Все в твоей власти

      Ночь затапливает весь мир.       Снаружи, за окнами, и внутри. В душу, в самую суть — тоже вливается ночь.       Жаркая, обнимающая, дикая, ведьминская.       Они оба больны ночью, пьяны ею, жадно хватают ее пересохшими в поцелуях губами.       Феликс, чья нагота оттенена лишь лоскутом сумрака, прекрасен, Феликс кажется языческим полубогом. Феликс источает невозможную, сумасбродную, развратную притягательность — и так естественен в этом.       Этот Феликс кажется мороком, эротическим сном самой ночи. С паном Лукашевичем, убийственно невыносимым порождением дня, его не связывают даже черты лица. Казалось бы, те же самые, но почему-то выражающие всё совсем иное.       Иван не может противостоять такому Феликсу, искушается им раз за разом, без оглядки ныряет в нежно-пошлую горячую зелень глаз.       Только мелькает каждый раз неродная какая-то мысль: интересно, как он сам выглядит в такие моменты, в такие ночи. Что видит Феликс — в нем?       Иван не помнит, когда и с чего началось это взаимное помешательство. Они знают друг друга долго, даже по меркам стран — долго. И как у иных случается любовь с первого взгляда, пусть это по большей части красивая теория чересчур восторженных поэтов, так и у них случилась с первого взгляда — нелюбовь. Страстная, горючая, сносящая голову, и каждый до поры до времени носил ее глубоко в себе, не смея показать.       А потом взорвалось.       Закружило, подхватило — войнами, обидами, стремлением утвердить свое главенство везде, где только можно дотянуться на стыке их земель, на стыке их интересов.       Захватить.       И обладать.       И взорваться снова — греховной, сладкой, шизофренично нелогичной страстью тел.       Иван не помнит, кто дотронулся первым, кто первым обнажил — не кожу, но устремление к другому. Когда они стали друг для друга оборотнями, которых ночь меняет до неузнаваемости, вытаскивая в мир все древнее, все неосознаваемое и до дрожи нужное. Из раза в раз, из года в год. Поразительное постоянство в кипящем хаосе их дневных взаимоотношений.       Да и не так уж важно, кто был первым, важным остается только происходящее. Движение, дыхание, взгляд — неразрывной связью, опасным мостиком между бездонными пропастями, между тянущей глухой пустотой, одно на две души.       Иван распластывается на прохладной простыне, раскидывает широко руки и невольно улыбается, скользя туманным взглядом по гибкому и гладкому телу Феликса. Охает громко, без стеснения, когда тот садится на бедра, просто садится, вжимается горячим в еще более горячее так, что перед глазами вспыхивают яркие пятна. Ведет как течет ладонями по груди, наклоняется все ниже, и только безумным всепоглощающим желанием все так же горят его глаза. Иван хватает его поперек спины, дергает сильно, почти грубо на себя и сам же выгибается грудью навстречу. Жадно и сбивчиво целует, плавясь и устремляясь, становясь воском и камнем.       Феликс отстраняется первым, смеется довольно, в его движениях — нетерпение, необходимость в большем. Необходимость коды, финала, которого ждет и Иван. Которого каждый раз боится Иван, потому что никому не ведомо, будет ли за тем финалом новое начало. Но думать более не получается, Феликс прекрасно знает об опасности раздумий в такие ночи. Феликс приподнимается, тонкий свет бог весть чего, проникающий сквозь окно, расчерчивает его бедра узором, нарочито подчеркивает его возбуждение. Приподнимается и опускается уже очень медленно и плавно, принимая Ивана в себя.       Иван вскрикивает, и крик этот идет как будто из самой сердцевины его души, лапает световые полоски на теле Феликса, но тот легко и властно отстраняет его руки. Феликс снова поднимается и снова опускается, и в этом предначальном ритме раскачивается потолок, раскачивается ночь, раскачивается пустота. Абсолютная гулкая пустота, неотступно живущая под материальной оболочкой. Ее не заполнить ничем — или нечем, но в ней невыразимой волшебной музыкой отдаются их с Феликсом стоны. Стоны слияния, стоны невыполнения невозможного, вместо которого — плотный, плотнейший контакт тел, язык тел. Иван не знает наверняка, но ему кажется, что ощущения Феликса, цели Феликса — точно такие же, как у него самого. Хотя точно назвать, поименовать свои цели он не может. Остается чувствовать их кожей с огневеющими следами чужих губ и ногтей. Эти следы — то ли целеуказатели, то ли напоминание о чем-то, что нельзя, никак нельзя забыть, но вот и вспомнить толком не получается.       