Саша, Сашенька

Первые несколько недель после возвращения из Венеции проходят как в тумане. Поначалу Саша держится, исправно посещая психолога, работу и похороны. В один из дней приходится бежать с одного кладбища на другое: сначала к Юле, потом к Леше. Игорь не приезжает к Капустину, Ваня не успевает к Пчелкиной. Саша потом приходит даже к Косте. Его тело итальянцы нашли в подвале непростительно поздно. Гроб закрытый, коллеги и родственники выглядят так, будто им стыдно. Мертвые заканчиваются, отпадает острая необходимость вспоминать о них хорошее и разноцветное, и дни начинают склеиваться в однообразную серую массу. — Саша, Сашенька... — зовет ее мягкий мужской голос, и она следует за ним, выбираясь из собственных разбухших, ватных мыслей. Она поднимает глаза и видит перед собой Ваню. Вокруг вдруг становится шумно: звенят чашки и ложки, переговариваются люди, пищат телефоны. Она вспоминает, что Ваня позвал ее посидеть где-нибудь, что пятница, что вечер, и улыбается одновременно виновато и благодарно. В субботу утром Саша останавливается у зеркала, случайно разглядев в нем себя — худую, сутулую и серую. Она долго рассматривает свое лицо, проводит рукой по волосам, по мешковатой домашней кофте на груди, пытаясь сосредоточиться и вспомнить, что надо делать в таких случаях. В воскресенье она не выходит из дома, остригает волосы по-мальчишески коротко и лохмато и красится, смешав рыжий и блонд. Она покупает мягкие коричневые брюки, несколько белых и бежевых рубашек с мелким узором и пару недорогих вязанных жилетов. Она пробует застегивать рубашку на все пуговицы, но ворот неприятно царапает шею. Она смотрит на себя в зеркало и улыбается — грустно и решительно. Ваня хмурится, увидев ее в первый раз, и ничего не говорит, только бесконечно долго разглядывает — что на улице, что в темном зале кинотеатра, что потом в кафе. Когда ей надоедает, она перекрашивается в медно-каштановый, темный и густой, вспыхивающий на свету богатством и дерзостью. Солнце редко появляется над зимним Питером, но Саша ходит без шапки, не упуская ни единой возможности пощеголять новым цветом. Плевать, что от холода болит голова. В магазинах скидки, и она не отказывает себе в покупке бордового — точно под волосы — пиджака, к которому обязательно нужна яркая рубашка. Однажды она, подкрашивая брови карандашом, увлекается и рисует у себя на лице темные веснушки. Ваня говорит, что надо бы поберечь голову и не простывать — совсем не то, что хотел на самом деле, — и большими ладонями в огромных варежках накрывает ее покрасневшие щеки и уши. Когда волосы отрастают до аккуратного каре, она покупает вишнево-красную краску. Под нее больше всего подходят платья — короткие и с глубоким вырезом. Саша надевает новые сапоги на каблуках, повязывает на шею тонкий платок, будто пытается спрятать засосы, заправляет за ухо прядку. На улице тонким воем заходится сигнализация, отражение в зеркале хватается за горло, застывшие глаза смотрят испуганно. Ваня, кажется, злится. Он говорит, что поедет проведать Игоря один, сбегает по лестнице вниз и со всей силы хлопает дверью подъезда. Саша стоит на пороге своей квартиры, чуть не плача: жалко потраченного на макияж и выбор одежды времени. Звонок в дверь раздается в районе полуночи, вырывая ее из незапоминающегося кошмара, лохматую, перепуганную и в старой плюшевой пижаме. — Саша, Сашенька... — зовет и называет ее Ваня, поднимая на руки. Холодные губы касаются лба, щеки и очень коротко — губ. В комнате непроглядно темно: во дворе вырубились фонари. Саша не может предугадать ни одно Ванино движение. Он же, наоборот, как будто отчетливо видит ее, безошибочно находя — что в темноте, что в скомканном одеяле. Через месяц Саша переезжает к нему, увлеченно захламляет все свободные полки мелкими безделушками и книгами из своей квартиры. Ваня улыбается, обнаружив ее свернувшейся в почти идеальный клубок и заснувшей на диване. Берет на руки, целует в светло-русую макушку и, скорее сам себе, шепчет, что все будет хорошо, что она теперь не одна. В римской тюрьме молодой человек на вид не старше двадцати несколько дней выпрашивает у надзирателей возможность подстричься. Жалуется на насекомых, на плохой шампунь, на отсутствие расчески. Получив разрешение, он бреется налысо — наполовину синие пряди одна за другой валятся под ноги. За время заключения у него выросли небольшие усы и бородка. Бесплатный государственный адвокат ужасается тому, как он теперь выглядит: на смягчение приговора рассчитывать точно нельзя. Перед сном молодой человек застывает напротив своего отражения в оконном стекле. Он ухмыляется и, пытаясь представить вместо своего голоса чужой, шепчет: «Шурка, Шурок...»