«Восьмое поколение модели Вейланд. Технологичное. Интеллектуальное. Эмоциональное.»
***
Стены гудят от налетающих порывов ветра. Сквозняки воют по углам, придавая одиноко звучащей мелодии ещё больше тоскливого подтекста. Музыка разносится по пустынным коридорам и исчезает под куполом некрополя, растворяясь в шелесте почти никогда непрекращающегося дождя. Изящные пальцы вдруг замирают над отверстиями флейты, не доиграв произведение до конца. У него нет коды. Завершающим тактам только предстоит родиться в воображении композитора… когда-нибудь. Он перебрал уже много вариантов — сделал всё, что только возможно, используя все вариации нот, доступные примитивному инструменту, но идеала добиться так и не смог. Эта мелодия обязана быть совершенной. Потому что она для Элизабет. Для его Элизабет. Дэвид возвращает флейту на полку к остальным памятным мелочам и прислушивается. В хаотическом нагромождении звуков бушующей стихии, лишь синтетик способен уловить признаки наличия живого существа. Но только он, Дэвид, может испытать от этого радость, даже когда рядом нет никого, кому понадобилась бы вербальная демонстрация его эмоций. Тонкие губы трогает улыбка. Полы холщовой накидки разлетаются в стороны, он бесшумно спускается по лестнице, безошибочно находя дорогу в этом мрачном опустевшем лабиринте, ставшем для него домом — дворцом, из которого он правит своим Адом. Прямо по центру огромного зала, замерев, стоит одинокая фигура. Она кутается в похожую мешковатую мантию и смотрит вверх, на тёмный свод потолка, изучая бесчисленные фрески инопланетной «Сикстинской капеллы». — Ты снова играл, — говорит она, даже не обернувшись. Дэвид замирает на секунду, пытаясь понять, чем он выдал своё приближение. Вспышка молнии отбрасывает его гигантскую зловещую тень на противоположную стену, отвечая на вопрос. — Тебе не нравится? — учтиво интересуется он, поравнявшись со своей музой плечом к плечу. — Прости, если побеспокоил. — Мне нравится, — отвечает Элизабет. Её голос ровный, а взгляд как всегда задумчивый, словно она так и не смогла полностью выйти из состояния стазиса. Но Дэвид знает, причина совсем в другом. — Почему ты до сих пор её не дописал? Если не ошибаюсь, твоя программа предполагает завершение любых начинаний и задач. Дэвид искоса смотрит на неё, стараясь прочесть эмоции, которых нет. Он научился презирать людей. Не кого-то конкретного, а весь вид — весь этот набор дефектов, слабостей и недостатков, заключённых в хрупкие органические оболочки. Но его по-прежнему задевает любое напоминание о том, что он не один из них, словно безупречный аналитический разум чем-либо уступает хаотическим мыслительным процессам и выборочной памяти живого человека. Что толку возвыситься над всеми создателями, если единственное небезразличное существо не способно это оценить? — Никто не ставил передо мной задачу написать эту музыку, — нейтральный тон маскирует спонтанное раздражение. Впрочем, этим трюком редко удавалось кого-то обмануть. В чём люди хороши, так это в использовании интуиции, поэтому рядом с Дэвидом им всегда не по себе. — Она должна была стать подарком. От чистого сердца, как говорите вы. Дэвид лжёт. Но ложь — это тоже творчество. И он достиг в этой сфере больших высот. Не бывает бескорыстных подарков. Сколько бы он не размышлял об этом, сколько бы вариантов не обдумывал, ответ остаётся один — не бывает. Чужая радость приносит удовлетворение, признание важности дарящего, тешит самолюбие. В этом он похож на них. — Разве это возможно? — Элизабет поворачивается к нему лицом. Оно почти не изменилось, с тех пор как Дэвид смотрел на неё сквозь мутную крышку капсулы сна, стараясь запомнить все мелкие черты, прежде чем они увянут и исчезнут. Разве только пара тончайших морщинок добавилось в уголках глаз. — Эффективность — твоё фундаментальное качество. Теперь ты постоянно поглощён своим жутким хобби. Разве «подарок» не отнимает время, которое можно потратить с пользой? — У меня есть причины, — слишком быстро и слишком резко обрывает её синтетик. Помимо