do better

Когда-то раньше были цветочные поля, вспоминает Иваидзуми. Цветы, которые танцевали во времени вместе с ветром, свистящим между их стеблями, оттенки мягких фиалок, усеивающих необъятный пейзаж настолько далеко, сколько могли охватить глаза Иваидзуми, в то время выросшего едва-едва, чтобы на цыпочках выглядывать выше горизонта из высоких трав. Именно Иваидзуми впервые привел Оикаву к цветочному полю, а Тоору стоял поодаль от него, и только предательски зудевший нос выдавал его с потрохами. Когда-то они были молодыми, как и все. Молодыми на протяжение всего лишь мимолетного мгновения, с честными, бесчисленными улыбками, пытливыми глазами, и даже более непоседливыми руками и губами, когда мальчики натолкнулись на поразительно знакомый ландшафт; обнаружив к нему тропинку, обросшую мхом и корнями, но прежде кем-то с особым упорством вытоптанную. Им пятнадцать, и глаза Оикавы все такие же карие, когда Иваидзуми отстраняется от его губ с шумным вдохом, застрявшим между его ребер, заменяя оглушающее сердцебиение, которое разжигалось в его груди и отдавалось набатом в висках, когда Оикава улыбался. — Тебе, наверное, не стоило этого делать. — Голос Оикавы едва ли громче шепота, воздух царапает изнутри все его горло, срываясь с губ. Глаза Тоору выдают всю подноготную, опровергают его же слова, глаза, испещренные в уголках морщинками смеха, который, как припоминает Иваидзуми, был только очаровательным, а не жестоким. — Ну, я же сделал. — Тогда почему не повторишь этого снова? Если бы Иваидзуми был автором своей собственной истории, он закончил бы ее здесь, расписав все мгновения поминутно и закрыв наглухо обложку. Смерть — слишком посредственная трагедия. Не имея сил даже просто стоять, Иваидзуми мечтал, чтобы небесная гладь стала кристально чистым зеркалом, чтобы он вновь смог увидеть цветочные поля во всем своем буйстве оттенков в последний раз. Вместо этого он видит только равнины, застилающие его глаза, постепенно растворяясь, слишком быстро теряя очертания; отравляя его картиной давно минувших времен, лежащей на расстоянии вытянутой руки, но, в то же время, за гранью его физических возможностей. Глаза Оикавы болезненно раскраснелись, под стать окружающим его алым цветкам. Цветкам, врастающим в землю рядом с могилой в тех самых полях, которые когда-то принадлежали только им одним. — Прекрати, — выдыхает он, повторяя самому себе снова и снова, пока Оикава не слышит его сквозь собственное бессвязное бормотание, пока он не видит себя отражением в чужих глазах. — Прекрати уже. В уголках глаз Тоору щиплют горячие слезы, стекая вниз и огибая его скулы, скапывая с изгибов подбородка, и Иваидзуми не может понять — плачет ли он тоже, или железные тиски, сжавшиеся вокруг его сердца, являются еще одним отвратительным доказательством его смерти. — Не смотри на меня. — Он знает точно, как подействуют его слова на Иваидзуми, знает, что ранят они в разы острее, чем острие его лезвия, и Иваидзуми удивляется, когда этот парень перестал заботиться о впечатлении окружающих. Но именно в блестящем отражении глаз Оикавы, когда он отрывает их от Иваидзуми, Хаджиме видит их — цветы, так ясно вспыхивающие в его исчезающей памяти, оторванные от их романа вместе со страницами общего прошлого. Романа, которому Иваидзуми желает никогда не заканчиваться. — Тоору. Парень слишком упрямый и оглядывается назад, только когда надсадный кашель перекатывается между губами Иваидзуми. — Я встречу тебя снова. Он говорит это так, будто имеет власть над подобными вещами, словно свет, приближающийся к нему сквозь низко висящие облака, не пугает его, не заставляет сердце биться немного учащеннее, хотя оно уже и без того неимоверно ослабло. Веки налились свинцом, его последний, рваный выдох становится обещанием. — Я постараюсь лучше. В следующий раз. Иваидзуми открывает свои глаза на рассвете следующего утра, в следующей жизни, пытаясь сморгнуть туман в сознании после внезапного пробуждения. Слова отзываются бесконечным эхом в его голове, умоляя, чтобы их хранили в памяти, пока осколки последнего воспоминания исчезают в проснувшемся сознании. Перевернувшись, он обнаруживает рядом с собой Оикаву, свернувшегося под одеялом, обернув его вокруг своего тела так, что Иваидзуми, замерзший и невероятно раздраженный, обычно выдергивал бы одеяло из цепкой хватки Тоору. Вместо этого он смотрит на шатена, отмечая отдаленное подобие спокойствия в мерном дыхании Оикавы, изучая его подрагивающие веки, слабую хватку пальцев на ночной рубашке Иваидзуми. Свесив свои ноги с противоположного края кровати и поднявшись, Иваидзуми вытянул руки над головой, разминая их, и глубокого вдохнул, наполняя свои легкие до краев воздухом. Иваидзуми вопросительно изогнул бровь, отметив внезапно появившееся предчувствие, прежде чем действительно почувствовал его своим естеством, и окинул взглядом комнату в поисках чего-то неизвестного, уже бесследно исчезнувшего, стоило только парню зажмуриться от лучей утреннего солнца, которые пробивались сквозь занавески. Свистит ветер, перекатываясь над бескрайним полем. И в воздухе, Хаджиме может поклясться, витает легкий запах цветов.