Тайна

- Ваше величество… ваш брат… Людовик вскинул голову, хмурясь. В глазах камердинера не было паники, но тлевшие в них эмоции прочитать было сложно. Страх? Удивление? - Что с ним? - сердце билось еще ровно и спокойно, но вдоль позвоночника уже заструился холодок предчувствия. - Он… простите, Ваше величество, но, думаю, вам нужно посмотреть на это самому. …Он не шел по дворцу, а летел стремительной тенью, позабыв о своем королевском достоинстве. Стража еле успевала расступаться, придворные испуганно отшатывались от него и перешептывались вслед, но ему все равно казалось, что медленно, слишком медленно! Перед дверьми в залу не толпились любопытные зеваки. Только Клодин судорожно стискивала край фартука, глядя… - Что… - Людовик нахмурился, кинул взгляд за ее плечо и замер, чувствуя, как леденеют пальцы. …Его высочество танцевал. Одетый во все черное, раскинув руки и прикрыв ресницами глаза, он кружился по залу под одному ему слышимую мелодию, двигаясь плавно, завораживающе. А потом вдруг резко остановился, словно услышав что-то или наткнувшись на невидимую стену, и рухнул на колени на пол, как подкошенный. Сжался, закрыв уши руками, зажмурился, и по залу рассыпался его отчаянный, полный муки шепот: - Пусть они замолчат… прекратят огонь… прекратить-прекратить… пожалуйста… Пусть они замолчат! Замер на мгновение, бормоча себе под нос и раскачиваясь из стороны в сторону, и вдруг взмыл вверх, глядя безумными глазами на собственное отражение в зеркалах. - Музыку мне! Музыку! Генриетта, ангел мой, я хочу танцевать… Генриетта, где ты? – оглянулся потерянно и, словно забыв о собственных словах, снова заскользил по паркету в танце, в котором с трудом угадывался тот самый, придуманный королем. - Все вон, - глухо, страшно выдохнул Людовик. Подождал, пока за последним вышедшим закроется дверь и ступил на паркет. - Филипп, - позвал он брата, запрещая себе бояться. Не сейчас. Даже если от ужаса начинает сводить кончики пальцев – не сейчас. - Кто здесь? – Филипп остановился в нелепой позе, не открывая глаз. - Это я, твой брат, - осторожно, словно испуганному ребенку, ответил Людовик. Но в ответ услышал только отчаянный горький смех. - У меня больше нет брата. Его у меня забрал король. Как забрал мою жену и моего любовника. Он все у меня забирает. Всегда. Людовик сглотнул, подходя ближе. - Филипп… Они всегда спорили, но сейчас Людовик не знал, что сказать словно обезумевшему брату. А тот снова закружился в танце, тихо напевая мелодию. Слишком знакомую. Слишком… - Ты ведь помнишь, да, брат? – Филипп оказался вдруг рядом. Заглянул в лицо безумными, сверкающими глазами, подхватил, увлек за собой, прижимаясь к телу так откровенно и знакомо. – Мой день рождения. Мои шестнадцать. Маскарад. Людовик крупно вздрогнул, и Филипп расхохотался. - О, ты помнишь… Ты смотрел на меня. Не спускал с меня взгляда. Я пил бокал за бокалом, которые ты мне давал, а потом… ты помнишь, что было потом? Людовик помнил. Покорные, сладкие, такие желанные губы, тонкое гибкое тело, полное огня юношеского желания. Шальной пьяный взгляд. В свои шестнадцать Филипп был нескладным и угловатым, еще не умел двигаться так плавно и сводить с ума одной улыбкой и взглядом, но его такого Людовик желал до мучительных сдавленных стонов по ночам и лихорадки в теле. А когда получил – словно принял сильнейший яд, от которого не было противоядия и от которого нельзя было умереть. Только сгорать в медленном огне то от нежности, то от ревности, то от страха и ненависти или пьянящей страсти. О, после он сполна расплатился за свой грех. Невозможностью коснуться, жаждой и голодом, который нельзя было утолить, ибо следующим утром брат ничего не помнил, а Людовик не посмел прояснить ему память. Филипп рос, расцветал, и Людовик все сильнее закрывался от него, не зная, как отпустить и не позволяя стать ближе. Так значит… - Ты все помнишь? – одними губами выдохнул Людовик. - Я помню больше, чем ты думаешь, - Филипп внезапно остановился, глядя на него с неожиданной печалью в глазах. – Мой бедный, бедный старший братик… У меня никого не осталось, кроме тебя. Но и тебя у меня нет. Как жаль… Отпусти меня, Луи. Ты так хотел, чтобы я был только твоим, и я наконец твой. Но оставь мне хотя бы меня. - Филипп… - Не хочешь? – ставшие по-детски невинными глаза наполнились обидой и грустью. Филипп покачнулся и, вцепившись вдруг в плечи Людовика, уткнулся лицом в его плечо, начиная дрожать. А через секунду просто обмяк в его руках с коротким болезненным стоном… Несколько долгих мгновений Людовик прижимал его к себе, а потом закричал отчаянно и страшно, ненавидя себя и весь мир. Двери