***
Альфрик под орешником спит у дороги, И кровь его — словно цветы на траве. Отрезаны руки, отрублены ноги, Норманнский кинжал между чёрных бровей… Барон Нейлл Фиц-Руперт поморщился. Опять какая-то саксонская шушера ноет про очередного саксонского мученика, чтоб им пусто было. И казалось бы, ведь как они далеко от дома! Ан нет, всё им неймётся. «Эти саксы сделали унижение поводом для гордости. Поистине, безумный народ», — вздохнул барон. Он был, конечно, несколько предвзят, как и всякий норманн, но песенка и в самом деле была чуточку слишком подробна в деле описания мук и надругательств, которые Проклятый Бастард, так и не названный по имени, вершил над отважным саксонским воителем и магом Альфриком. В частности, этот мерзавец вырвал язык, читавший заклятья, зажарил на костре и позднее поднёс невесте убитого: «Отведай, красавица, — молвил проклятый, — «Я редкое лакомство, видишь, добыл — «Такого не пробовал сам император, «А ты-то попробуешь», — он говорил. Конечно, наивная невеста не могла отказаться от подобного угощения. Ну, или не посмела — она была саксонской принцессой, а Проклятый Бастард, если и не был самим королём Вильгельмом, всяко был одним из его людей. И, как положено во всякой хорошей балладе, только невеста (жемчужными, разумеется, зубками) откусила и прожевала первый кусочек, как перед ней на стол были брошены вырванные голубой глаз, всё ещё смотрящий, и горячее сердце, всё ещё бьющееся. Невеста закричала и возрыдала, барон же снова скривился. Он навидался этих саксонских девиц, этих “нежных цветочков”. Если перед ними бросить «глаз голубой, что смотрит так преданно» (с обрывками жил, которые крепили его в глазнице, не иначе) да ещё бьющееся (то есть плюющееся горькой протухшей кровью, что ли?) сердце, они не кричать будут, а схватятся за нож. Или за палочку. И если в первом случае скрутить их и заставить успокоиться труда не составит, то во втором… магия не знала разницы между мужчиной и женщиной, и сила заклятий зависела только от личной одарённости, удачи и натренированности. А саксонские ведьмы… ох уж эти саксонские ведьмы! Барон сплюнул сквозь зубы и усмехнулся. Первые полгода погони за Еленой он и правда намеревался вернуть беглянку матери — сперва, конечно, хорошенько её проучив. И завалив: вместе с кое-чем промеж ног девицы всегда теряют самодовольство и тихо-мирно позволяют забрать свою руку тому, кто забрал их девство. По крайней мере, так говорили бывалые товарищи. Но потом, примерно где-то в Германии, Нейлл услышал краем уха, что послан-то он на самом деле не за девушкой (чёрт бы с ней), а за бесценным артефактом, который всякого делает могучим магом-мудрецом. Дескать, хитрая Ровена только притворилась, что заботится о дочери, а на самом-то деле... Это совершенно меняло дело. Зачем какая-то девушка, если есть такая замечательная диадема? И зачем возвращать эту диадему саксонской стерве, если можно оставить её себе? План был почти безупречен. Зарезать девку. Забрать сокровище. Уйти куда-нибудь на вольные хлеба — да хоть бы и в Византию, там всегда есть места в варяжской страже. Всё лучше, чем под Вильгельмом на промозглом острове, где каждый серв спит и видит, как бы прирезать новоявленного господина. И сейчас он выжидал минуту, чтобы напасть на Елену, тихо свернувшуюся в уголке.***
