7 crimes

Десять. Ей не хватает десяти секунд. Подол туники путается в ногах — она наклоняется на бегу и отрывает его к чертям собачьим: фиолетовая ткань вспыхивает, как промасленная, и оседает пеплом на раздавленное жёлтое месиво. Быстрее, говорит она себе. Быстрее, ты можешь быстрее. Ты должна. Клак-клак, клак-клак — когти скребут по серому камню, противно скрежещут при каждом шаге. Под ногами будто угольёв насыпали — она бежит вечность, уже целую грёбанную вечность, и её стопы полыхают, кровоточат от проткнутых под кожу иголок. Свистит в ушах, о барабанные перепонки долбит кровь; а ей всё кажется, что можно быстрее, что она медлит, что ползёт хуже улитки. Кусок металла — раскаленный, жгучий — плавит под рёбрами нутро: плавит лёгкие, плавит кишки, плавит душу. Будто от неё только оболочка осталась, полая изнутри, чучело — ещё не набитое соломой, тянется вперёд по инерции, сейчас упадёт. Крик догоняет её на полпути. Короткий и тонкий, как у маленькой пристреленной птахи. Скачет эхом по стенам дворца, по проулкам Нового Дома, по всему проклятому Подземелью — и в дальнем конце Руин задыхается, над мягким ложем, жёлтым от солнца и цветов. Впивается острым краем в висок. Разъедает ужасом кости. Подымается к глотке желчью. Нет. Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет Десять. Десять секунд — за столько она долетает до входа. Внутри искрится чёрно-белым, уходит в бесконечность Барьер; тварь с бездонным брюхом, которой скормили одна за другой шесть невинных детских душ. Десять секунд — и она видит сгорбленную фигуру. Видит своего мужа. Видит монстра. Видит маленькое изломанное тело у его ног. Этого не может быть этого не может быть этого не мож- Впиться бы ногтями в лицо, сцарапать кожу, содрать — выколупать неверие и ужас, и задушенные всхлипы, и животный вой; ведь она спит, спит. Снова видит кошмар, плохой сон, это всё не по правде. Не по-настоящему. Видит душу — восхитительную, чудесную душу, бьющуюся ровно и сильно. Так, как сердце уже не бьётся. И не будет. Она спит. онаспитонаспитонаспитонаспит У её дитя красная душа. Красная, как кровь на трезубце Азгора. Красное на красном — аляписто, не к месту, как неудачный каламбур: будто не кровь совсем, а джем клубничный, кетчуп. — Ублюдок. Король вздрагивает. Вжимает голову в плечи, как уронивший вазу ребёнок — каждый раз, когда она повышает голос. Ториэль, не кричи, пожалуйста. Нет, Ториэль, я хорошо тебя слышу. Ториэль, дорогая, не надо, голова же будет болеть... Но сейчас она не кричит, нет. Она шепчет: так тихо, что слова не слышно совсем за рёвом вулкана. Вулкана, что родился минуту назад — из расплавленной трухи и горячего ещё металла; что тлел давно и потихоньку сбрасывал дрёму; что жил в груди всю жизнь, кормясь разочарованием и горечью. Что сейчас выплёвывает из жерла потоки раскалённой магмы: её бесполезное тело-чучело теперь распирает от злобы и жара, в каждом уголке, в каждой щели. Распускаются огненные маки, пузырятся с сердитым гневом. Кипят. Кипят, когда она падает на колени рядом с телом. Когда убирает со лба намокшие пряди и нежно целует покрытую испариной и ссадинами кожу, ещё тёплую, нагретую от чужой магии. Когда глаза застилает белёсой плёнкой туман. Слёзы горячие, как магма, и солёные; капают, смешиваются с тёмной липкой струйкой, свисающей из чужого рта, с алым пропитанным тканью, с шерстью на её руках, розовой и смятой. Она опускает веки с обгоревшими ресницами и вскидывает лицо: Азгор застыл — в нелепой, скрюченной позе, протянув вперед неуверенно согнутую руку; трезубец падает на пол, и в вакууме зала разносится гулкой волной звон. Но рокот кипящей лавы громче. Азгор смотрит на душу глазами побитой псины. Когда он дёргает пальцами — так, будто у него судорога — она шипит: — Не смей. И притягивает душу к себе. Но поглощать не собирается, нет, она не будет жрать собственное дитя. Лишь кутает в огонь своей магии, сейчас безвредный. Ласкает. Обнимает. Баюкает. Всё то, что хотела сделать, пока снова не осталась одна. Но теперь она одна — совсем-совсем одинёшенька. Навсегда. На-грёбаное-всегда. Она плохая мать. Воздух ходит рябью — качаются пламенные маки из лавы и ярости, такие же красные, как и душа. Льются из неё нежностью, оборачиваются лепестками вокруг дрожащего алого комочка. Все трещинки, что вгрызаются по краям, латают. Ч-ш-ш, всё хорошо. Мама рядом. Не бойся, дитя моё. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Она снова смотрит на Азгора — тот отшатывается, и она знает, почему: у неё глаза цвета рубинов, и сейчас в них разевает пасть Ад. — Ты убил его. Не уберегла. Не защитила. Не смогла. Не спасла. Не успела. Снова. Шесть душ бьются о стеклянные стенки за широкой спиной — шесть душ, шесть детей, шесть её детей. Которых к монстру этому она отправила сама. Она ужасная мать. И это ей стоило умереть. ..