* * *
Эгмонт смертельно устал; каждый шаг превращался в поединок между обессилевшим телом и упрямой железной волей. Он не взялся бы точно определить, когда его жизнь покатилась кошкам в задницу. Когда покушение на младшего Алву увенчалось успехом? Когда Эгмонт, узнав о подробностях убийства — двадцать человек против безоружного, и женщина, ударившая в спину, — всерьез усомнился, что ему по пути с Честью, допускающей такое? Когда Борн без колебаний убил пришедшего на переговоры Арно Савиньяка? Или все же когда сам Эгмонт, не выдержав, вызвал Борна на дуэль, хладнокровно застрелил и, дождавшись подхода основной армии Талига, поднял флаг капитуляции? Ирония судьбы: в отсутствие Савиньяка, самому Эгмонту пришлось помочь недавним противникам отразить атаку уже подобравшихся вплотную сил Гаунау и Гайифы. И все равно, возвращаясь в столицу, он рассчитывал на суд — но никак не на звание генерала. Пожалуй, именно тогда, с удивлением глядя в безмятежные глаза застывшего у трона Дорака, Эгмонт окончательно осознал одну простую истину — не важны ни названия, ни правители. Талиг или Талигойя, Ракан или Оллар — нет никакой разницы, потому что страна — и люди в ней — остается страной. И истинная Честь требует защищать страну, а не отдавать ее на растерзание «союзным государствам». А как раз Дорак, каким бы ни был кукловодом, в первую очередь беспокоился именно о безопасности всего Талига. Эгмонт глубоко вздохнул и расправил плечи — словно с горла спала удавка, не дававшая дышать полной грудью. Если его стране нужно, он станет ее генералом и будет защищать от любых врагов — даже от тех, что недавно назывались друзьями. Принимая из рук Фердинанда генеральскую перевязь и орден, Эгмонт едва заметно улыбался. Наверное, в те несколько лет, даже несмотря на постоянные письма Мирабеллы с обвинениями в предательстве дела Чести, он был почти счастлив. Почти. А потом мир потихоньку покатился в пропасть. Для начала — лично для Эгмонта: Мирабелла, устав слать письма, решила наказать его делом, а не словами. Как потом рассказали слуги, все случилось совершенно внезапно. Просто однажды ночью весь замок проснулся от пронзительного, но быстро оборвавшегося детского крика. И пока встревоженные люди пытались сообразить, в чем дело, Мирабелла успела сбросить из окна башни всех детей, а следом выпрыгнула и сама. Когда Эгмонт получил письмо из Надора, он думал, что ему просто снится кошмар, но как он ни надеялся — проснуться так и не удалось. Мало того, оказалось, что это было лишь начало. Звенел погребальный колокол в замковом приходе, отец Маттео читал заупокойную молитву... А из конюшни раздался пронзительный, почти нечеловеческий, полный ярости вопль. Конюх успел забить оглоблей двух служанок и второго конюха, прежде чем его смогли скрутить. Следом сообщения о подобных безумцах посыпались из окрестных деревень. А потом и со всей страны; да и в столице дела, как оказалось позднее, обстояли не лучше. Сумасшествие распространялось как гниль по умирающему дереву, как плесень по засыхающей краюхе хлеба. Как вездесущая и необъяснимая зараза. Докопаться до ее истоков Дораку удалось лишь через год. Год, наполненный криками безумцев, неисчислимыми стихийными восстаниями и ручьями крови, постепенно превращавшимися в полноводные реки. Когда истина открылась, Эгмонту оставалось лишь горько посмеяться над шуткой мироздания: кто же знал, что, убивая Алву, Люди Чести убили того самого Ракана, которого так истово желали посадить на трон, хотя бы на словах. А что еще важнее, Рокэ Алва был не просто Раканом — но последним Раканом. Старые сказки, что кормилица рассказывала Эгмонту морозными зимними ночами, обретали плоть. Без Ракана мир умирал; одних только Повелителей было недостаточно для поддержания