окружающий мир еще раз. Тот, как и прежде, оглушительно вопит сотней голосов, понятных одному Эдмунду, но Питер теперь не боится их. Не понимает, но — терпит рядом, внутри, через себя — в Эдмунда, и магия в восторге от этого. Ощущение чужой радости приходит внезапно, умиротворяющее, и, отвернувшись от Эдмунда, Питер проваливается в сон без сновидений, чтобы утром проснуться от холодных поцелуев росы на щеках и лбу.
Эдмунд, прижав ладони к груди, спит чуть поодаль, и в первые секунды Питеру кажется, что все произошедшее было странным, хмельным сном, но ладонь все еще хранит отпечаток чужого, уже — чужого кольца, и, встряхнувшись, Питер встречает рассвет.
***
— Нас призвали сюда с помощью моего рога, — говорит Сьюзен, и у Люси от ревности белеют губы. Она, все еще на голову ниже сестры, с остатками сна в задумчивых глазах, смотрит драконьим взглядом. Только вместо золота для неё — сама Сьюзен, ветреная, умная Сьюзен, от запаха которой у неё бегут мурашки по коже. Мельком смотрит на свои ладони, будто не веря до конца — точно они ли касались сестры на протяжении всех этих лет? Её ли Сьюзен ждала по ночам в свою кровать, ей ли заплетала косы, её ли успокаивала в страшные грозы? Эдмунд, шаркнув ботинками, привлекает к себе её застывший, смолянисто-настороженный взгляд, и спешит в очередной раз исправить все для них. Иногда Люси не понимает этого в брате: он, лишенный всего этого, не имеющий возможности даже понять их связь, сторожит её, как цепной пес. И Люси, наверное, так же ревновала и к нему, но в брате будто и вовсе нет любви.
Эдмунд глубоко вдыхает, ведя головой, и хмурится:
— Это был человек. Я знаю, где он, но до него очень далеко. Мы будем идти еще около четырех суток, но он может не дожить. За ним погоня, а лес перестал верить людям уже давно.
Питер в ответ кривит губы и легко взмахивает рукой — на пальцах вновь тяжелые перстни, и пока он двигается не так изящно, отвыкнув, позабыв свое золото, но стратега в нем не может убить ничто.
— Пусть созовет лесной совет. Я не верю, что даже кентавры одичали слишком сильно.
Но Эдмунд в очередной раз знает о ситуации намного больше него, что невероятно раздражает Питера:
— Созывать советы — только наше право. Звери не услышат его, сколько бы он ни просил. У этого человека нет короны.
Сдаваясь, Питер все же оборачивается к брату, в то время как перебрасывался с ним фразами через плечо. Тон Эдмунда слишком спокойный для всемогущего колдуна, у которого вдруг нет готового решения. И Питера пугает, что он вдруг научился понимать брата по его тону.
— Так скажи нам, что делать!
— Я могу созвать совет и отсюда, но... — он усмехается, и Питер вздрагивает: теперь с ним разговаривает не только Эдмунд. Вокруг них становится ощутимо темнее от слетевшейся, клубящейся в воздухе магии. — Нужно пролить кровь.
За пару секунд в Эдмунде меняется все, даже взгляд — из усталой лукавости он превращается во внимательный прищур, подмечающий чужое поведение, знающий, куда смотреть и что видеть для того, чтобы противник был повержен с наибольшей жестокостью. Подобные перевоплощения для Эдмунда — в порядке вещей, он делает это быстрее, чем вдыхает воздух после удушья, и у Питера от этого сводит пальцы. Он не понимает этого в брате — как можно быть настолько непостоянным, лживым, текучим, в один момент застывшим и спокойным, будто лава после извержения, и уже через миг изменить планы, походку, дыхание, стать абсолютно другим.
Сам Питер — нерушимая неизменная скала из светлого камня, ему никогда не понять чужой ветреной переменчивости, и это точно так же выбивает почву из-под его ног. Как можно верить человеку, отражение которого меняется в зависимости от времени года? От которого никогда не пахнет одной и той же кровью, которого не могут вычислить даже самые профессиональные охотничьи собаки? Эдмунд сам — гарант отсутствия определенности, и, в очередной раз смотря на то, как он, даже не поморщившись, перерезает себе запястья и рисует на земле пентаграмму, Питер знает: ему не понять брата и через столетия. Не смириться с океаном внутри, не расслышать вьюги, не попасться в ловушку из чувств, как взаимно ошиблись друг с другом сестры. Жить рядом, но не вместе — их удел до самых сладких вод у горизонта, и что-то внутри Питера довольно этим.
***
Раньше, когда их замок был еще цел, Питер никогда не позволял брату колдовать поблизости от себя. Невозможность увидеть и почувствовать магию страшно нервировала его, враг был неосязаем, а значит — непобедим. Но на самом деле Питеру просто не нравилось понимание: магия Эдмунда страшная, смертоносная, реальная, способная сломить чужую волю и принести много несчастий. Видеть одни лишь последствия и не знать, что именно сделал Эдмунд для этого, — жутко. Взрытую магией землю, чужую кровь, огонь, туман, озон в воздухе. Чувствовать после битв вокруг себя остатки, нечто, что раньше было противником, а теперь может лишь скорбно вздыхать на периферии и тянуть призрачные руки, проклятое навечно.
Эдмунда не зря зовут черным магом. Он любит убивать так, чтобы те, кому посчастливилось выжить, помнили об этом всю оставшуюся жизнь. Находить в чужом разуме вещи, страшные настолько, что сам свет отказывается освещать это, вытаскивать на поверхность, придавать огласке, показывать небу и ветру — смотрите, это настоящая, убивающая изнанка! Мрак, языческий, рунный, не любящий слова, но уважающий силу — вот что внутри Эдмунда, обвивает, идет вместе с ним, дышит, существует, он и есть эта тьма, и она сделает все, что он прикажет.
И даже сейчас — в момент обычного обряда, когда ничего не угрожает их жизням, не нужно стирать с лица земли целые замки или проклинать королевские династии, Эдмунд кидается в магию, будто в воду — резко, быстро, с полной отдачей. Даже его волосы, кажется, становятся чернее. Накидка набухает тьмой, ветер затихает, падая ему под ноги, ластясь, будто преданная собака, и Питер замирает, следя за тем, как Эдмунд перебирает пальцами воздух. Медленно, лениво, он ощущает в нем что-то, чувствует, наверное, далекий лес и десяток чужих мыслей, которые подвластны ему.
Холод ползет у Питера по позвоночнику, температура падает, и теперь от их дыхания остаются маленькие теплые облачка, моросью оседающие на одежде.
