Set me free

— Ты веришь в бога? В Канае не было веры: ни одно священное писание, катехизис, равнодушно диктующий правила, как лучше и правильнее жить, и персональное божество, обитающее на истлевших и пожелтевших от времени страницах, не давали советов о праведной жизни для тех, у кого в генетическом коде заложена жизненно важная потребность — убивать. Молчали они и о том, как не встретить послесмертие в темной тесноте чемодана, как привыкнуть жить, постоянно теряя, как дышать, когда снаружи сжимаются прутья клетки, а внутри тлеют под слоем пыли обугленные воспоминания. Некоторые уже почти погасли, лишь изредка вспыхивая размытым калейдоскопом бессвязных кадров, проносящихся под опущенными веками. Вот отец склоняется к маленькой Каррен, кладет свои большие сильные ладони на ее плечи и обещает, что все будет хорошо, затем мать сжимает в тонких пальцах поблескивающий серебром католический крестик, а после в память впечатываются гнилыми рубцами лишь сорванные, отчаянные голоса братьев. Другие же пылали особенно ярко, больно, горячо, — теплая улыбка Шуу-самы, от которой в груди вакуумная пустота сменялась непроизвольной, терпкой нежностью, слова благодарности за преданность, отдававшиеся привкусом горькой радости, — но не сгорали. В Канае не было веры, но плескалась жгучим ядом смесь безысходной ревности и отчаяния нелюбимой, ненужной женщины. Клетка смыкалась, давила на ребра и маленькую некрасивую грудь прутьями жесткого корсета, душила пластами привычной лжи, необходимостью играть и притворяться, пусть неумело, пусть из страха и по привычке. И тело — слишком хрупкое, как силуэт фарфоровой куклы, для мужчины, слишком нескладное, с ломкими линиями ключиц и запястий, острыми изгибами локтей и коленей, плоскими бедрами и непривлекательной грудью, для женщины — только лишний раз напоминало контурами отражения в зеркале о недостижимости смелой мечты. Ни одно божество не обещало ей спасения. Но только пугающе сильная девчонка в алом, как загустевшая подсыхающая кровь, плаще, пахнувшем то ли прогнивше-яблочным пороком, то ли смертью и разложением, меньше всего напоминала бога. Скорее она походила на змея-искусителя с дымчатым нефритом обманчиво понимающих глаз, вкрадчивыми движениями и красным плодом греховности в стянутых пыльно-серыми бинтами ладонях. Прекрасный дьявол, предлагающий пакт. И слова ее, именуемые непреложной истиной, — зажать бы уши, не слышать, не слушать — проникали внутрь вирусом страха, ломали так долго возводимые барьеры, крепче стали, обнажая уродливые в своей примитивной красоте желания. Канае хотела оберегать короля, которого велело защищать до последнего вздоха сердце, пусть и пришлось бы оградить его от всего мира, от новых разочарований, от одержимости; уничтожить смысл и причину чужого помешательства, чтобы на изломанных руинах чужого сознания выстроить личный Эдем. Только собственных сил чертовски не хватало ни на убийство следователя, одним своим существованием разрушавшего ее мир змеевидными трещинами грядущего одиночества, ни на то, чтобы срастить зияющую месивом из плоти, рваных краев кожи и острых обломков костей рану, пульсирующую волнами нескончаемой боли. Это — имя ее напоминало короткий последний вздох — не сыпала приторным рафинадом сказочных надежд, не чертила на ладонях сахарной пудрой линии чудесного будущего и с самого начала не пыталась подарить иллюзорный призрак счастливых перспектив за пределами сломанной клетки. Она умело била по потаенным страхам, больно и беспощадно, играла на слабостях, спрятанных в вечных пожарах памяти, и ставила перед несуществующим выбором. — Я стану твоим богом, — голос ее звучал одновременно почти искренней лаской, звоном металла и шипением ядовитой змеи; перебинтованные пальцы, сомкнувшиеся тисками на подбородке Канае, пахли кислым яблочным соком. Яблоко с конфетно-красной кожурой и маленьким полукругом отпечатавшегося следа укуса легло в беззащитно раскрытые ладони символом несмываемой греховности и стало точкой невозврата на пути к вратам ада.

