Жажда

Добро пожаловать в Ярнам, старый друг. — Смотря на полоску мирного безучастного неба, я всё чаще думаю о том, что мы могли жить, как все, если бы не древняя кровь. Если бы. Если бы. Если бы. Я слишком хорошо понимаю тебя, чтобы утверждать обратное. Теряюсь в догадках, когда ты пришёл к этому выводу. Когда услышал бредни мастера Виллема? Или когда увидел во сне, как толпа охотящихся сжигает заживо твою маленькую дочь? — В том месте, где ты жил раньше, ты видел подобные закаты? На крыше старой больницы холодно, и я кутаюсь в свой жёлтый плащ, кожей чувствуя, как вибрирует отравленный воздух. Наступила ночь Охоты. Время, когда люди перестают быть людьми, а мостовые покрываются кровавыми узорами, которые нельзя смыть ни осенним ливнем, ни трудами могильных чистильщиков. Ярнам погружается во мрак, обыватели прячутся по домам и беспрестанно молятся — можно услышать их бормотание, если приложить ухо к стене любого здания в Центральном квартале. Кто-то кашляет натужно, кому-то не помогло лечение. А те, кто давно сошёл с ума, вскоре получают удар ножом по горлу. Я уже убивал подобных, это похоже на казнь, потому что жертвы не могут сделать ничего, они просто смотрят и смеются. Смеются. Смеются. — Нет. Там, где я жил раньше, у меня не было времени смотреть на небо. Отец Гаскойн. Титул иноземного священника, я помню, как удивился, когда услышал его. Сколько лет назад это было, старый друг? Я совсем сбился со счёта, искренне и безответственно бросаясь прямо в гущу событий. Мы живём в удивительное время, когда границы реальности и сна размывается, и мы уже не понимаем, существует ли в данный момент этот проклятый город. А мы? Если я сейчас дотронусь до тебя, моя рука наткнётся на живую плоть или провалится в ничто? Тёплая. Живая. Плоть. Сев рядом на мокрую черепицу, я с силой сжимаю рукоять пилы, пытаясь через боль утолить потусторонний голод, который появился у меня после первого же глотка древней крови. Помнишь, как говорил Герман? Чтобы побороть это, надо убить парочку монстров, и всё пройдёт. Наступит успокоение, эйфория, полученная через смерть другого живого существа. Своего рода причащение. Спасение. И плевать, что после убийства так хочется впиться зубами в сырое мясо и выпить всю кровь до последней капли. Но я не озвучиваю своих желаний, а просто слушаю твой голос в тишине. — Голова болит. Мне не помешает успокоительное перед тем, как мы спустимся в акведук. Надо держать себя в руках, старый друг. — Думаешь, сорвёшься? И Ворон заберёт тебя в страну вечного сна, где тихо играет любимая мелодия из музыкальной шкатулки? — Колыбельная для маленькой принцессы, да… — ты смотришь в просвет между домами, где уже полыхает пламя. Я отсюда чувствую запах палёной шерсти, которым после охоты пахнет всё вокруг, даже цветы, которые выращивает на подоконнике Виола. Одежда. Кожа. Твоя кожа пахнет сгоревшей псиной, а не ладаном. — Ты ради них отказался остаться во сне? Странный вопрос. — А ты — нет? — парируешь его и поворачиваешь голову на мой голос. — Если бы Виола тебя сейчас услышала, она бы очень ругалась. На то она и моя дочь, старый друг. Я оградил её от Охоты и от безумия, но потом появился ты, и всё пошло к чертям. Прощай, Церковная обитель, привет, кровавый маскарад и ваша свадьба. Из боевого товарища я превратился в твоего тестя. Хотя, сказать по правде, ничего не изменилось. Разве что появился ещё один человек, называющий меня дедушкой, лишний раз намекая на мой солидный возраст. И на мою жизнь, пахнущую палёной мертвечиной и кровью. Не то чтобы меня это сильно волновало. — Пора идти. Слышишь? Ты надеваешь шляпу, а я прислушиваюсь к эху истошного вопля со стороны Центрального Ярнама. Началось. Сумерки