— В зиме всегда больше страха. Все живое умирает, это — обновление, белая стерильность, самые черные ночи с безумной луной, — шептал им Эдмунд тогда, давно, стоя на коленях перед алтарем. На его волосах звенели сосульки, он шмыгал носом, простудившись, коснувшись льда, выморозив раз и навсегда веснушки, и Питер потом долго искал их на брате, но больше не нашел. Питер не знает, как это — вобрать в себя что-то настолько могущественное и смертоносное, но после смерти Джадис брат, кажется, больше не мерзнет и не боится. Искренность вытекает из него вместе с кровью, с талой водой, улетает со снегом в далекие горы и остается там, разрастаясь с годами, где-то, куда Питеру нет дороги. И сколько бы он ни требовал от брата честности, тот всегда отводил взгляд, трескаясь в улыбке, и смеялся:
— Это теперь твоя забота. Я выбрал справедливость.
И если раньше Питеру хотелось согреть брата, то теперь — просто оставить все как есть и опустить руки. Он в одночасье стал недосягаемой снежной вершиной там, далеко, и все, что Питеру оставалось — смотреть на заходящее за пики солнце и знать: оно больше не взойдет. Эдмунд — кровавые луны и обереги из медвежьих зубов. Питер сам не раз видел, как лесные жители приносили ему жертвы из своих, таких же, как они, просто в знак уважения. Все живое преклонялось Эдмунду в моменты, когда он колдовал, и за годы это не изменилось.
Сейчас он стоит в круге из крови, распахнув руки, и его слушает, кажется, даже небо. Тучи, низкие и грозные, буро-синие, словно вспухшие раны, замирают над ним; не каркают вороны, не шумит листва на деревьях. Потоки тьмы, выползая из земли, выдираясь из-под корней и нор, отделяясь от теней, тянутся в сторону Эдмунда ручьями прямо по воздуху, и Питер не может заставить себя дышать — он видит это впервые в жизни. И от этого ему только хуже: пусть он и понимал это раньше, но лишь теперь видит подтверждение своими глазами — сила Эдмунда повсюду. Он, не напрягаясь, может подпитаться от чего угодно, украсть, забрать себе чужую силу.
Что-то тихо вздыхает прямо за его плечом, и Питер позорно дергается, отшатываясь в сторону. Обернувшись и не увидев там никого, он вновь смотрит на Эдмунда и уже не может отвести взгляд — тот, будто сломанная заводная кукла, двигается резко, наматывает тьму на ладони и мнет её. Притопывает ногами, несколько раз кивает головой, шепчет что-то, до ужаса похожее на то, что Питер слышал рядом с собой, и ветки кустов на краю поляны трещат, проламываясь под чьим-то весом. Преодолевая воздух, больше похожий на твердый кисель, Питер делает рывок в сторону замерших сестер, но опасность обходит их стороной. Огромный вепрь, дикий, без разума и чувств, выпрыгивает и несется прямо на Эдмунда. Тот отступает на шаг, взмахивает рукой, в которой Питер замечает нож, и убивает вепря старым шаманским способом — втыкает оружие ему в голову.
Питер, недавно ощутивший магию в себе, как никто лучше понимает вепря сейчас — серебро в мыслях, тяжелое, драгоценное, подавляющее — страшнее смерти. Будто дорога в никуда, нескончаемая и запутанная, без света и шанса на конец.
Именно так заканчивает свою жизнь эта жертва, и следующие несколько часов Питер не смотрит на Эдмунда — у того полоски из крови на лбу и щеках, его губы маслянисто блестят, словно он целовался с самой смертью, а походка немного ленивая. Чувствуя чужой сытый восторг внутри себя, Питер отчаянно мечтает вымыться, но его останавливает осознание - он сам приказал сделать это.
Уложив сестер и обменявшись с братом коротким тяжелым взглядом, Питер все же спешит к речке, судорожно скидывая с себя одежду, ощущая на коже и языке — пепел, серый, как и все его мысли, и потом долго сидит под водой, борясь с горящими огнём легкими. Вода ночью — будто смола, огромное пространство ядовитой тьмы, жидкой, затекающей в рот, и Питер ныряет вновь и вновь, назло себе не думая о том, что будет, если он вдруг захлебнется. Но все равно знает — Эдмунд не позволит случиться и этому.
Выловит его, как это бывало во время морских завоеваний, вытянет с самого дна, заставит легкие дышать и бросит ветру, чтобы тот обдул и согрел. Питер, кажется, умирал, но не до конца, бесчисленное количество раз и сейчас, спустя столько лет, уже не может даже и вспомнить все те разы, когда не должен был встретить рассвет. Но каждое утро он упорно смотрит на солнце, как и Люси, как Сьюзен, как и само солнце смотрит на Эдмунда. Иногда Питеру кажется, что из этого проклятого круга нет выхода. Они все стоят внутри, защищенные кровью Эдмунда, и ждут, пока тот милосердно воткнет им нож в голову.
В этот раз Питер засыпает сразу, резко, все еще отплевываясь от речной воды; в один момент он недовольно щурится на костер, а через секунду чужая меховая накидка лезет ему в нос и мешает спать. Скинув пропитанную сладкими духами Сьюзен накидку, Питер садится, вновь оказываясь на свету, вокруг него — день, зелень леса и запах грибов откуда-то слева. Черная макушка Эдмунда мелькает среди деревьев, сестры тихо спорят друг с другом, и Питер давит зевок в ладони. До конца пути еще два дня. Питеру хочется наесться сладкой малины и закрыть глаза хотя бы на пару часов, пребывая наедине с самим с собой, чувство тревоги не покидает его.
***
И, впервые увидев принца Каспиана, Питер понимает — все было из-за этого. Не зря путь казался ему слишком длинным, вычурно-простым, ненастоящим, будто сон. Эдмунд, видимо, долго водил их окольными тропами, чтобы глупый и вспыльчивый малец успел увериться в своих силах и перестал вздрагивать от волчьего воя. В глазах у Каспиана нерушимая уверенность в своих поступках, стремление найти врага и смять его, но вот руки у принца — белее снега, и Питеру даже немного противно. От чужой самонадеянности, веры в простую удачу и нежелания взглянуть действительности в глаза. Они вместе — самая слабая армия со времен их первой битвы с Джадис, и здесь даже Эдмунду пришлось бы худо, не сумей он в очередной раз урвать себе кусок получше. Каспиан смотрит на Эдмунда не отрываясь, его речи настолько наполнены обожанием, что Питеру хочется крушить всё вокруг.
***
После первой неудачной вылазки и первых жертв, второго боя и решения чужих проблем, показавшихся незначительными и мелочными, уже в захваченном замке, напившийся и наевшийся досыта Питер наконец не выдерживает. Он ловит Эдмунда, который впервые, кажется, не прячется в тени, в одном из коридоров. Смотрит тому в глаза. Рычит, оцарапавшись о тьму, и спрашивает сам у себя: как давно Эдмунд стал носить магию в себе постоянно? Почему Питер пропустил это?