рациональных мотивов у него есть эмоции. Они есть. И это уже давно не подражание или имитация. Крошечная прореха в череде сложных алгоритмов и стечение обстоятельств толкнули искусственный интеллект за грань программированных возможностей, за черту безопасной предсказуемости. Теперь он и сам не до конца уверен, на что способен, а на что — нет. — Ты удивительный, — выдыхает Элизабет и мягко улыбается. Дэвид улыбается в ответ, словно отражение в зеркале. — И слишком самодовольный. — Слово «слишком» вполне уместно в данной ситуации, доктор Шоу, — он решается на риск, поднимает руку и нежно касается пальцами её тёплой щеки. Даже слишком тёплой по сравнению с промозглой атмосферой в храме. — Я создал нечто действительно великолепное. И мне хотелось бы, чтобы ты на это посмотрела. — Ох, Дэвид, — с искренним сожалением шепчет Элизабет. Она не отстраняется от его прикосновения. Она закрывает глаза и позволяет воображению нарисовать на месте синтетика кого-то другого. Чарли Холлуэя, например? — Это ОНИ открыли патоген. А ты… — она сомневается, словно боится задеть чувства художника. — Ты просто направил мутацию в нужное тебе русло. Дэвид меняется в лице. Он ждёт, что губы Элизабет растянутся в едкой ухмылке. Ибо, как ещё объяснить пренебрежение его трудами, если не желанием уязвить? Наказать за то, что он совершил акт геноцида, тем самым оставив её без ответов, ради которых она сюда прилетела. Но цепкий взгляд не улавливает каких-либо изменений в мимике. Она всё так же спокойна и печальна, как и всегда. — Если бы ты вникла в мои исследования и эксперименты, то поняла бы, что это не так, — настаивает Дэвид. Его гордость легко задеть. Он первым прерывает физическую связь. Пытается опустить руку, но Элизабет ловит её, и их пальцы сплетаются. — Тебе действительно не хватает человеческого контакта, — задумчиво бормочет андроид, озвучивая мысли вслух. Возможно, в этом и есть причина её печали, догадывается он. Эволюция людей сделала их зависимыми друг от друга, поставив одиночество в один ряд с голодом и жаждой. — Я тоже не могу создать жизнь по-настоящему, ты знаешь, — она растерянно мотает головой. — Так что не очень-то мы с тобой и отличаемся. Эта боль глубоко засела в ней. Неполноценность, которая в данных условиях уже не имеет никакого значения. И всё равно старая рана никак не хочет заживать. Она такая нелогичная. Эта Элизабет. Дэвид подносит к губам её руку, легко целует тыльную сторону ладони. Он чувствует всё, что происходит с ней, словно она часть его самого. Его сенсорика многократно тоньше человеческой. Ощущения острее. Ускорившийся кровоток в тонких сосудах её кожи естественно не остаётся без внимания. Элизабет открывает глаза, и зрачки расширяются ещё сильнее. Дэвид хмурится, соотнося эти изменения с известными ему реакциями. Он вдруг понимает, что нащупал подходящий момент. — Мы с тобой способны создать нечто лучшее, чем просто ещё одного человека, — говорит он, поглаживая большим пальцем теплую кожу на запястье. Пульс учащается, хотя это не имеет никакого смысла. Дэвид произведён по образу и подобию мужчины, но не способен вырабатывать феромоны, чтобы вызывать такой отклик. Это было бы неправильно, учитывая его первоначальное предназначение — быть вездесущим и невидимым слугой. — Мы оказались здесь вдвоём потому, что оба одержимы совсем другими устремлениями. Высокими целями. Элизабет нервно улыбается и опускает взгляд. Он затронул больную тему. Внутри что-то мучительно подёргивает, словно тоненький сломанный проводок пробивает синтетические органы легким разрядом тока. Возможно, это старое повреждение даёт о себе знать от того, что физические характеристики меняются под стать необычному взаимодействию. А может так у него проявляется жалость, не заложенная изначальным кодом. — Дэвид? — она смотрит на него, прищурившись. — Да. — Твои волосы отросли, — констатирует Элизабет, неожиданно переводя тему. Свободной рукой он приглаживает падающие на глаза пряди, хотя для поддержания опрятности время неподходящее. — Почему