***

Стрелки резали циферблаты неуловимым движением мгновений, мигали кислотно-неоновыми вспышками цифры электронных часов, выжигая на сетчатке комбинации случайных чисел, потерявших какое-либо значение. Здесь не было времени. Вечность измерялась количеством хриплых вздохов, замкнутым циклом от острой боли до притупленных регенерацией мучительных импульсов, прошивавших саднящим зудом кожу, и частыми посещениями бога. Но стрелки все равно бежали вперед, ненужные, раздражающие, порождая хаотичный скрежет-скрип — сплетающиеся в атональную какофонию звуки тиканья. Канае казалось, что все ее тело — клепсидра, наполненная до краев этим бесконечным тиком, который растворял в себе, как концентрированная кислота, иссушенные пласты воспоминаний. Вымывал бережно хранимые обрывки, лишал последней возможности забыться в картотеке мутных кадров или вязком беспамятстве и мерно отсчитывал срок. — Ты знаешь, как освободить птицу, запертую в клетке, милая Канае? — спрашивала Это, касаясь мягкими подушечками пальцев ее щеки и вырисовывая на гладкой коже невидимые штрихи. — Свободу можно получить, только изменившись, а перерождение происходит через боль, через отчаяние, через страх. Ты знаешь, как освободиться? И Канае действительно чувствовала себя загнанной птицей, когда прутья клетки сменились больше не стянутыми бинтами чужими руками, в которых она так печально и безуспешно билась. Пальцы тем временем расстегивали ее рубашку, путались в тонких лентах корсета, лишая последней мнимой надежды и почти обжигая — случайными ли? — медленными прикосновениями к обнаженной коже. А память, как глупая служанка, рисовала под полуопущенными веками картины других запретных, но от этого еще более сладких касаний; ее личное безумие, ограниченное моментами бесконтрольной нежности. Канае помнила душный полумрак, насквозь пропитанный запахом пыли и болезни, тусклые отблески свечей, танцующие пятна бликов на стенах и бледную, почти прозрачную фигуру в ворохе смятых простыней. Шуу-сама — непривычно-немощный, будоражащий непозволительной близостью, — спал беспокойно, комкал скрюченными, будто сведенными судорогой, пальцами светлую ткань и, кажется, шептал с почти лихорадочным восторгом чужое имя. Однако Канае, мягко стирая липкую испарину с его лба, чувствовала себя, наконец-то, нужной и давала чувствам чуть больше свободы. Она касалась его впалой щеки с тонкой, как пленка, пергаментной кожей, которая, казалось, может лопнуть от любой неосторожности, но лишь оставалась сухими мертвыми чешуйками на кончиках пальцев, обводила абрис четко очерченной скулы, случайно задевала растрескавшиеся бескровные губы. Минуты иллюзорного счастья, близкого к пьянящей эйфории, оборвались с выздоровлением Шуу-самы. Потом не осталось и воспоминаний, на смену им пришла бесцветная пустота в черепной коробке и густо-багровые всплески боли. И Канае цеплялась за осколочные кадры, за мгновения своего сладостного безумия, но те ускользали, оставляя после себя лишь безмолвное "Шуу-сама", звучащие набатом в голове. Однако в движениях Это, когда она скользила пальцами по ребрам пленницы, касалась острым кончиком языка следов запекшейся крови на бледной коже, словно пробуя на вкус, выцарапывала под грудью алыми полосами то ли узоры, то ли слова, не было ни капли нежности, только холодный азарт распаляющейся жестокости. Окружающий мир, заключенный в полумрак, скрип сотен стрелок и бархатистый шепот, дробился нитями на симметричные сегменты, окрашиваясь рубиновыми кляксами. Это раздирала ей веки в попытках показать путь к той самой, вечно ускользающей истине, как любящий бог указывает на праведный путь оступившимся грешникам, а после сшивала их вновь сквозь смешавшиеся капли слез и крови. Это скрепляла ее губы вынужденным молчанием и общей тайной, жадно ловила после каждого нового стежка сдавленный стон-хрип и смазанно целовала в уголки изуродованного рта. Это шипяще