— Что ты делаешь с принцем?
Эдмунд, которым Питер в очередной раз решил подпереть стену, коротко смеется и кладет раскрытые ладони на кулаки Питера. Он открыт, спокоен, размочен в этом вечернем свете, будто сухарь в воде, и Питер чувствует: ему хорошо.
— Я учу его правильно читать книги. Держаться верхом. Лечить своих людей. Даю ему возможность из принца однажды превратиться в короля.
От этого поэтичного, чересчур светлого объяснения Питеру становится гадко. Он слышит не те слова, которых ожидал, и видит не то. Не уничтоженного горем молодого принца, пристыженного, напуганного новыми эмоциями, а довольного и вдохновенного . Не отходящего от Эдмунда ни на шаг, взволнованного, краснеющего, громкого Каспиана, который дарит ему драгоценные кольца с чистыми, светлыми камнями и букеты свежих полевых цветов. И Эдмунду это нравится, нравится настолько, что он впервые, кажется, учит кого-то простой магии, рассказывает старые легенды и знакомит с ветром.
Следующий вопрос Питер уже не спрашивает, а шипит в чужую шею взбешенной змеей, приблизившись вплотную, зная, как на брата влияет его присутствие, весь он, и нагло пользуясь этим:
— Но ведь ты любишь меня!
И ответ ему услышать в этот миг страшнее, чем тишину вместо сердцебиения у брата в груди во время самой первой битвы с Джадис, страшнее паники за Люси, которой не видно на фоне трескающегося льда реки, страшнее всего на свете.
Эдмунд в ответ смотрит на него непонимающе, внимательно, будто действительно не осознавая причины подобного вопроса, но взгляд у него уже с поволокой. Он делает короткий, почти незаметный рывок к Питеру, тянет носом воздух, прикрывает глаза от удовольствия. Но даже такой — осоловевший от близости, потеплевший и задышавший быстрее — он остается самим собой.
— Люблю, — подтверждает он.
И в этом ответе нет легкости. Нет в нем и счастья, радости, ничего, — понимает Питер, — в нем нет уже многие годы. Для Эдмунда любить его так же естественно, как дышать, и Питеру неведомо это чувство с такой стороны. Да и вообще так, настолько преданно и вопреки — неведомо.
— Люблю, конечно. Но так, как ты хочешь этого сейчас, мой король, я любил тебя в самом начале. Не спал ночами, писал тебе песни и стихи, как дурак, верил, что стоит подождать еще пару лет, и все изменится. Ты изменишься. Но, — Эдмунд встает на цыпочки и медленно, спокойно целует его в лоб так, будто всегда так и делал. Словно это — не первая их близость за столько лет, не единственное, что пока есть между ними, кроме тысячи ошибок Питера. — Но ты это ты, Питер Великолепный. Твои решения не оспариваются. То, что я чувствую к тебе, и то, как я берегу Каспиана — совершенно разные вещи. Тебе не о чем беспокоиться. Мое сердце по-прежнему принадлежит тебе.
И, подождав, пока Питер отпустит его, Эдмунд уходит во тьму коридоров, унося с собой что-то, что Питер ощутить в полной мере не может. Выгоревшая, потускневшая, но все еще огромная, будто Нарния, любовь Эдмунда меняется вместе с ним, разрушаясь с годами, и, стремясь быстрее выйти на свет солнца из мрака коридоров, Питер вдруг находит в себе страх — страх, что он уже безнадежно опоздал. Это настолько шокирует его, что он пьет молодое вино до черноты перед глазами, но даже та пахнет Эдмундом. Его мягкой шеей, завивающимися на кончиках волосами и короткими дрожащими ресницами. Веснушками, белыми на фоне алеющих щек. «Нашел!» — смеется сам с собой Питер и простодушно отказывается рассказывать сестрам, почему кричал это слово, пьяно смеясь, полночи. Это только его тайна. Эдмунд — только его, они прокляты друг другом, и это неизменно.
***
Мать когда-то давно просила его присмотреть за всеми ними.
— Во всем слушайся брата, — сказала она тогда Эдмунду — с биркой на свитере, тощему, с острыми коленками и молочными зубами. Эдмунд дал обещание, одно на все времена, а потом вырос как-то слишком быстро. Научился тому, что было недоступно другим, но продолжил верить в Нарнию так же, как Люси. Для них в этой стране все еще есть место, нечто особенное, то, что Питер и Сьюзен уже переросли в себе.
— Мы с тобой давно носим Нарнию на себе, будто те шубы из старого шкафа. А Люси до сих пор помнит мистера Тумнуса и хранит тот платок.
У Сьюзен дрожат руки, её лихорадит, как, впрочем, и Питера, ведь сегодня ночью им вновь снится дом. Но в этот раз это не простое воспоминание, это привет из дальней недосягаемости, которая на время забрала Эдмунда и Люси. С обязательным обещанием вернуть в целости и сохранности — для Сьюзен и с ощущением чужой усталости — для Питера. Полночи он проворочался на постели, ощущая вместо жесткой старой простыни под собой — мягкие душистые травы, запахи костра и раннего утра. Питер спал и видел перед собой нескончаемые зеленые равнины, солнце, высокое и безразличное к нему, бело-серые горы, старые, мудрые пляжи, чащи, овраги, реки, которые за столетия выточили вокруг себя каньоны. Все это опять отняло у него Эдмунда, который последние несколько месяцев и так был где-то далеко, с мерзкими родственниками, погруженный в свои беды по самую макушку.
И на этот раз Питер не может оставить это все просто так.
Он зовет Нарнию, зовет Аслана, пытается разбудить внутри себя что-то, что позволит ему вернуться обратно. Помимо всего этого он еще и разбирается с делами в мире, где он все еще кому-то что-то обязан. Ходит за продуктами, провожает мать до работы, помогает Сьюзен мыть полы, так как сестра слишком расстроена и шокирована, у неё новый страх — Люси может найти себе другого. Та самая Люси, первым словом которой было имя Сьюзен, смешливая и громкая, самая младшая, волшебная, избранница Аслана. Девушка-солнце, как называли её всегда слуги, как пели ей песни грифоны, хранительница зелий, та, что всегда смотрит на проблемы немного под другим углом. И теперь Сьюзен, всегда задвигавшая сестру себе за спину во время опасностей, вдруг растеряла свою уверенность, словно её Люси тоже забрала с собой.