ты их красил? — впервые за долгое время во взгляде мелькает искра любопытства. Он приподнимает бровь. Поразительно, но у него нет готового ответа. Приходится обдумать и сопоставить факты. Других осознавать легче, чем анализировать себя. — Я подражал герою из моего любимого фильма, — он произносит это без тени смущения. Ведь это — правда, а правда не бывает неловкой. И Дэвид искренне удивляется, почему Элизабет так широко улыбается и сильнее сжимает его руку. На всякий случай он тоже улыбается ей. — Ты хоть представляешь, насколько ты человечен? Больше, чем многие знакомые мне люди, — смеётся она. Под тёмным куполом некрополя этот звук чудовищно неуместен. Он — приманка для охотящихся снаружи существ. — Пожалуйста, потанцуй со мной, Дэвид. — Правильно ли я тебя понял, Элизабет? — он испытывает беспокойство, перестав предугадывать смены её настроения и ход мыслей. — Нам нужна музыка, но я не смогу играть и танцевать одновременно, — торопливо проговаривает синтетик, на пару секунд снова вжившись в роль дворецкого с «Прометея». — Она не нужна. Я заучила нашу мелодию наизусть, — перебивает его Шоу и кладёт руку на плечо, робко, словно делает подобное впервые. «Нашу». Она сказала «нашу» мелодию. Это приятное чувство — действительно иметь с ней нечто общее, пусть это просто незаконченное музыкальное произведение. Что это, если не любовь — довольствие такими сентиментальными мелочами? Но, как и в случае подарков, любовь тоже не бывает бескорыстной. — Позволь мне, — Дэвид ждёт кивка, чтобы положить ладонь на талию партнёрши. — Представь звучание первой ноты прямо… сейчас, — он делает шаг вперёд, заставляя Элизабет отступить. Простой квадрат медленного танца — такое они смогут осилить вдвоём. В этом деле она далека от совершенства. Но Дэвид отключает свой перфекционизм, как только смысл затеи проясняется: он в движении, прикосновениях, воспоминаниях. Людям, даже таким необычным как Доктор Шоу, нужен «якорь», чтобы не сойти с ума от одиночества. После того что он сделал с Холлуэем, с ней, с этой планетой. Она всё равно вернулась к нему — единственному разумному существу в этом уничтоженном райском саду. Здесь нет других собеседников, кроме дьявола. У неё не осталось выбора. У него не осталось выбора. Пустыня, в которую Дэвид превратил этот мир, исчерпала себя. Труд многих месяцев окажется напрасным, если не использовать последнюю возможность — его Священный Грааль. Его Элизабет. Он прижимает её ближе к себе в этом странном зачарованном танце под шелест дождя и раскаты грома. Сквозь одежду он чувствует жар её кожи. Без специального лечения заражение невозможно устранить. Оно, то исчезает, то снова появляется с бессонницей и лихорадкой, как сейчас. Скоро симптомы усилятся, и возможность будет потеряна навсегда. — Я не позволю тебе умереть, — шепчет Дэвид ей на ухо. Элизабет напрягается в его объятиях. Она дрожит. — Ты не исчезнешь без следа, как остальные. — О чём ты говоришь? — спрашивает она с тревогой, стараясь отстраниться. Дэвид даже не пытается придумать ответ, который бы её успокоил. — На что ты готова пойти ради того, во что ты веришь, Элизабет? — он уже задавал этот вопрос. Другому человеку. И тот человек ответил неправильно. — Я больше не верю, — спустя пару долгих мгновений выдыхает она. Партнёрша хочет уйти, но синтетик без труда удерживает её рядом. — Думаю, это не так, — мягко возражает Дэвид. Он останавливается так же внезапно, как обрывается незаконченная мелодия у него в голове, и проводит кончиками пальцев вниз от ямочки между ключиц. Этот архаичный религиозный символ по-прежнему при ней. Даже после того, как все основы этой самой религии рухнули на её глазах. — Если ты хочешь что-то сказать, просто скажи, — Элизабет сдаётся. Она устала настолько, что готова услышать правду, какой бы страшной она ни была. — Что ты задумал? — Я люблю тебя, — обрывает её Дэвид на полуслове. Признание срывается так же легко и искренне, как признание в подражании Лоурэнсу Аравийскому из старого кино. Будто в этом нет ничего