сгущаются, руки сами тянутся за успокоительным и дрожат. Не наброситься бы на тебя в пылу сражения, иначе никто не сможет объяснить Виоле, куда пропали её отец и любящий супруг. Она всё равно не поверит. Никому. Не люблю даже представлять, как моя дочь плачет. Я уже видел это однажды и больше не хочу. — С тех пор, как ты лишился зрения, ты стал лучше слышать. Разум подстраивается под восприятие, верно? — Раскрыл глаза в собственной голове. Будто Виллема наслушался, — ты проверяешь лезвие на секире и снова слушаешь. Крик резко обрывается, погружая всё вокруг нас в тишину, но это не значит, что для нас там нет работы. Ночь только начинается. Эта. Судьбоносная. Ночь. — Я буду твоими глазами, если потребуется. Я всё ещё могу попасть кинжалом в глотку ворону с расстояния в двадцать пять шагов на бегу. Ты оборачиваешься и смотришь. Я знаю, что ты смотришь, но не видишь меня. Ты чувствуешь, как я дышу и как двигаюсь, ты слышишь, как шуршат мой плащ и шнуровка, когда я скрываю лицо за воротником, спасаясь от ужасной вони с улицы. Моё лицо. Я вижу его в зеркальном отражении витражей в Соборе и не узнаю в нём себя. — Я знаю, старый друг. Ты всё знаешь, Отец Гаскойн. И знание твоё открывает тебе истину гораздо чаще, чем мне. Будто бы ты уже спускался в жерло кипящего вулкана и вернулся оттуда живым, а мне пришлось смиренно ждать на берегу. — Скажи. Если я сегодня умру, то проснусь в том старом Ярнаме, когда все были живы? — Обязательно передай от меня привет умершим, если сумеешь. Но мне кажется, что после нашей смерти мы просто исчезнем. Навсегда. От успокоительного становится тошно, слишком концентрированная доза. И кажется, что крыша не кончается, а лестниц не существует, как и этого кровавого заката. Как меня. Как тебя. Я хватаюсь за твоё предплечье и останавливаюсь, чтобы перевести дух. — Что ты видишь, Хенрик? — Дым от костров, Гаскойн. — Трупы жгут? Шкуры. Много звериных шкур. Оттого и дым у них чёрный, смоляной, пятнающий лёгкие. Лучше не дышать им лишний раз, но иного выбора нет, придётся идти насквозь, а потом спускаться в провонявшие мертвечиной канализационные тоннели. — Звериные туши и шерсть. Толпа разбушевалась сегодня. — Их много, а нас двое. Ты оглядываешься. Делаешь глубокий вдох. Тишина. Нас окружает только плотный чёрный дым, когда мы спускаемся всё ниже и ниже, туда, где ярнамиты часто пропадают без вести. Жёны. Дети. Мужья. Родители. Словно в канализации можно спастись от любой напасти, выстроив на мокрых досках убежище. Всё равно, лишь единожды узрев отражение безучастной луны в воде, ты рискуешь свихнуться. И умереть просто от того, что смотришь на небесное око, слишком легко для простого смертного. Голова всё ещё болит. Это мешает мне думать. — Хенрик? Мы спускаемся вниз по бесконечной лестнице, и с приближением к непроглядной черноте, наполненной шуршанием крысиных хвостов, вокруг нас нарастает низкочастотный гул. Боль резонирует с ним, и я теряюсь в пространстве, не отличая явь от видений. Чтобы спуститься с лестницы, мне приходится опереться на твоё плечо. Снова. Тьма окутывает меня, и стены вокруг сжимаются. Никогда не замечал за собой подобного. — Хенрик, не смей умирать. Не сейчас. Плеск канализационной воды отвлекает меня от созерцания причудливых узоров на своих ботинках, и я нахожу в себе остатки самоконтроля, чтобы напасть на неприятеля, скрывшегося в темноте. Обычное водяное чудовище, очень медленное, но способное распороть тебе плащ, если подпустить поближе. Бой длится недолго, но громко — мы только что сообщили о своём местонахождении всем мертвецам и хищникам подземелья. Голова снова кружится. Болит. У тебя руки холодные, а голос тоже дрожит, когда