И вот они вдвоем сидят за столом, карикатурно-пустым для их тяжелых корон в волосах, эфемерных, как и все, что было в их жизнях раньше. У Сьюзен руки в разводах от мыльной воды, через тонкую светлую кожу, неприветливую до солнца, просвечивают синие вены, а у Питера кружится голова с самого пробуждения. Они пьют чай — ложка сахара и пару капель молока, — дуют на пар и молчат, пытаясь подобрать тему для разговора. Паника плещется внутри них, будто вино в бочках во время шторма на море, они сами — шторм, буря в этом сером спокойном городе, и незнание сковывает их по рукам тяжелыми кандалами. В конце концов Сьюзен не выдерживает, вздрагивает сильнее обычного, обреченно вздыхает и расслабляет руки. Чашка летит на пол, расплескивая бледный, безвкусный чай, и Питер зорко смотрит за тем, как они оба все ближе и ближе к тому, чтобы расколоться. Одновременно с тем, как тонкий фарфоровый ободок целует пол, внутри Питера натягиваются сотни нитей, режуще больно, будто железом по мясу, а в легких уже бурлит вода. Тело сопротивляется, Питер отчаянно хочет сдвинуться с места хоть на миллиметр, выкашлять воду, которая заполнила все внутри него, но не может. Рядом с его сердцем бьется чужое, взволнованное, он слышит задушенный крик Люси и чувствует на коже давление воды. Замирая в Лондоне, он тонет вместе с Люси и Эдмундом в нарнийских водах потому, что брату так захотелось.
Ощущая себя единым с чужим разумом, Питер жаждет кислорода. И голову они задирают одновременно. Небо где-то невообразимо далеко над ними, солнце костром светит сквозь водную рябь, воздух там, через несколько гребков руками, рядом пытается всплыть Люси, и Питер подталкивает их обоих изо всех сил. Вместе с обжигающим холодом воды он ощущает сотни других вещей, доступных для Эдмунда: внизу, в далекой одинокой тьме, шелестит дно, где-то неподалеку плывет косяк русалок, и на крайний случай они смогут позвать их к себе на помощь, за пару морских лиг отсюда медленно разворачивается огромный кит, и в складках кожи у него на боках растут разноцветные кораллы и ракушник. Мелкие золотые рыбки, ощипывая водоросли, щекочут своими хвостами Эдмунду ладони, водная гладь давит собой, с запада надвигается циклон, и им нужно убраться до того, как молнии разорвут небо на части, в лесах пересыхают реки, не способные больше нести воды моря на сушу, где-то гниет, отравляя воду, плотина, бобры больше не спорят друг с другом на человеческом языке, а поблизости — корабль из знакомой древесины. Секунда — и в воде их уже не двое, а пятеро, и это, кажется, люди. Эдмунд делает последний рывок к поверхности и вдыхает сладкого кислорода, запрокидывает голову, смотря на небо в четыре глаза — своими и Питера, показывая ему: смотри, пробуй, ощущай, это Нарния. Мы вернулись, мы опять здесь, все это — наше, давай, я же знаю, как тебе не хватает этого.
Для Питера это слишком. Его разрывает от обилия информации, он не готов и не хочет знать все на свете, чувствовать, слышать, но магия внутри Эдмунда беспощадна — она запихивает это в него через силу, выписывает колдовскую вязь на эфемерной коже, на его прообразе внутри чужого сознания. Может быть — на самой душе, и ему не остается ничего, кроме как смириться. Крепко зажмуриться, дышать жадно, полной грудью, и ощутить себя крупноячеечной сетью, способной пропускать сквозь себя мелких рыб и морскую грязь.
Что-то в Эдмунде нашептывает ему эту мысль, вкладывает в разум образ, и Питер подчиняется, впервые — так просто, обтекает под чужими просьбами, меняется, подстраиваясь, и ему действительно становится проще. Всего за пару вдохов и выдохов, которые делает не он на самом деле, Питер огораживает себя от большей части информации, пропуская её мимо, став гладкобоким камнем, который вода бережно держит в ладонях. Мир для Эдмунда совсем иной, невероятно огромный и наполненный, и Питер, наверное, сошел бы с ума, продолжи он понимать всё, как брат, но больше ему это не грозит.
Эдмунд крепко держит Люси за горячую ладонь, мокрые матросы тащат их к кораблю, тому самому, который Эдмунд почувствовал за один миг, о котором ему рассказало море, и Питер перемещается вслед за ними. Когда они выходят из воды, Эдмунд зовет теплый ветер, и этот короткий беззвучный приказ скользит у Питера по плечам приятной негой — такая магия знакома и родна для Эдмунда, здесь нет ничего сложного, а от того, что ветер все еще предан ему, — хорошо вдвойне. Дощечка на лебедке подтягивает их вверх, пара рывков — и они на палубе, Люси обнимает Каспиана, Эдмунд следующий, и Питер, еще не совсем понимающий, что происходит, всматривается во все это с орлиной зоркостью. Эмоции и мысли Эдмунда толкают его со всех сторон, как расшалившиеся гончие собаки бьются об ноги перед охотой, но Питер уже настороже.
Он внимательно вслушивается, всматривается, ищет чувства брата к Каспиану. Видит мир сквозь призму Эдмунда и, когда тот смотрит на Каспиана, чувствует все вместе с ним: радость оттого, что Каспиан жив и не покалечен, отношение к нему — тепло, легкую симпатию, радость от общения с человеком, которого Эдмунд не знает наизусть, который все еще способен удивить его, жить ярко, не в рамках, как те, с кем привык идти рядом Эдмунд; как свою, чувствует чужую юность, первую, искреннюю, которую они все пропустили в боях, позволили ей пронестись мимо себя, став степенными и мудрыми.
Каспиан для Эдмунда — их живая память, человек, который сложит потом легенды о них, новый оплот и эталон, все они — в одной оболочке. Эдмунду не нужно любить Каспиана — только помнить о нем изредка да следить за сердцебиением, оберегая уже по привычке, взамен тех, кого Нарния забрать к себе не смогла. Это — первое откровение для Питера, будто удар под дых, словно открыть огромный золотой сундук, ожидая найти там горы самоцветов, но обнаружить лишь несколько резных дощечек на самом дне, в темноте у правого угла. И, будь на месте Эдмунда Питер, он бы обязательно ткнул бы брата в эту правду лицом: смотри, ты ошибался все это время. Но Эдмунд шутит о чем-то с Люси, проверяет, не поранилась ли она, и пытается остановить истерику Юстаса, совершенно не думая о тех открытиях, которые делает внутри него Питер. Питер, которого он впустил внутрь себя во всех смыслах, и это откровеннее, чем секс, абсолютное доверие, на которое сам Питер никогда не будет способен даже для себя самого.
Эдмунд — большая старая шкатулка с тусклыми камнями по бокам. Внутри себя он хранит все о Питере от и до, все его крамольные мысли, все пьянки, плохие и хорошие идеи, улыбки незнакомкам, добрые поступки и королевскую милость. Легенды, которые он однажды сам рассказал времени, научив деревья не только запоминать, но и шуршать имя Верховного короля кронами.