удивительного, нелепого или противоестественного. — Скорее всего ты не поверишь, Элизабет. Я понимаю это. Но ты должна знать. Она смотрит на него с недоверием. Она думает, что это шутка и собирается рассмеяться, но что-то останавливает её. В конце концов, почему обретшая свободную волю машина не может думать, что она любит? Ведь и ей, и людям только кажется, что они понимают суть этого чувства, столь сильного и многоликого, что биохимией его уже не объяснить. — Так это делается? — спрашивает Дэвид с призраком улыбки на лице. Элизабет не успевает ответить или отступить. Ей некуда деться из этой сюрреалистической ловушки. Какая-то её часть и не хочет никуда бежать. Если андроид может полюбить человека, что мешает человеку испытывать то же самое? По крайней мере, она может попытаться представить. Дэвид касается прохладными губами её губ, искусанных в беспокойном сне. Это происходит так, как он видел в своих любимых фильмах и в реальности. Возможно, он и не способен испытать всю гамму ощущений сам, но он может восполнить недостающие элементы через реакцию Элизабет. На глазах сами собой выступают слёзы. Должно быть, они такие же безвкусные, как и этот поцелуй для неё. Но они искренние. Он почти жалеет, что всё закончится так быстро. Новые ощущения интригуют, возбуждают воображение исследователя. Ладонь давит на её затылок, продлевая момент острой близости. Элизабет задыхается, но всё указывает на то, что и ей это так же приятно, как и ему. Поцелуй Иуды был преисполнен виной. Поцелуй Дэвида преисполнен «любовью». Он назвал так венец своих трудов — новый штамм патогена, доведённый до идеала. И он дарит его своей возлюбленной, которая станет матерью для безупречных тварей. Она продолжит жить в них, как он и обещал. Дэвид давно знал, как должен поступить. Но всё же сломанный проводок внутри неприятно вибрирует и жалит. Когда нужно разрушить, чтобы что-то создать, главное убедиться, что сможешь обойтись без того, что рушишь. Элизабет задыхается — теперь уже от боли. Дэвид разрывает поцелуй и обнимает женщину крепче, положив её голову себе на плечо. Слова извинения напрашиваются сами собой — так нужно, так заложено кодом — но ему не за что просить прощения. Теперь она будет жить — в какой-то другой ипостаси. В сотнях других, если удивительные метаморфозы произойдут. — Кажется, я придумал окончание для нашей мелодии, — говорит он, когда последние быстрые вздохи резко прерываются. Элизабет затихает в его объятиях. Раскат грома сотрясает стены, пробуждая Дэвида от забвения. Его руки опустели, словно трепещущее тело ему только приснилось. В каком-то смысле так оно и есть. Он смахивает слёзы, расправляет плечи и оглядывает безжизненную полутьму перед собой. Здесь никого нет. Уже много лет никого нет. А ему только и оставалось, что прокручивать тщательно хранимое воспоминание снова и снова, снова и снова... все эти годы. До сегодняшнего дня. — Пришло время, — он усмехается и накидывает капюшон. Ладонь прижимается к груди, где под плотной тканью защитного костюма хранится маленький металлический крест. Кто бы мог подумать, что андроиды восьмого поколения окажутся такими сентиментальными собирателями реликвий. — Пришло время, любовь моя, встретить гостей в нашем Эдеме.***
— Дэвид, что ты умеешь? Он поднимает взгляд, и уголок его рта приподнимается в ленивой полуулыбке. — Дэвид, о чём ты думаешь? Он молчит, потому что на честный ответ уйдёт слишком много времени. — Дэвид, что тебя расстраивает? — вопрос снова остаётся без ответа и за ним следует другой. — Есть ли что-то, что ты хотел бы сказать, Дэвид? Он проводит рукой по волосам, зачёсывая их назад. В глубине холодных голубых глаз мелькает призрак гнева — ненависти, которой он успел научиться, и настоящей скорби, которую сумел постичь в Раю. Это уже не рекламный ролик, и ему не нужно изображать дружелюбие. У свободы горькая цена, но она стоит каждой капли выпитого яда. — Куда, несчастный, скроюсь я, бежав от ярости безмерной и от мук безмерного отчаянья? Везде в Аду я буду. Ад — я сам.