Далеко

Синие ветки чуть блестели в холодном свете далёкой и пока ещё зимней луны. Угрюмо покачиваясь, хватали острыми пальцами снежные хлопья. И лёгкий теплеющий ветер, предвещающий скорое потепление, осторожно сдувал лишние снежинки с хрупких их, словно керамика, ладоней. — Шшш, — шептал ветер, залетая в распахнутые чердачные окна. Шелестел он страницами старых пожелтевших газет и ласкал пустующие осиные гнёзда, лёгкие и сухие как пергамент. В подвале впервые за всю долгую зиму шуршали мыши. Поскрипывали половицы под осторожными их шагами. Ночь звучала. Мой чайник давно остыл, ровно как и чуть тронутый огнём курительный табак в деревянной трубке. У окна в моей маленькой кухоньке дремала табуреточка, укутавшись в мой пушистый полосатый хвост. Долго я просидел на ней, слушая звонкую тишину поющей ночи. Звончее был только стук, с которым ударялись о потолок белые облачка моего дыхания. Подушечками лап я почувствовал сквозняки, ковром стелющиеся по моему дощатому полу. Надев тёплое пальто, я вышел за порог. Земля будто излучала темноту. Ночь клочьями вертелась вокруг тонких древесных стволов. Деревья, погрузившись в сладкую негу, роняли к моим ногам свои звонкие керамические руки. Снег, остерегаясь моих шагов, по крупинке улетал подальше в объятиях нежного ветра. А я всё шёл и шёл. Оставив лес, дремлющий в чёрном бархатном покрывале, за спиной, вышел я к тёмной смородиновой реке. И не было на ней никакого льда, и легко колыхались речные её локоны, собирая на себя отражения далёких звёзд. — Привет, река — поздоровался я и тихонько сел на ледяной булыжник, укрыв его своим полосатым хвостом. — Грейся, камешек. Водная гладь дышала прохладой на мои заиндевевшие лапы. Ласкала река своими синими пальцами плывущий лунный диск, а тот млел и распадался на маленькие жёлтые полосы, каждый раз соединяясь вновь. Вот его отражение снова разбилось, но осколки не спешили соединяться. Вода трепетала и металась точно загнанный в ловушку зверёк. Я замер. На речных волнах близ моего камня качалась очаровательная наяда. Направив в мою сторону глаза, в которых, будто в омутах, плескалась поразительная синева, она всё забывала опустить ресницы. Она запела. Её голос звучал весенней капелью и нёс на себе свежий морской бриз. Это была настоящая песнь солёных волн. Я слышал крики чаек и шелест воды, крадущейся на твёрдый берег. Я слышал весну другого, безнадёжно далёкого и такого не похожего на мои земли, края. Я видел её Родину. Глаза её плакали, и мерно вздымались и опускались белые её плечи. Волосы её, локоны из мягкой морской пены, трепетали в дыхании моего февраля. И я тянул к ней свои холодные пальцы, а она отдалялась и отдалялась. Вот её русалочий хвост растаял вдали. Песня её становилась всё тише, и вскоре эхо её растаяло, удараясь о прибрежные камни. Я сидел и мне было тихо. Мой дом встретил меня только под утро. На дощатом полу дремал февральский туман. Привет, февраль. Пальто осталось лежать у двери, а я звонко сел на холодные доски. На подоконнике в стеклянной банке плескалась морская золотая рыбка. Привет.