мгновенно распахнулись, но Людовик кивком головы отослал всех прочь, велев остаться только камердинеру и Клодин. Не доверяя брата никому, он сам отнес его потайными ходами в комнату и уложил на постель. Филипп дышал тихо, почти незаметно, бледность разливалась по его и без того не румяному лицу, и Людовик прижал к губам костяшки его ледяных пальцев. - Брат… - Разрешите, Ваше величество, - Клодин бесцеремонно отодвинула его в сторону, щупая пульс. Людовик отошел и, не сводя взгляда с брата, тихо произнес: - Мои бумаги сюда. Пока Филипп не поправится, я останусь рядом с ним. И… верните де Лоррена. - Но, Ваше величество… - Это не обсуждается, - на Бонтема снова смотрел король, и камердинер опустил глаза. …Двор жил своей жизнью, плел интриги, рассказывал сплетни, но в спальне брата короля было тихо и сумрачно. Сидя за маленьким столом у окна, Людовик шелестел бумагами, иногда вскидывая взгляд на постель, чтобы удостовериться, что у Филиппа все в порядке. Тот метался во сне, вскрикивал, стонал, что-то шептал и затихал, стоило Людовику взять его за руку. Но в последние дни тот спал спокойнее, тени ушли с его лица, и Людовик раз за разом ловил себя на том, что любуется тонкими чертами. Его ранимый, упрямый и самый любимый младший брат, отпустить которого он не сможет никогда. - Ваше величество, - дверь приоткрылась, и на пороге появился Бонтем, отвлекая от бездумного любования. – Здесь Шевалье. Людовик поджал губы и встал. - Отлично. Я поговорю с ним. А ты побудь с моим братом. - Да, Ваше величество, - камердинер статуей застыл у подножия кровати, и Людовик вышел из спальни. Де Лоррен выглядел ужасно. Изможденный, осунувшийся, растерявший свою спесь и блеск. Но в его глазах, обращенных на Людовика, не было благодарности или почтения. Впрочем, злости там не было тоже. Лишь тлел непонятный страх и обреченность. Шевалье не боялся короля, природа его страха была иной, и какой именно – стало понятно, как только он заговорил: - Что с ним? Людовик усилием воли подавил приступ гнева, хотя за такое обращение к королю полагалось суровое наказание. Но этот наглый, насмешливый, ветреный блондин был нужен Филиппу. И Людовик был готов его терпеть. - С ним все в порядке. Я дам вам возможность в этом убедиться. Но если вы предадите или обманете его еще раз… Клянусь вам всем, что у меня есть на этом свете – я буду убивать вас медленно и мучительно, наслаждаясь вашей болью и агонией до самого конца. Я вам это обещаю. - Пока единственный, кто доставляет ему боль – это вы, Ваше величество. Но я вас понял, - де Лоррен поджал губы, побледнев еще больше, и, «одарив» короля почти издевательским поклоном, обошел его, устремившись в спальню. Людовик стиснул пальцы, еще одним усилием воли сдерживая себя, и направился следом за ним. - Филипп… - выдох Шевалье был похож на стон. – Что они сделали с тобой… - В обычно таких насмешливых глазах де Лоррена застыли колючая боль и страх. Даже не заметив Бонтема, он подошел к кровати и опустился на край, склоняясь к принцу. С нежностью коснулся его щеки, сплел пальцы. – Мой господин… Ресницы Филиппа дрогнули, взметнулись вверх, и Людовик отвел взгляд. Смотреть на брата и его любовника не было сил. От боли сжималось сердце, но понимание, что он поступил в кои-то веки правильно – согревало. - Шевалье? – голос Филиппа был хриплым и тихим, но ничуть не похож на тот сумасшедший, что звучал в зале тогда и в ушах Людовика до сих пор. - Да, мой сладкий, это я. Прости. Прости меня. Ты стал похож на тень, любовь моя… Филипп… Непристойный звук отчаянного глубокого поцелуя заставил короля вздрогнуть и отступить. Поймав его взгляд, Бонтем вышел за порог и закрыл за собой дверь, оставляя парочку на кровати в одиночестве. - Ваше величество… - Спасибо за работу. Мои бумаги заберете позже. И… когда они закончат, пошлите Клодин к моему брату, чтобы она удостоверилась в его хорошем самочувствии. - Да, Ваше величество, - камердинер кивнул, и Людовик отвернулся. – Я хочу прогуляться. И был бы рад, если мне не будут мешать. - Да, сир. …Свежий воздух пьянил и делал голову легче, а желания – четче и ярче. Он знал, что несовершенен, что слаб там, где нужно быть сильным, и жесток там, где нужно проявить понимание. Он мало кому доверял, еще меньше было тех, кого любил. И только один был по-настоящему нужен. Его враги хохотали бы до слез и колик, если бы узнали, как просто на самом деле уничтожить короля, ведь его сердце бьется в груди его брата. Но он унесет свой секрет в могилу, и будет надеяться, что Филипп не вспомнит того, о чем говорил в бреду. И самая страшная, самая сладкая тайна Людовика останется с ним навсегда.