«Пите-е-е-е-е-ер», — поет лес жарким летним днем, листья гладят друг друга по зеленым бокам, скрипят корни, поют птицы в уютных гнездах, и от знания всего этого Эдмунду хорошо. Все это внутри гулкой пещерной тьмы Эдмунда, без выхода и развилок на дорогах, он весь — пустота в пустоте, и Питер чувствует себя внутри него невообразимо маленьким. Впервые понимает: все то, что он узнал и выучил за свою жизнь — лишь капля в океане знаний, темном, ночном, недружелюбном водном пространстве, имеющем в привычках выкидывать на берег русалок, которые умирают от обезвоживания. Он сам стоит на мелкой песчаной гряде, окруженный пустотой сверху, со всех сторон и под собой, и в силах Эдмунда сейчас — смять его, как неважное препятствие, как что-то второстепенное, такое, как ощущал его Питер большую часть своей жизни; и не станет его больше. Будет только Эдмунд и его воля.
Но вместо этого Эдмунд огораживает его от тьмы, которой вокруг слишком много, окружает светом, словно прикрывает огонек свечи ладонями, и вновь дарит Питеру ощущение защищенности. Как на всех битвах, на балах и пиршествах, это то, в чем он уверен, когда брат стоит позади него. Знать, что Эдмунд не предаст его ни при каких условиях, не забудет, как бы плохо ни было, будет делать во имя и вопреки, искать взглядом в скопе кольчуг и отличать его кровь в мареве чужих ранений. Питер видит все это в себе и не понимает: когда оно появилось для него, как давно он знает все это и отрицает, словно пятилетний несмышленый ребенок?
И всех этих открытий так много для него, что он почти не отвлекается на происходящее снаружи Эдмунда, в мире, по которому он так тосковал. Вдруг почувствовав, распробовав нечто невероятное рядом с собой, Питер следит за событиями урывками, опаленный чувствами Эдмунда и тем, что тот позволяет ему ощущать напрямую: родную тяжесть собственного меча, сладость вина, от которого Эдмунд вдруг хмелеет, и внутри это ощущается как первые теплые дни по весне.
— Посмотри, как красиво. — Эдмунд говорит с ним шепотом, неразборчиво и как-то воровато, будто не уверенный, захочет ли Питер слушать его.
В свободное от битв время он вновь и вновь приходит к морю. Ночь шелестит прибоем, песок под ногами постоянно разъезжается, пытаясь, видимо, игриво опрокинуть Эдмунда. Все эти привычки пляжа, который для Питера всю жизнь был неодушевленной площадкой для рыбаков или судов, а для Эдмунда — старым другом, удивляют до немоты, и Питер, замерев, украдкой подглядывает за братом. За тем, как он, забывшись, живет без оглядки на белый трон и остроконечную корону у себя за поясом. Он гладит руками травы и улыбается, эту улыбку Питер чувствует и у себя на губах. В Эдмунде, оказывается, невероятно много их общих черт, они одни на двоих для них сейчас, но, Питер уверен: как только они разделятся, он уже не сможет улыбаться по-другому. Не сможет стереть из себя Эдмунда — окруженного шумом моря, солеными брызгами, во тьме ночи, улыбающегося вещам без души, которые рады ему.
— Я хотел бы умереть здесь.
Волны лижут скалы, внутри Эдмунда все промерзло в спокойном смирении, и Питеру страшно. За брата, в котором подобных мыслей на добрый десяток грустных легенд, за его растерзанный разум и чувства, не такие, как у всех остальных. За то, как наплевательски он относится к этому.
Магия — невероятная сила и знания в одном флаконе. Это горючая смесь, яд, который Эдмунд привык глотать, не морщась, а вот Питер пока так не может. И теперь он сам, всю жизнь ненавидевший брата за то, сколь многое ему открыто с помощью колдовства, хочет закрыть глаза, уши и рот, и больше ничего не знать. Не догадываться о том, что океан рано или поздно обмелеет, станет слишком соленым даже для рыб. Что лес стареет с каждым столетием, умирает магия, мир неотвратимо меняется, и ощущать это иногда невероятно больно. Страшнее этого для Питера только пророческое знание смертей. Эдмунд стоит с главнокомандующими армий, и ему видится, как через пару лет их кладут в черную землю. Мертвых от меча, предательства или старости, они все — надгробия для него, имена, не значащие ничего. Знает Эдмунд и судьбу сиятельного Каспиана, точное время и событие, после которого он ухнет в сладкую глубину вод на краю света и больше не всплывет. Все это хранится в глубине Эдмунда, как что-то, не волнующее его слишком сильно, а вот Питер изрезан всем этим, будто кит — сетью с крюками.
Он — несмышленый грифон, вылетевший из гнезда и попавший в бурю. Его кидает из стороны в сторону, бьет о скалы, и спасение, кажется, совсем рядом — теплый свет солнца и спасительное незнание, но Эдмунд всегда выбирает знание. Чужие судьбы вплоть до последнего вздоха, он смотрит на живых людей, говорит с ними, и неотвратимость шагает рядом с ним. Будь у Питера такая способность, он бы уже давно возненавидел судьбу и попытался сыграть в бога. Эдмунд же полжизни убивал по его ленивому приказу и жил в сырых подземельях вместо настоящих королевских покоев.
Понять это настолько сложно, что Питер начинает разговаривать с братом. За время правления между ними было множество споров, были годы, наполненные взаимным молчанием, и сейчас слова падают в пустоту между ними, будто камни в колодец.
— Почему ты не спасешь их всех?
Питер смотрит на Каспиана. Тот, не чувствуя пристального взгляда из другого мира, продолжает учить юнгу вязать правильные морские узлы. Его руки покраснели от непокорного каната. Эдмунд делает еле заметное движение ладонью, и мозоли на чужих пальцах затягиваются. Каспиан замирает на мгновение, поднимает голову, находит его взглядом и благодарно улыбается.
— Всех не спасешь, — хмыкает Эдмунд и, смирившись, заранее хоронит кого-то важного в своей памяти.
Все это — не его судьба, и вместе с чужими мыслями Питер понимает это. Медленно и нехотя он смиряется с обстоятельствами, убаюканный чужой волей.
— Все будет так, как задумано.
Именно так Эдмунд говорит часто самому себе, вдруг понимает Питер, и ему гадко. Впервые — от самого себя. Королю, правящему справедливо, гадко от принятых решений, от сотни мыслей, от лет, за которые он ни разу не попытался посмотреть на ситуацию под другим углом. Он, всегда осуждавший предвзятость Сьюзен и ветреность Люси, даже не думал о том, чтобы надеть на себя шкуру Эдмунда. А теперь, вовлеченный в это по собственному желанию, он пропускает сквозь себя столько истины, что впору возненавидеть себя самого.
