Разговор у войлочной стены

Здравствуйте, все вы. Сейчас вы стоите передо мной и ничего толком не видите. Это совершенно естественно и даже, пожалуй, хорошо. Кто-то из вас хотел сюда угодить, и с ними мы будем договариваться попроще; но что-то подсказывает мне, что почти каждый из вас сейчас прозакладывал бы душу, чтоб оказаться не тут, а в компании одного из моих прославленных братьев. Очень они интересные и необычные люди, мои прославленные братья. Сколько на них смотрю - столько удивляюсь. Иногда бывает, что, когда ветер меняется, кто-то из них внезапно подходит совсем близко, так, что я могу на какие-то мгновения или дни понимать его, как понимаю сам себя или кого-то из ближних; как понимаю зачастую отца. Потом... потом изменившийся ветер вступает в свои права, и брата моего уносит, сметает прочь, и поминай как звали. И когда встречаемся в другой раз, ни слов уже, ни мыслей не вспомнить, не повторить. Ну да. С их стороны смотря - уносит как раз меня, а они-то остаются на месте. В том и беда, как по-моему. Слишком уж всегда они остаются. Так говорили на моей земле. "Всегда" - и "недостаточно всегда", и "совсем всегда", и "слишком всегда". На языке отца звучит плохо. Но я все равно уже переучился думать на нем, так что будет справедливо, если я оставлю себе хотя бы строй моей речи в таком виде, в каком он привычен моему сердцу. Хотя бы одному из. Многое поменялось, и это как раз скорее хорошо. Быть стареющим бездетным владыкой земли собирался я, оставаться на месте, пока не умру; быть мертвым, вот что я собирался делать. Потом явился отец, взял меня, раскрутил и зашвырнул хорошенько в небо, и я узнал, что небо не кончается, и мир таков, что никто и никогда не соберет его весь, и мне предстоит до конца всех концов бежать, топоча копытами, через это небо, которого я и не видел никогда, а с той поры, как увидел, не могу называть больше небесами затхлые пологи из мутного газа, натянутые на планеты. Бежать и умереть на бегу, так никогда и не добравшись до края. Очень хорошая история. Простая донельзя и хорошая совсем. Меня зовут Чжагатай гурхан, сын Безыменного Гурхана миров, сам я отец многих сотен сыновей, и будь я неладен, если на манер иных моих братьев буду запоминать все их имена. Достаточно того, что они сами их помнят. Я помню свое, не забуду уже. При этом всем на самом деле я лошадь. Лошадь, понимаете? Нет, похоже нет. Никто почти из моих прославленных братьев не понимает, а вы-то что уж. Один из них понимал, но его тут нет. Вся суть истории заключается в том, что ты в определенный момент расслабляешься и смотришь как бы вкось. Тут главное не думать о том, как именно ты это делаешь. Та штука, которую я называю Пустошью, а тот самый мой братец, понятливый - Океаном, она на самом деле совсем недалеко. И если тебе срастется посмотреть как следует, то Пустошь тоже в тебя посмотрит, и ты в ней немного отразишься. Это надо понимать: опасного именно в этом, пожалуй, ничего и нет. Опасное начинается дальше - и, да, отец ужасно прав, когда не пускает в Пустоши кого попало. Но вы, дорогие мои, совсем не кто попало. И это Пустошь привела вас сюда, ее холодный и радостный ветер вокруг каждого из вас изменился, оторвал вас оттуда, где вы там сидели, и потащил. Вашей главной задачей будет именно слушать ветер - столько, сколько живете. Да. Каждый из вас умеет это делать, даже если еще и не знает того. Иначе я не говорил бы с вами. Для другой работы у меня достаточно людей моего мира, которым не надо внушать всех этих совершенно очевидных штук. Но если уж я беру сидячих, чтоб оторвать их и поскакать с ними вместе - то я беру тех, кто с Пустошью на правильной ноге. Психиры, о великий отец мой. Психиры. Да, кто-то из вас, дорогие мои, всегда произносит это слово. Или "псайкеры" еще, как говорят в трущобах. Очень смешное слово. О отец мой, роди меня вспять, никакого в нем толку нет, кроме того, что смешное. Оно происходит от старинного слова "душа", насколько я знаю; а понимаете, к душе-то вашей, собственно говоря, это никакого отношения не имеет. Даже если считать, что она у вас вообще есть. Заиметь душу - у нас в народе это был подвиг такой, не всякому доступный; но могли это сделать даже те, кто сроду Пустошей не слышал и с ними не говорил. Нет, душа не при чем. Важно смотреть. Вы будете смотреть очень долго. Я буду учить вас, и мои лучшие будут учить вас, и вы рано или поздно поймете, что вы такое там, где Пустошь смотрит на вас. Может быть, вы тоже лошадь. Или собака. Или хорек. Или синяя штука. Или такой особый запах. Так тоже бывает, этого стесняться не надо. И тогда вы точно поймете, кто я такой. Вы увидите и меня тоже - от этого никуда не деться, я в вашей крови, хотим мы с вами того или нет. Тогда вы не будете больше ошибаться, как те, другие. О небеса, они зовут меня "соколом Императора" и думают, что хотят мне польстить. Как будто меня может радовать чужая слепота. Разве я похож на птицу? Вот ты скажи. Похож? То-то же. Мой пурпурный брат похож на птицу, очень. На яркую, сияющую, очень быструю и пеструю. Мой алый брат просто ужасно похож на птицу, великое небо, да она прорастает сквозь него наяву. Но не я же. Я похож на лошадь. Мой мудрый брат похож на кита, на большого, страшного кита. Очень страшного и очень хорошего, красно-рыжего такого, летающего. Иные из моих прославленных братьев похожи черт-те ведает на что, но это уж их радость, им и расхлебывать. А вы пока ни на что не похожи. Вам предстоит пройти большой дорогой зрения до самого конца. Потом мы поговорим с вами еще раз – вы посадите меня в кресло, соберетесь вокруг и станете рассказывать свои истории, а я буду слушать, хлопать себя по ляжкам и казаться полным дурнем. Со всеми отцами так происходит, от случая-то к случаю. А вы – мои сыны, как бы там оно ни было с вами раньше. И добро пожаловать к очагу орды Белого Шрама. Входите. Осторожней переступайте через порог. Здесь два огня, поклонитесь им. Садитесь. Я приготовил чай.