возьмите, выменяйте её душу, она малого стоит и это нечестный обмен, но возьмите, пожалуйста, возьмите, она готова рассыпаться в пыль, плавиться за это в огне, но верните, верните, верните дитя.. Её прекрасное, драгоценное дитя, её кровиночку. Чьё тело не позволила заколотить в холодный деревянный гроб, принесла к любимым цветам. Которой пирог пекла и читала книги. Которой дала уйти, отпустила — на боль и на смерть. На растерзание ему. Они могли быть вместе — есть её стряпню, греться у камина, ловить жуков. Быть счастливы. Слабая. Размякшая. Жалкая. Жалкая, жалкая, жалкая. Она худшая мать на свете. — Ты убил наше дитя. Трус. — Т-тори, я… Жалкий, мерзкий трус. — ТЫ УБИЛ ЕГО. ТЫ УБИЛ ЕГО ТЫ УБИЛ ЕГО ТЫ УБИЛ ИХ ВСЕХ УБИЙЦА УБИЙЦА УБИЙЦА УБИЙЦА У неё внутри много бутонов — десятки, тысячи, миллионы. Красивых багряных бутонов, лопающихся от жара и гнева. Их всё больше: они напирают изнутри, хотят прорвать упругую тонкую плоть. И выпустить уговаривают; их шёпот здесь давно, очень давно. И, о боги, какой же он сладкий. Но она их не слушает. Никогда не слушала — ведь не дура. Всегда говорит им «нет». Заткнитесь, говорит. Душа трепыхается, как куропатка в силках — красная, красная, красная. Иди ты к чёрту, Дримурр. Она говорит голосам «да». И те делают из вулкана сверхновую. Грудную клетку ей раскурочивает: лава на пальцах, лава во рту. И даже в глазах — выталкивается под буханье сердца. Скалит зубы гнев, ярость воем взлетает к глотке. Она сама теперь — вулкан. Сверхновая. Алый бутон. Цветут маки, превращаясь в паучьи лилии: те тянутся тонкими огненными лапками к потолку, которого нет, и раздуваются в столбы ревущего пламени. Красиво. Огонь — зверь, и зверь дикий. Он чует свою добычу: убийцу детей и труса. Слабака. Обманщика. Она не против. Она говорит огню «фас». Не сложней, чем выпечка. Как пирог готовить, только вместо корицы и ирисок — азгоровы плоть и кости. И лава — жидкая карамель, а огненная пыльца с паучьих лилий и маков — мука. Тесто нужно замешать, и хорошо, иначе ничего не выйдет. Добавить начинку — внутренности она вытаскивает наружу, как улитку из раковины. И раковину эту мнёт. А потом запечь. До корочки. СДОХНИ СДОХНИ СДОХНИ Плавятся кости, лопается кожа. Он орёт, когда ему разъедает глаза, а она счастлива. Она ждала этого. Это правильно. Это хорошо. Барьер пялится равнодушно — даже когда о его стенки разбивается хриплый хохот-лай. Даже когда от короля только прах остаётся, и она этот прах жжёт, превращает в пыль. И бело-серую душу труса — тоже в пыль. Меньше, чем в пыль — в одно большое ничто. Когда отцветают все маки, внутри неё пусто; меж вывернутых рёбер почти слышится эхо. Трезубец с короной лежат, обгорелые, на тёмном пятне. Хриплый выдох. Она смотрит на последний бутон — тот, что между рук. Открывает лепесток за лепестком: они твердеют, съёживаются и оседают на пол искрошившимся базальтом. Гладит нежно дитя, своё дитя, расчерченное паутиной трещин. Всё хорошо. — Всё хорошо, — говорит она, когда вонзает в трещины когти. — Всё хорошо, — говорит она, и смотрит, как красное крошится надвое. Натрое. На двадцать частей. На сотню. На тысячу. — Всё хорошо, — говорит она, когда расколачивает поочерёдно сосуды, когда сминает в ладони комочек за комочком, давя их. Серые от сажи пальцы теперь отливают крупинками всех цветов радуги. На ещё одно пятно, рядом с душами, она не глядит — слишком маленькое, чтобы заметить. Слишком маленькое, чтобы беспокоиться. Мои деточки. Мама любит вас. Каждого из вас. Я о вас позабочусь. Спите спокойно, дети мои, и пусть вам снится только хорошее. Корона тяжёлая. Гораздо тяжелей той, что она когда-то носила; трезубец кажется в руках чужим, лишним. — Всё хорошо, — говорит она, когда поднимает нетронутое огнём детское тело. Привыкнет. Как к голосам, как к пустоте. Но сначала уложит спать своих детей — вытащит из жестких деревянных ящиков и опустит на жёлтые кровати, чтобы бедняжки наконец отдохнули. А потом — потом она выйдет к ним. Скажет: люди — неприкосновенны. Скажет: ни один ребёнок больше не умрёт. Скажет: вы не посмеете. О нет, никто не будет вредить детям. Не будет вредить. Каждого, кто упадёт сюда, она окружит заботой и любовью. Монстрам больше не достанется ни души. Они не заслужили свободы. Те, кто убивают детей, свободы не заслуживают; они заслуживают гнить здесь, под землей, во мраке и сырости. И они будут. Вечность. Две вечности. Пока она жива. А она собирается жить долго — и будет гнить вместе с ними. Потому что она ужасная мать. А кто будет против — огонь всегда голоден. И трезубец снова заблестит, аляписто, неуместно. Заблестит кровью — их кровью; их горячей, густой, смешанной с прахом кровью. Красной. Как душа её дитя.