***
Помимо людей и магии, с Эдмундом разговаривает иногда и сама природа. Питера от этого всегда бросает в дрожь — он не может объяснить почему, но он привык видеть чужие лица, пусть и не совсем настоящие, но все же. Эдмунд же открыт для всего. Он ходит, будто большое зеркало, по волшебной стране и отражает на себе волю Нарнии — скрипит камнепадами, грохочет грозами, скрипит снегом высоко в горах. Иногда у него на пару часов замерзают пальцы. Ворот его мантии вечно мокрый, в нем проросли за время путешествий несколько кустов черники, и тонкие зеленые листья колют Питеру шею. Он смотрит на лицо Эдмунда в отражении спокойной стоячей воды на болтах и украдкой думает о том, что губы у брата, наверное, тоже вкуса черники — сладкая чернота, оставляющая следы.
— А какой конец будет у тебя, королевич? — спрашивает омут у Эдмунда, и Питер молчит вместе с ним. Магия в воде слишком слаба даже для того, чтобы их обоих тянуло шагнуть в неё, но всё же Питер чувствует иррациональное желание сделать шаг вперед. Эдмунд крепко стоит у самой воды, носки его ботинок утыкаются в тину, а подол мантии окончательно промок.
За время путешествия Питер весь измазался в Эдмунде, он у него на губах, пальцах, в голове, он обволакивает его со всех сторон, но все же — только мысленно. У Питера же просыпается старая жажда прикосновений, та, которую они с сестрами не могут контролировать, и теперь в какие-то из ночей их в кровати двое. Эдмунд всегда лежит, повернувшись к нему спиной, спрятав лицо в ладонях, его нос вечно холоднее, чем должен быть у здоровых людей, а шея белеет, высовываясь из воротника мантий. Если вокруг них в этот момент никого нет, Питер позволяет себе привалиться к брату и закрыть глаза, ни о чем не думая. Не вспоминая ту ночь у костра, когда магия текла сквозь него прямо в Эдмунда, а тот обжигал ему шею дыханием. Он будто совершает самое страшное в жизни преступление, и виноват он не перед собой или своими принципами, а перед Эдмундом.
Все это — его воля, которую он носит в себе все эти годы, право на выбор, на приказ, на ответственность за чужие жизни, тяжелое витое золото в волосах. В короне Эдмунда острые листья и тонкие травы из серебра. Питеру Аслан подарил вязь драгоценного папоротника и спелых ягод, вот только кладов в нем нет и никогда не было. И не бывать им — понимает Питер в одно хмурое утро, тенью отражаясь позади Эдмунда, который встречает рассвет на утесе. Он пришел сюда для того, чтобы принять очередное сложное решение, и привел с собой Питера, потому что Нарния принадлежит им обоим.
Эдмунд бродит по самому краю обрыва, раскинув руки в стороны, не боясь упасть, и ветер подталкивает его в спину, дуя снизу-вверх. Внимательно взглянув на горизонт, сереющий далекими облаками, Эдмунд вдыхает холодный воздух, звенит магией внутри себя, и у Питера захватывает дух.
— Смотри. Чувствуй. Скоро сюда перейдет настоящий тайфун с севера. Огромные тучи, дождь на недели, погибший урожай, пожар от молний.
Питера чуть не сбивает с ног мокрый, пахнущий озоном ветер. Он налетает внезапно, рвет одежду, а потом, будто ретивый конь, ударяет Питеру в грудь и проходит сквозь него, украв вслед дыхание и тепло из рук. Все это происходит внутри него, в обход Эдмунда, и это очередное простое чудо, которое тот сделал невзначай.
— Магия может повернуть его. Но тогда он будет бушевать над морем, и многие водные твари погибнут. Не будет больше сопровождения кораблям и помощи в бурях. Что выберешь?
Циклон, кажется, раскинулся прямо над ними, буря лижет Питера в спину. Вся его одежда вымокла насквозь, в волосах полно прибрежного песка, а во рту соленая горечь водорослей. Но он впервые ощущает стихию так ярко. Ветер будто дышит за него, и легкие разрывает от кислорода.
— Будет много грома, — рокочет Эдмунд внутри его головы.
Прибой стучит, словно огромное сердце.
— Пусть идет на сушу. Это не первая и не последняя гроза, люди должны быть готовы. И пусть посевы умрут, всегда есть запасы на следующий год.
Питеру странно говорить о королевстве, принадлежащем не ему, о людях, которые не знают даже его имени, но он все равно делает это. До этого момента брат, кажется, никогда не выслушивал его мнение настолько внимательно, а ситуация не была ясна со всех сторон.
— Так было во времена нашего правления. Каспиану еще только предстоит научить их всему этому.
Ладони Эдмунда колет, сила течет сквозь пальцы, перстни с драгоценными камнями тяжелеют, и Питеру становится дурно. Он сейчас будто стоит рядом с палачом, топор которого по самую рукоять погружен в чью-то шею. Кровь стекает по его рукам, она — в морской пене и в разводах облаков у горизонта, а потом она вдруг возвращается воздухом обратно в легкие. Тучи поворачивают в море, решение принято, и все это — настоящая цена магии. Знать и иметь возможность, все то, о чем так долго Питер мечтал для себя.
***
Спустя неделю они возвращаются на то же место — хоронить русалок. Весь берег изрыт волнами, в песке чернеют доски, камни и водоросли, чайки с криками кружатся над высыхающей рыбой. Полулюди среди всего этого кажется иррационально чужими и неуместными — их тонкие руки, оскаленные рты, жаждущие глотка воды и не получившие его. Воздух пахнет солью и свежестью, до берега буря почти не дотянулась, зато взбаламутила море до самых глубин. Рядом с одной из русалок лежит красивая раковина, такие Питер видел только на старинных картинах в замке. Не удержавшись, он тянет к морскому сокровищу руку, и Эдмунд, позволив ему это, наклоняется вслед за братом, быстро прячет находку в складках своей мантии.
А потом ходит до самого заката по колено в песке и закрывает глаза мертвецам. Вдыхает в них остатки магии, совсем чуть-чуть, для того чтобы им хватило сил на последний вздох. После этого они оплывают, будто большие свечи в тронном зале, слизь пропитывает песок, и водные духи утекают водой обратно в море. Это страшно и как-то по-особенному обреченно — на берегу, кроме Эдмунда и Питера, ни одной живой души. Только глупые чайки да несколько торопливых крабов. Они возятся в песке, ни о чем не думая, закрытые в панцирь. Питер оглядывается на свое правление и думает, насколько же алый цвет его плаща похож на твердый крабий панцирь. Он точно так же брел сквозь время, будто в песках, и не видел дальше ближайшей песчаной горы.
