Цветок папоротника

Летом в Кошоне темнело поздно, и багряный свет умирающего солнца долго птицей бился меж дерев. Подол платья цеплялся за кусты и репейники, но Луиза упрямо шла вперёд.. Ручей журчал, блестел, красные блики находили отблеск в этом течении. Она уверенно перешагнула, ничуть не замочив туфель. Все ведьмы, с трясущимися старческими руками, кривые на лица, выпирающими гнилыми зубами, мерзко хихикая, говорили, что лес — страна мертвецов. Они, готовя снадобья, шепча в полутьме заклинания, сплетая магию, твердили, что все лесные дороги, созданные в болотном дурмане служат лишь покойникам. Луиза не верила, но, чуть покачнувшись, перешла почти незаметную, водную грань миров. Царство Живых осталось за спиной. Выбор остался позади Тропа бежала вперёд, змеилась, её укрывали засохшие еловые иглы, а вдалеке раздавались радостные крики, горели костры, метались тени. — Создатель, убереги, — шептала Луиза и складывала руки в молитвенном жесте. Из старинных легенд, припорошенных пылью, она знала: этой ночью леса кишат нечистой силой. Папоротники давно стояли в пояс, покачивая лапами на ветру. Раз в год все желания могли исполниться. Опускаясь на колени перед кустом и доставая из котомки нож, Луиза вспоминала все старые сказки, которые в детстве рассказывали ей и которые она сама шептала Селине. Земля рыхлая, под ней — корни вековых сосен. Лес — всегда мир мертвецов, холодный, чуждый. «Создатель, убереги от беды, от глаза худого, от слова недоброго...» Нож входил в землю легко, ровная линия замыкала круг. Луиза склонила голову. Осталось зажечь свечу и ждать, когда твари, сокрытые в темноте дерев, покажут свои корявые лики, изуродованные тёмной магией. Она, подобрав под себя юбки, опустилась на колени, закрывая ладонью трепещущий на ветру огонёчек. Цветок папоротника — глупая сказка, отголосок варварских верований, — был последней надеждой на счастье для дочери, последним эликсиром, который мог заврачевать страшные раны тела и души. Луиза помнила, как лишилась покоя: травы так же стояли в пояс, жаркое солнце источало дурман, а Селина была здорова и счастлива. Белокурая малышка семи лет городу, сущий ангел, сошедший со старинных фресок и икон, она улыбалась так открыто и спокойно, набирала пригоршни тёплой воды, расплёскивала её и звонко хохотала. Со временем она обещала стать не просто красивой — прекрасной девушкой с душой чистой, как слеза. Луиза расчёсывала её волосы, плела венки, сидя у реки, чуть пахнущей тиной. Так тихо и спокойно проходили летние дни, пока Селина, заворожённо посмотрев вдаль, не сказала: — Маменька, — слово Селине очень нравилось, она растягивала звуки, перекатывая их под языком, чуть гнусавила, — смотри, они на барашков похожи! Луиза обернулась, но ничего, кроме мелких белых цветов, собранных в зонтик на толстой ножке, не увидела. Их было много — только распустившихся детей лета — но Луиза лишь пожала плечами, подумаешь. Почему, почему не углядела опасность в этих милейших дарах природы? Она просто и спокойно смотрела, как дочь подходит к зарослям, протягивает руку, подходит ближе, ещё ближе — всего три шажка, а после спотыкается о корни и, испуганно ойкнув, кубарем летит в непроглядную зелень. Луиза помнила, как оцепенела, застыла статуей, растеряв все мысли от страха, когда Селина, с расцарапанным носом, раздвинула толстые стебли. Кошмар начался на следующий день. Кожа Селины начала покрываться волдырями, вздувалась и пузырилась, дочка плакала, кричала: «Маменька, как мне больно!» Язвы росли, увеличивались в размерах, усыпали руки, цеплялись за ноги, целовали личико. Борщевик безжалостно