Она даже не закричала, когда он ударил её. Удачно! Нейлл ловко выволок умирающую из гостиницы, на ломаном славянском объясняя, что его баба совсем с глузду двинулась — пошла гулять с наёмниками. Ему понимающе кивали: дело житейское, бывает. Даже вслед не оборачивались. Оттащив Елену до ближайшей рощицы, он швырнул её на землю и принялся обыскивать, без стеснения кромсая небогатую одежду на куски. В какой-то момент девушка оказалась перед ним совсем голой, и мелькнула мыслишка всё-таки поразвлечься…, но та была совсем уж на последнем издыхании, а развлекаться с трупами Нейлл был не любитель. Он предпочитал что-нибудь живое, полнокровное, дёргающееся и звучащее. Он нашёл палочку — та была спрятана между грудями. Нашёл нож, уютно устроившийся в ножнах под рукавом. Случайно нашёл десяток византийских золотых монет — они были зашиты в корсаж спереди, как раз там, где Нейлл его разрезал. Но сокровища нигде не было. «Неужели эта дрянь её потеряла?!» Мысль была пренеприятная; с диадемой-то убийство Елены легко сошло бы ему с рук, а без неё… Вдруг могущественная ведьма Ровена узнает всё? Вдруг покарает? — Куда ты её спрятала? Куда ты её спрятала, стерва, отвечай! — он схватил девушку за плечи и с силой тряхнул. Она молчала, но из-за спины раздался голос: — Диадема зашита в нижнюю рубашку, под тесьму. Ты мог бы её найти, если бы рванул чуть правее. Нейлл обернулся — и судорожно перекрестился испачканной в крови рукой. Перед ним, облачённая в лёгкое серое платье, стояла Елена — ещё краше, чем была при жизни. Сквозь неё свободно проходили лучи вечернего солнца и виднелись деревья и трава. — Ты… умерла, что ли? — Умерла, — кивнула Елена. — Давай же, забери её. Разве не этого ты хотел? Нейлл сглотнул. Он привык ко всякому, но призраки… — Ты ведь за ней пришёл, — настаивала мёртвая. — Так чего ты медлишь? Её лицо сияло неземным светом, и улыбка на нём казалась отблеском Райского Сада. Нейлл вспомнил рассказы матери-ирландки о том, как убитые мстят за свою кровь и поёжился. Но привидение вдруг истаяло, стало незримым. «Завтра вернусь», — решил он, подобрал с земли золотые и ссыпал их в поясной кошель. Он потянулся за ножом — разрезать ткань, достать диадему, много ли труда... но нет. Не сегодня и не сейчас, слишком свеже было чувство потустороннего присутствия. Нейлл скомкал рубашку и засунул в дупло молодого дубка — лучше припрятать её от сторонних глаз, а завтра, при свете дня, вернуться и забрать своё по праву. И, стараясь не оглядываться пошагал к гостинице. Там он потребовал кружку пива и кусок мяса, сел за стол — и поперхнулся, когда из-за спины у него нежный голос сказал: — Представляете, он так меня любил, что не смог простить отказа. Он ударил меня ножом пять раз, а потом насиловал, пока я ещё могла дышать! Елена сидела на краю стола и улыбалась ему нежно, как дорогому супругу. Ни завтра, ни послезавтра Нейлл Фиц-Руперт за диадемой не вернулся.***
— Ты пришёл один? — леди Ровена удивлённо подняла брови. Барон Фиц-Руперт, стоявший перед ней, был бледной тенью самого себя. Прежде высокий красавец с ухоженными усами и бородой, в атласном камзоле и хорошем доспехе — теперь он был одет в окровавленные обноски, опутан веригами, подобно аскету, а волосы его были грязными и спутанными. Но главное — лицо, по которому то и дело пробегал тик, помутневшие глаза, отстранённый, блуждающий взгляд. Непонятно откуда раздался женский смех. Барон вздрогнул. Выпрямился, словно настигнутый Империусом, и неестественно-ровным голосом произнёс: — Я убил её в припадке страсти и гнева, за то, что она отказала мне, и насиловал её, пока она ещё могла дышать! С этими словами он выхватил кинжал и начал наносить себе удар за ударом — то по горлу, то в грудь, то попадая, то оскальзываясь на звеньях вериг, пока наконец не захлебнулся собственной кровью и не упал ничком. Снова раздался женский смех — и на каменные плиты двора ступила Елена, серебристо сияя. — Видишь, мама, он меня вернул домой! Правда, он молодец? Ну же, супруг мой, вставайте! Вставайте, теперь вы всегда будете со мной. Вы ведь так этого хотели, правда? Правда, барон?