Эдмунд осторожно обходит крабов, оставаясь вне поля их зрения, и продолжает наклоняться к мертвецам. У них сине-зеленая кожа и жабры невероятных расцветок, и, наверное, когда-то все это выглядело красиво, но не теперь. Сейчас Питеру хочется прикрыть всю эту высохшую, блеклую чешую песком и забыть навсегда, но Эдмунд, кажется, совсем не моргает. Он смотрит смерти прямо в лицо и делает то, что должен — устраняет последствия своих решений, скорбя вместе с морем. И все это внутри него — настоящее, надрывное, такое, что, вернувшись в замок Каспиана, к яствам на его столах и теплоте коридоров, он не выдерживает и шипит на Люси, которая слишком весела в этот вечер. Сестра опускает глаза в пол и тихо уходит с праздника в свои покои. Ночью Эдмунд прокрадывается к ней, будто им обоим по пятнадцать, и гладит её, мечущуюся в тревожном бреду, по растрепанным влажным волосам.
Нарния жестока к ним после таких ошибок — Люси во снах обрастает чешуей и лежит на песке, загребает его пальцами и задыхается вновь и вновь, осознавая, что пропустила по своей беспечности. Эдмунд, зная обо всем этом, забирает часть видений себе и, смотря в мутные глаза проснувшейся сестры, лишь понимающе кивает. Люси плачет в его объятьях несколько часов. А когда засыпает вновь, обессиленная и какая-то блеклая, то желает спокойных снов им обоим — и Питеру, и Эдмунду.
Она догадалась об этом потому, что хорошо знает Эдмунда. Питеру же кажется, что он не знает уже ничего вокруг себя. Будто рушатся все стены одновременно. Он, облепленный водорослями, вымокший и дрожащий, с тяжелой шубой-из-шкафа на плечах и мечом за поясом, бродит по Эдмунду, как по пустыне, пьет из родников, ест его мысли и становится кем-то другим.
Время бежит мимо него, еще несколько дней внутри Эдмунда, и вот Питер сам уже — пустыня, которая идет волнами от ветра. Желания, законы, долг — все это камнями лежит внизу, на теплой земле, и Питеру даже теперь дышать хочется как-то по-другому. Более размеренно, спокойно; он тушит что-то внутри себя в этом путешествии, оставив в Нарнии навсегда. Эдмунд все это время ничего не говорит ему про чувства и отношения, они будто все еще отделены друг от друга, не слились в одно, и момент возвращения становится для Питера страшной неожиданностью.
Вдруг теплая спина коня, которому он расчесывал гриву, становится скользкой клеенкой под его пальцами, мир трескается и вытекает на пол чаем, бледным, безвкусным, и Питер, вскинув голову, пристально смотрит Сьюзен прямо в глаза. Она, запыленная и уставшая, мнет подол старого платья в пальцах и сама кажется тканью — прохудившейся за долгое время носки и стирки, полинявшей, заштопанной в нескольких местах. Питер чувствует себя рядом с ней невероятно живым и молодым, способным слушать и слышать, понимать, двигаться, в нем столько эмоций, что хочется кричать. Он замирает в предчувствии чего-то плохого, слушает тихий звон треснутого фарфора на полу, боясь даже вдохнуть, а потом его вдруг озаряет. Он, успевший за пару секунд испугаться по-настоящему, так, что душа ухнула в пятки, говорит своей сестре, которой не дано знать все на свете:
— Они вернулись.
В горле его — горькие слезы, хотя плачет Сьюзен. Вот только в ней — обреченная облегченность, а в нем самом — накал страстей. Дыхание Эдмунда он слышит прямо из кухни, сорванное и частое; тот отплевывается от воды и взбесившейся после очередного перехода между мирами магии.
Питер, замерший на своем неудобном и шатком стуле, ждет, пока Эдмунд придет к нему. Знает — иначе и быть не может, зовет брата где-то внутри себя. А когда тот наконец появляется в дверном проеме, все такой же — чересчур низкий для их возраста, молодой и мокрый после вод Нарнии, Питер вскакивает со стула и делает ему навстречу ровно два шага. Перешагивая через все их жизни, через свои запреты, глупость и слепоту, которым он потакал долгие годы, — перешагивая через всё это, он подходит к Эдмунду и обнимает его, крепко притиснув к себе.
Груди и ногам тут же становится мокро, Эдмунд замирает, вжавшись лицом в его плечо, и расслабляется только спустя несколько мгновений. Питер запускает руку в мокрые черные волосы и, не удержавшись, лезет к брату за шиворот. Там знакомые тонкие стебли черники колют ему пальцы, ягоды блестят среди завивающихся волос, и, чуть сместившись, Питер пробует Эдмунда на вкус. Тот отвечает ему спокойно и медленно, именно так, как Питеру и хотелось, идеально, и у него кружится голова.
Но вместе со всем этим есть еще и непонимание. Вопрос, который рождается в Питере, который он обязан задать, течет по горлу сразу в рот и вырывается наружу до того, как Питер успевает совладать с собой; и он спрашивает, оторвавшись от Эдмунда всего на пару секунд:
— Почему ты вернулся?
Спрашивает, упрекая себя за то, что все еще не может быть уверен полностью. За то, что Люси и Сьюзен поняли это между собой сразу, за то, что, встретив его в дверях их пустого без младших брата и сестры дома, Эдмунд хранит в себе и этот секрет.
Как и все то, что не сбылось между ними до этого. Презрение Питера, ненависть Питера, страх Питера, его молчание, предательское, безвоздушное, бездейственное стояние на месте. Все эти годы, пока Эдмунд делал для него, кажется, все на свете, вставал и шел к нему после битв, оставался рядом даже во время их ссор, вся эта грязь, из которой Питер состоит почти полностью, и теперь у него только один вопрос для Эдмунда — почему? Почему не остался там, в Нарнии, светлой и правдивой, вдалеке от него и его спесивых приказов, предательств, показав ему напоследок истину?
Сам Питер не видит причин и ненавидит себя за это. Смотрит на брата, которого не должно быть рядом с ним, на которого он не имеет права, на его открытость, на отсутствие кольчуги и магической завесы рядом с ним, только рядом с ним и ни с кем другим — смотрит и ждет ответа.
Эдмунд же просто выглядит уставшим. Не истощенным, не раздосадованным возвращением, не разбитым, а так, будто вернулся домой с неудачной охоты. От него пахнет свободным морем и соленым песком. И теперь он стоит, устало привалившись к Питеру, и перебирает пальцами воздух, видимо, привыкая к его иссушающей загазованности и обычной для города горечи.
Эдмунд, привыкший к тому, что Питер задает ему именно такие, всегда слишком очевидные для других вопросы, отвечает ему спокойно и тихо:
— Я там, где мое место.
Он говорит так потому, что за много лет уяснил для себя: Питеру не нужны его признания. Привыкший принимать все так, как есть, имеющий власть изменить все в один момент, но не делающий этого, Эдмунд, который никогда не читал то, что было у Питера внутри.