Феликс же — движется, движется-движется-движется, разводит напряженные плечи. А Иван почти кричит, мечется под ним, сейчас не смея нарушить запрет, не смея прикоснуться, но все так же ловя взгляд его глаз своим. Вверх-вниз, и кажется, что так будет длиться всегда. Что впереди у них — вечность. Вечность тепла, вечность властной нежности, вечность не-одиночества.       Что Иван знает точно — так это, что они одиноки. Оба, пусть не более и не менее, чем очень многие, если не все из тех, кто сродни им. Что оба не могут с ним смириться, что ищут спасения от него, пусть это практически невозможно. Что эти ночи — попытка бегства от одиночества, спасение от пустоты совсем иного рода.       Вот только у ночи всегда свои законы, они не могут растянуться в день, переродиться в иные правила дня. Утро не будет плавным переходом, утро будет границей, непроницаемой стеной. Утро будет почти-смертью — каждый раз.       Феликс замирает, и Иван особенно четко ощущает тяжесть его тела, то, как сливается влажная кожа. Почти чувствует его сердцебиение в одном ритме со своим. Таком же срывающимся, невыносимо быстром. Феликс с искрящейся похотью улыбается, хватает его руку за запястье, прижимает подушечками пальцев к собственному телу. Иван скалится нахально в ответ, но послушно сжимает ладонь, обхватывает, чувствует тугую пульсацию в такт гулкому стуку сердец. Обхватывает и тоже движется-движется-движется, и теперь они вдвоем раскачивают мироздание, подчиняя его себе и своим желаниям, одному на двоих желанию. Раскачивают, не боясь, что однажды это мироздание все же разлетится мириадами тонких смертельно острых осколков. Дыхания не хватает, воздух в комнате стал кипящей карамелью, оседает каплями на плечах и груди, звуки вязнут и остановливаются в нем. Иван не слышит ни себя, ни Феликса, хотя видит, как открывается его рот. В какую идеальную фигуру складываются его нестерпимо яркие после всех поцелуев тонкие губы. Ими хочется завладеть, тут же, немедленно, вопреки логике и всему на свете. Во что бы то ни стало — до тех пор, пока не наступил рассвет, пока не пришло осознание. Иван приподнимается, но не успевает — Феликс дугой выгибается назад, хватается за его колени и горячими вязкими каплями остается у него чуть ниже живота. Чуть покачивается — и падает ничком Ивану на грудь, впивается без стеснения зубами, глуша удовлетворенный стон, рождающийся, когда Иван остервенело сам вбивается в него бедрами. Не так уж много движений — до скручивающей, опустошающей волны пронзительного удовольствия.       Они дышат в унисон, переплетясь телами так тесно, так невозможно, точно желают врасти друг в друга. Точно не помнят о существовании дня, не желают ничего знать о нем, но хотят навечно остаться — вот так, именно в этом мгновении.       … Утро валится на голову тяжелым, серым, промозглым, как апрельский снег, и не хочется открывать глаза, и не хочется лишаться ощущения живого тепла рядом. Но надо. Надо подняться, поставить чайник, переброситься парой обязательно-необязательных едких фраз. Подчиниться иным законам. Вспомнить, что такое благоразумие, долг и мировое сообщество. Стать друг для друга тем, кем они есть на самом деле — старыми знакомыми неприятелями, у которых слишком много вопросов и претензий друг к другу. Вот уже слишком долгое время.       Вот только кто определил, что дневное то самое дело, по которому они не приемлют друг друга — истинно? Почему прав день, а не ночь?       Иван тяжело вздыхает, со стоном трет лоб и приоткрывает глаза. Утро всегда слишком горькое. Феликс задумчиво смотрит в окно, за которым не колдовская тьма, но все то же серое, неприкаянное, тягомотное и почему-то не спешит уходить. Поворачивает лениво голову на вздох Ивана. Тот вздрагивает и в кои-то веки не знает не просто, что думать и делать, но что чувствовать.       Время застывает, как тогда, как всегда, как совсем недавно, когда они были единым.       С улицы стражем миропорядка заполошно звенит трамвай, но совершенно не справляется с этой миссией, если, конечно, она у него правда есть.       Из глаз Феликса жарко и жаждуще смотрит Ночь.