расколол всю жизнь — непрожитую! — напополам. Волдыри лопались, оставляя вместо себя зияющую раны. Грубые рубцы, ужасные шрамы не просто не исчезали — они въедались всё глубже и глубже в кожу, расчерчивая её болезненно-розовыми полосами. Селина слепла, а её дурная мать ничего не могла сделать — лекари лишь разводили руками. Старинная легенда о цветка папоротника оставалась единственной надеждой. В лесу, необъятном обиталище покойников, наступила ночь. Последние огни угасли, тьма давила, напирала, но стоило лишь закрыть глаза, как воображение начинало рисовать картины трупов, висящих на скрипучих тонких ветвях. Ветер, гулявший средь дерев, задевавший безвольные тела и холодом пронизывавший до самых костей, шуршание опавшей листвы, одинокий, надрывный плач птицы — вот сущность этой мёртвой действительности, застывшей в куске янтаря. Болотный огонёк вспыхнул внезапно, тусклым светом вселяя неуверенность в душу Луизы. Один, второй, третий — они загорались. покорные Чуждому, мельтешили, летали мухами вокруг, жужжали, стремились дотянуться, но не могли преодолеть начерченный на рыхлой земле круг. Старые легенды никогда не врут, вдруг с пугающей ясностью поняла Луиза. Этой ночью живое и мертвое перемешалось, нежить обманывает путников, пугает, чарует, убивает, за самую высокую цену — за цветок папоротника. Вой, протяжный, хриплый, непрекращающийся, вой зверя, оплакивающего свою участь, костры, пляски чудищ вокруг. Твари окружали, улюлюкали, строили рожи, манили и звали к себе, но Луиза лишь крепче вцеплялась в подол платья, жмурилась и читала в голос молитвы, не понимая, что Создатель не услышит. Казалось, это будет продолжаться вечность, пляски нечисти, круговорот зла, но всё стихло, остались лишь тихие шаги и звонкое: «Маменька». Луиза дернулась, как от пощёчины. Тварь — Луиза помотала головой, отгоняя наваждение, — принявшая образ Селины, была прекрасна: ни следа от уродливых шрамов, ни следа былых горестей. — Маменька, — она улыбалась чисто, немного смущенно потупив взгляд. — Прошу вас, идите сюда. Селина протянула тонкую руку и коротким голосом проговорила: — Пожалуйста. Я скучаю по вам. И Луиза напрочь забылась, потеряв рассудок: вот же, дочь, здоровая — всё видит! — прекрасная, невинная, нуждающаяся в защите. Одна, в страшном лесу, брошенная матерью за чертой магического круга, дарующего защиту. Луиза сделала шаг, второй, третий — как Селина, тогда, к роковым зарослям борщевика — и схватила её за руку. Луизу обдало могильным холодом, а маска прекрасной дочери начала сползать с лица твари. Медленно, кожа дряхлела, становилась тоньше, рвалась, как пергамент, волосы сыпались клочьями, руки превращались в звериные лапы, вырастал уродливый горб. Склизкие пальцы кандалами смерти сомкнулись на запястье и дернули её прочь из круга. Луиза упала на живот, сдирая о корни кожу ладоней, в нос ударил сладковатый запах гниющей плоти, частицы земли захрустели на зубах. Вой, гниль, страх, смех тварей. Луиза почувствовала, как брызнули слёзы. Нужно встать. И бежать туда, где круг. Где защита и спасение. Ноги запутались в подоле, Луиза трижды оскользнулась, поднимаясь на руках, твари укоризненно цокали языками. Почти! Чьи-то жёлтые, негнущиеся пальцы с силой оцарапали плечо, по ткани платья расползалось красное пятно. Камень в спину, опять падение, судорожный всхлип — она не должна умереть! Но сил подняться уже нет. Когти мертвяка разорвали горло, от уха до уха. Три неаккуратных грязных раны, ошмётки кожи на земле. Луиза ничком упала на сплетение травяного ковра. Живая, алая кровь оросила только что распустившийся цветок.