Он втолковал себе и всем остальным то, что Питер так любил раньше кричать ему, — они с сестрами разные. Научил легенды говорить то, что есть на самом деле, а не то, что ему хотелось бы, — судьба иногда ошибается. Ветры дуют не туда, пересыхают реки, мелеют озера, сгорает, погибая, лес.
Счастье, как думает Эдмунд, просыпаясь и засыпая в комнатах, наполненных иллюзиями, потому что без них — совсем невозможно, стыло, мертво настолько, что даже русалки, любящие чужое одиночество, больше не зовут с собой в омуты, — счастье уготовано из них двоих только для Питера. В силах Эдмунда — счастье это оберегать, следить за тем, чтобы Питер нашел его, обрел, сохранить его и то, что он выберет для себя, и, возможно — в этом и есть уготованная для них судьба.
Нуждаться в поддержке и получать её. Иметь возможности и использовать их ради другого, знать цену для всего на свете и желать меньшего. Эдмунду это хорошо известно — когда-то он хотел слишком многого, взамен отдав одни лишь слова, жалкую информацию для снежной Джадис, и ничем хорошим это не закончилось. Для него — брошенным напоследок взглядом Джадис, понимающим, обреченным, невероятно усталым, стук чужого сердца в ушах, свое, медленно затихающее от ран сердце и магия вокруг. Много-много смертоносной, дикой, ревущей магии, которую, кроме него, никто не чувствовал, не знал, как подступиться и усмирить её, горюющую по старой хозяйке. Своенравную и наглую силу, которую пришлось долго приручать, жертвуя нервами, силами, своей человечностью.
Он возвращается потому, что не может не вернуться. Нарния без Питера — не та страна, ради которой он проливал свою кровь, и дорога назад даже приятнее, чем дыхание знакомых земель под ногами. Для Эдмунда есть только одно место — рядом с Питером, и если тот однажды выберет для себя не верить, то и Эдмунд будет обязан сделать это. Усыпить в себе магию, усмирить нрав, вновь исчезнуть из чужих мыслей и потускнеть до такой степени, чтобы не слепить Питера.
Питера, который ждал его обратно, который боялся, что Эдмунд не сделает этого.
— Я люблю тебя, — говорит ему Питер, и Эдмунд знает, что эти слова он впервые произносит с тем самым смыслом, которого он так желал. И вообще с ним же — впервые говорит вообще хоть кому-то, и это важно для него. Пока что внутри Эдмунда ничего не происходит — он сотни раз слышал это во снах. В том, другом мире за закрытыми веками, который он придумал себе в шестнадцать, влюбившись в собственного брата — такого сияющего и далекого, несмотря на все убийства — чистого, правильного, невероятного.
Во снах Питер любит его в ответ, и первые несколько лет Эдмунду настолько плохо от этого, что он боится спать. Поддерживает себя магией и ритуалами, пустыми разговорами с незнакомцами и воровством кошмаров Питера, но потом он устает слишком сильно и смиряется. Начинает постепенно узнавать Питера таким, каков он есть на самом деле. Знает — сны не врут, в них Питер тоже — настоящий, магия способна на это, и на протяжении долгих лет Эдмунд изучает его. Медленно и всегда с уважением — он не читает его, он просто живет рядом, имея возможность не уезжать на битвы после каждого неправильного взгляда или слова.
Вместо чужих мыслей Эдмунд знает все оттенки глаз Питера. Высвеченные солнцем, почти белые, спокойно-голубые в те моменты, когда Питер смеется вместе с ним, болотные, морские, штормовые — в Питере много такого, от чего у Эдмунда захватывает дух. Благодаря снам он знает: у брата невероятно горячие руки и иногда сводит правую ногу, он часто мерзнет на сквозняках и любит хрустеть пальцами. Это очень похоже на преклонение, но Эдмунд хочет позволить себе это и позволяет. Засыпая, он урывает у мира еще несколько часов тихой обреченности в иллюзии, где все вокруг — неправда. Но там тоже есть Питер, а значит, это подходит ему. Иногда, даже не зная этого, Эдмунд зовет Питера и наяву тоже.
«Питер», — воет вокруг него ветер, призывая, умоляя того вспомнить о нем. «Питер», — хохочет море, и Эдмунд во время корабельных атак шикает на него, уклоняясь от чужих мечей.
***
Иногда Питеру кажется, что Эдмунда не существует вовсе. Что вместо брата у него — что-то огромное и бесплотное, нездорово увлеченное им, болезненный фанатизм на грани срыва, и раньше он отчаянно надеялся на то, что брат когда-нибудь перегорит.
Эдмунд пахнет им. Его магия зовет его, Питер — во всех заклинаниях Эдмунда, в эхе Эдмунда, в его мраке. Он смеется так же, как сам Питер, тем же жестом зачесывает волосы. У одной из теней Эдмунда — его силуэт, будто брат — бесполезная оболочка для вместилища магии, старых легенд и тоски по нему.
Это всегда было отвратительно Питеру, привыкшему жить просто и ярко, и теперь, сказав наконец то, что зрело в нем все эти годы, он будто сгребает все свои чувства к брату в одну большую кучу и дает этому имя. Незнакомое и новое пока что, но для него это именно так, это искренне, в этом весь Питер — человек действия, и он не может выбирать, что испытывать к брату. К Эдмунду, который в его мыслях с первого своего дня, поразительно легкий и завернутый в темно-синее одеяло; повзрослев, он ни капли не изменился. Эдмунд для Питера — трепет где-то внутри легких и застарелая боязнь уронить.
***
Продолжая стоять рядом с Питером, Эдмунд представляет, как заснет этой ночью. Возможно, размышляет он, теперь ему приснится что-то иное. Или просто ничего, пустые сны, которые магия дарила ему во время сильных болезней. Эдмунд тогда почти умирал в сотый, тысячный раз и, провалившись в бред, истекал родным именем вместе с кровью. «Питер», — булькала его кровь, стекая с губ на шею, медлительная, влажная, вязко-знающая, и Эдмунду, наверное, становилось легче от этого.
Эдмунд знает, что когда-нибудь это все сведет его с ума окончательно, но упрямо не хочет меняться. Всегда мог, но не делает этого, веря, что во всем всегда важно время.
Слова Питера гремят набатом внутри него, магия бушует, ликуя, и Эдмунду хочется горько смеяться от того, что он видит в брате. Тот, захваченный ураганами внутри себя, на самом деле — все такой же, как прежде. Короносный и глупый, привязанный к нему ветрами и судьбой, Питер Великолепный, любящий давать одному чувству разные названия. Но, если сейчас он, наконец, открыл в себе и это знание, догадался о том, что было в нем всегда, и нашел силы признать это, Эдмунду остается только поверить и принять это для себя. Измениться вместе с легендами, со сказками, которые воет ветер в гулких черных пещерах далекой страны, и превратиться в историю со счастливым концом.