мы сбегаем в пустой коридор и закрываем решётку. Улицы над нашими головами обезлюдели. И совсем немного осталось до дома, и нас там очень ждут, но ведь ночь только началась, верно? Или нет? — Не смей умирать. — Разве ты не слышишь, Гаскойн? Они зовут меня. Толпа кричит в моей голове, что я должен пойти с ними. Я слишком долго терпел. — Посиди здесь. — Не оставляй… Договорить не успеваю, очень сложно дышать и говорить одновременно. Шаги твои всё тише и тише, плеск воды за решёткой всё ближе и ближе. Я думаю, что стал слишком стар, и внезапно моя голова почти разлетается на осколки соборного витража, чей-то громкий вопль вскрывает мне череп. Безумие всё сильнее накрывает меня, утягивая за собой в мрачную неизвестность, но я из последних сил сопротивляюсь, почему-то слыша только звон зловещего колокольчика, отражающегося от стен канализации в трещащей по швам тьме. Как меня учила Виола? Напевать старую колыбельную, строго по нотам. И станет легче. Правда? Правда, Виола? Будто сомнамбула, я поднимаюсь на ноги, тихонько мурча себе под нос нежную мелодию, которую пел ей сам, когда она была совсем крохой. Становится совсем немного легче, и звон колокольчика затихает, теряясь в беззвучии. Куда подевался Гаскойн? Сколько я пролежал в таком состоянии в грязной воде? Почему он не вернулся? Проклиная каждую улицу Ярнама, я пытаюсь найти дорогу наверх, прорубая себе путь сквозь водяных, и внезапно оказываюсь на поверхности, даже не замечая, как моя реальность начинает пестреть провалами и дырами. В свете фонаря мне кажется, будто с балкона на меня смотрит клювоголовая охотница, облачённая в чёрные перья, а если Эйлин в городе, то вскоре я могу стать для неё целью номер один. Гаскойн? Охота только началась. Где тебя носит? Не смей умирать. Не оставляй меня. Не оставляй Виолу и мою драгоценную внучку. Не надо. По запаху крови и оставленным гнить трупам я бреду в полной тишине, хватаясь за стены и пытаясь не упасть от накатившей постыдной слабости. Я иду по следам твоей охотничьей славы, и с каждым разрубленным телом осознаю, что от тебя прежнего уже наверняка ничего не осталось. Нет-нет-нет. Не может быть, чтобы ты так быстро свихнулся, отравляя себя жестокостью, вводя себе её внутривенно, поддаваясь на лунные провокации. Ты ведь открыл глаза! Ты увидел истинный Ярнам! Ты знаешь, чего бояться, а чего нет! Хватаясь за решётки на окнах нашего дома, я слышу, как плачет твоя маленькая дочь. Самое страшное — это мгновение осознания, что за рыданиями девочки я не распознаю успокаивающий шёпот Виолы, которая наверняка ушла искать тебя. А если она вышла в эту ночь на улицу, значит, скорее всего уже погибла. Я не хочу верить в это. И я бы мог остаться, защитить внучку от страхов и ночных кошмаров, но заставляю себя идти дальше, потому что верю в то, что смогу всё изменить. Трупы не заканчиваются. И улица петляет, двоится у меня в глазах. Добро пожаловать в настоящий Ярнам, старый друг. — Гаскойн? На старом кладбище у Гробницы тихо, как в могиле. Забавное сравнение, но оно даёт мне повод думать, что всё кончено и я уже никогда не увижу тебя на семейном ужине после службы. Время течёт незаметно, и, если бы не многочисленные провалы и безумные стычки с собственными демонами по дороге, я бы подумал, что прошло всего пять минут. Но, судя по всему, я провалялся в акведуке целую вечность. Потому что, когда я вижу изувеченное тело своей дочери на крыше кладбищенской будки, я понимаю, что сопротивляться уже нет никаких сил. Надеюсь, что чёрный Ворон уже готов настигнуть меня и упокоить мою грешную душу. Потому что в следующую секунду я уже не чувствую ничего человеческого. Только древнюю неконтролируемую кровавую жажду.