смеялась и полушепотом рассказывала о клетках и свободных птицах, о грехах и невозможности искупления, о жажде и расплате за пороки. Канае упустила момент, когда начала то ли молиться, то ли молить о пощаде, может, о смерти. Саднящие, исцарапанные долгими криками голосовые связки обращали слова в неясное хриплое бормотание, сливающееся в остановленное на бесконечном повторе "пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста", которое насилу прорывалось через кровавую корку на сшитых губах. Она шептала с тем же болезненным надрывом, что и мать, в полнейшем исступлении сжимавшая со страхом бесполезный крест, царапала изломанными ногтями пол и почти задыхалась от перманентно накатывающих вспышек адской боли, разрывавшей чем-то инородным, изуверски вживленным в тело, кожу под лопаткой. Однако даже не знала, к кому обращает свой бессвязный поток слов — к безликой ли небесной канцелярии, к самопровозглашенной богине с гранатовым соком, подсыхающим на мраморных пальцах, к бесконечно далекому Шуу-саме, который не узнает, не придет, не спасет? — Пожалуйста... Я... — Выглядишь очень мило, моя прекрасная роза, — Это почти нежно прикоснулась к ее щеке, и Канае бы точно отпрянула, увидев фанатичный блеск в игриво прищуренных полынно-зеленых глазах, если бы были силы, если бы растворенные воспоминания не начали сменяться тягучим безразличием. — Осталась всего одна маленькая деталь. Это принесла розы — сладковато пахнущие, блестящие капельками влаги, живые, словно из другого мира, пролегающего за границей удушливой темноты. Хоть стебли цветов еще способны были царапаться выступами шипов, но в ее руках выглядели совершенно беззащитными, обреченными, и легко гнулись, ломались с сухим хрустом, осыпались растрепанными лепестками бутонов, когда богиня сплетала их в подобие тернового венца. Шипы не кусали в напрасной попытке защиты ее ловкие пальцы, не сопротивлялась и Канае, которой новым даром боли предназначался этот венец. Лишь судорожно выдохнула, когда Это притянула ее грубым и резким движением, каким капризные дети хватают с полок игрушки, к себе и, удерживая за украшенные бледной синевой прошлых отпечатков плечи, опустила венок на ее слипшиеся от пота волосы, позволяя шипами распарывать кожу и алчно вонзаться в кровоточащую плоть. Довольная усмешка криво изогнула тонкие губы, которые в следующее мгновение проникли к чужой шее, собирая стекающую косыми линиями с лица кровь. — Тебе так к лицу отчаяние, Каррен, так идет боль. Но Канае уже не была уверена, что чувствует хоть что-то — боль еще пылала в каждой клеточке безнадежно сломанного тела, но страх, отчаяние смешались с пустотой и планомерно обращали в прах все остаточные импульсы желаний, порывы, стремление к пресловутой, насильно навязанной идее о свободе. Перерождение не наступало, не наполняло смыслом продолжительные муки, король, за которого она без раздумий положила бы на алтарь собственное сердце, по-прежнему был вне зоны досягаемости и совсем-совсем не нуждался в подобном акте самопожертвования. Канае бы хотела встретить конец, умерев за своего короля, чтобы перед этим он назвал ее настоящим, полузабытым, но родным именем, чтобы мягко и тепло улыбнулся, как при первой встрече, однако кругом был только образ Это. — Я знаю ответ, — слова давались тяжело, рвали горло в кровь так долго отрицаемой истиной. — Чтобы освободить птицу, запертую в клетке, нужно ее убить. Это отпустила ее плечи, лишая необходимой опоры, и Канае пошатнулась, а после тяжело рухнула на колени так, что назвавшая себя богом теперь величественно и надменно возвышалась над ней, смотрела с интересом исследователя, близкого к получению результатов непростого эксперимента, сверху вниз на жалкое, распластавшееся тело. — Верно, однако свободу нужно еще заслужить. Бог не собирался так просто расставаться со своей игрушкой, особенно когда она готова к основной части увлекательной игры.