Bibliophilia

— П-позвольте...неужели у вас есть полное собрание энциклопедии Д-дидро и д’Аламбера? Обычное ледяное спокойствие изменило д’Эльбе, его вечно холодные серые глаза, цветом похожие на прибрежную гальку, просияли. Боншан с улыбкой посторонился, пропуская гостя, и замер чуть в отдалении, ловя взглядом каждое движение д’Эльбе — как тот медленно, то и дело останавливаясь, шагает вдоль полки, как длинные тонкие пальцы осторожно, почти ласково скользят по корешкам толстых томов. Периодически он выдвигал то один, то другой, медленно, точно завороженный, перелистывал чуть желтоватые страницы... — Можете брать их почитать с собой в Вожиро. — Спустя десять минут Боншан прервал молчание. Д’Эльбе вскинул голову, похожий на человека, которого только что разбудили от крепкого и сладкого сна. — Что...маркиз, н-неужели вы всерьёз? Если бы даже Боншан и был намерен шутить, то в этот момент отказался бы от этой мысли — такое безграничное счастье сияло в глазах его гостя. — Можете брать в моей библиотеке любые книги и читать их столько, сколько хотите. — Он бы отдал и много больше ради того, чтобы увидеть улыбку д’Эльбе — редкую гостью на его маловыразительном, строгом лице, словно сошедшем с полотен Эль Греко. Д’Эльбе всё ещё удивлён. — Я н-не знаю, как б-благодарить вас, маркиз... — тихо ответил он, качая головой. — Это более чем щедро с вашей стороны. Ответ срывается с губ прежде, чем Боншан успел обдумать его: — Позвольте мне взамен дружеский поцелуй — и будем считать, что мы в расчёте. Д’Эльбе вздрогнул, и Боншан тут же прикусил язык и проклял свою поспешность. Он вспомнил о том, как старательно избегает д’Эльбе любых, даже случайных, прикосновений, а если избежать не удаётся — вздрагивает и отдёргивается, точно обжегшись. — Если вам неприятно... — Н-нет-нет, что вы... — Д’Эльбе с явным усилием вернул на лицо улыбку, но теперь она вышла вымученной, деревянной, точно заученной. — Я не имею ничего против. — Он шагнул вперёд, сокращая расстояние между ними. Отступать было уже слишком поздно. Боншан приблизился к гостю, стараясь не думать о том, что своей поспешной просьбой только что разрушил едва наметившееся между ними доверие и расположение, наклонился и осторожно, едва ощутимо прикоснулся губами к смуглой, гладко выбритой щеке. От д’Эльбе приятно пахло ветхой тканью его сюртука, дешёвым мылом и книжной пылью — всё это донельзя подходило к его аккуратному, почти чопорному облику. Кожа была горячей — отстранившись, Боншан заметил, что гость почти лихорадочно покраснел. Должно быть ему, выросшему в Германии, так и остались чужды понятия соотечественников о проявлениях дружеской симпатии... Дружеской? Боншан не был уверен, что его чувства характеризуются именно так, но сейчас было не время рассуждать об этом. — Нас зовут к обеду, — как ни в чём не бывало улыбнулся он и пропустил д’Эльбе вперёд, к выходу из библиотеки. *** Они увлечённо спорят часы напролёт о философии, мешая Платона с Вольтером в неразрешимый клубок, пытаясь построить на словах утопию, каждый — свою. — Нет, мне д-думается всё же, что Аристотель аморален. — Д’Эльбе, как показалось ему, немного нервно передёрнул узкими плечами и поправил выбившуюся из причёски прядь угольно-чёрных волос. Он не носит парика, не пудрится и не завивается, волосы его убраны в простой конский хвост, связаны чёрной лентой — и это кажется Боншану, искушённому в последних веяниях парижской моды, верхом элегантности. Хотя, должно быть, просто кажется. — Почему вы так считаете? — Боншан чуть подаётся вперёд, подливая им обоим вина. Белое анжуйское — под стать королевскому знамени. — Он считает, что есть люди, к-которым по рождению суждено быть рабами. — Лицо гостя искажает мимолетная тень отвращения. — Разве не все м-мы потомки Адама, разве не все люди равно дети Божьи? Как м-может кто-то из нас быть лишён права быть свободным просто по факту своего неудачного рождения? Лицо его залил румянец, глаза блестели, а непослушная прядь снова выбилась, упав на лицо. Пальцы Боншана дрогнули, словно в попытке коснуться лица д’Эльбе, но он усилием воли не подал и виду, что взволнован. Они беседовали каждую неделю по нескольку часов, и всякая встреча перемешивала все чувства в душе маркиза. Каждый раз, когда он видел, как оживляется с течением беседы его холодный собеседник, когда он видел блеск в его глазах, слышал взволнованный голос, в котором по временам ясно слышался немецкий акцент, которого его собеседник так стеснялся и который пытался скрывать в обычном разговоре — каждый раз в груди что-то сжималось и трепетало, и он порой не мог подобрать аргументы, чтобы защитить свою позицию — только завороженно кивал, точно загипнотизированный, и был готов поверить в свободу и равенство всех людей, как никогда раньше — потому, что это с жаром и страстью проповедовал д’Эльбе. Кажется, Боншан мог бесконечно любоваться им, наслаждаться беседой, только лишь ею — но в голову против воли приходили мысли, которые он старательно отгонял. Пожалуй, узнай о них д’Эльбе — и маркиз никогда бы больше не увидел его, это пугало до дрожи, но Боншан всё равно не мог избавиться от вопроса — неужели из всего, что есть на земле, д’Эльбе способны волновать только книги и высокие идеи? Что насчёт людей? Смеялся ли он когда-нибудь над дружеской шуткой, улыбался ли согласно на предложение станцевать на деревенском празднике? Во имя всего святого, любил ли он кого-нибудь — хоть женщину, хоть мужчину? И если да...неужели даже на ложе любви его лицо так и оставалось застывшим, точно у статуи? И совсем уж изредка Боншан признавался самому себе, что был бы не против проверить.