равновесия... Внезапно споткнувшись, Эгмонт больно ударился плечом о какой-то бугристый выступ на стене и обессиленно сполз на пол. Мысли были ленивы и туманны, голова, а теперь и плечо раскалывались от ноющей боли. Эгмонт неловко нашарил у пояса флягу с водой. Нельзя останавливаться. Он давно потерял счет времени в этих сумрачных, непонятно чем освещаемых каменных переходах. Вперед его гнала только глупая и наивная надежда спасти хоть что-то, оставшееся от некогда благополучного мира. Эгмонт на мгновение прикрыл глаза, отгоняя накатившее бессильное отчаяние. Счастливый, радостный смех Ричарда и Айрис. Весеннее разнотравье в горах Надора. Момент победы над союзными войсками Гайифы и Гаунау. Прошлого не вернуть, но, возможно, у будущего еще есть хотя бы самый ничтожный шанс... Какой-то шорох — тихий, но в гробовой тишине здешних пещер прозвучавший громче крика — вырвал Эгмонта из болезненного забытья и заставил напряженно задержать дыхание. За весь путь по гулким пустым коридорам ему не встретилось еще ни одного живого существа, но, когда седые легенды становятся былью, Изначальные Твари тоже могут оказаться далеко не глупой страшилкой. Еще один звук впереди, как если бы камешек откатился из-под чьей-то ноги. Неясное движение в полумраке. Эгмонт, нашарив рукоять кинжала у пояса, напряженно замер. Тусклый свет играл со зрением странные шутки, но уже было ясно, что по коридору, опустив голову и опираясь рукой о стену, брел человек. Человек, а не колдовская тварь. Хотя, еще неизвестно, что было бы хуже. Эгмонт, больше не стараясь сохранять тишину, поднялся на ноги. Если это зараженный безумец — лучше сразу дать понять, что не боишься; если обычный человек — хотя чрезвычайно сомнительно, что кому-то могло взбрести в голову спрятаться в Гальтарском Лабиринте — нет нужды его пугать. Услышав шорох, человек — вроде бы мужчина — остановился. Медленно, словно через силу, поднял голову и взглянул на Эгмонта. Синие глаза вспыхнули неестественно ярко. Непонятный прерывистый шелест заполнил все вокруг. Или это просто сердце сбилось с ритма, заставляя кровь приглушенно гудеть в ушах?.. Перед Эгмонтом стоял Рокэ Алва. Мертвый Рокэ Алва. Или... не он, но кто-то до дрожи на него похожий — Эгмонт и сам до сего момента не подозревал, что помнит лицо Алвы в мельчайших подробностях. Разве что этот незнакомец был старше по виду лет на десять. И, в конце концов, первым молчание нарушил именно он: — А я-то надеялся, что со своими призраками прошлого уже разобрался... И что же нужно от меня очередному Окделлу? Еще одна дуэль? Месть за сына? Эгмонт растерянно нахмурился. Этот мужчина говорил странные вещи. — Вы... считаете меня призраком? Человек безрадостно рассмеялся, и Эгмонта пронзило острым чувством узнавания: заколов Карлиона, тогда, у Малетты, Рокэ Алва смеялся точно так же. Значит, это действительно он? Но как такое возможно?! В голове смутно забрезжило очередное воспоминание из детства... — А кем еще может быть человек, которого я убил? Не вы первый мне здесь встречаетесь, но я надеюсь, хотя бы вы окажетесь последним! — сквозь пренебрежительную насмешку в голосе Алвы пробивалась та же усталость, что давила на плечи самому Эгмонту. — Возможно... — Эгмонт нахмурился, роясь в памяти. — Двойником из другого мира... Про Лабиринт рассказывают много невероятного — и о том, что это путь между мирами, я тоже слышал. Если это окажется правдой, у Эгмонта появится настоящий, а не выдуманный от отчаяния шанс — кровь Ракана способна сотворить чудо. По крайней мере, на это хотелось надеяться. — Скорее уж путь в Закат! — Алва поморщился. — Вам стоит отдать должное хотя бы за оригинальность и настойчивость — прошлым видениям ее не хватало. Но это все равно не отменяет того факта, что я лично проткнул вас шпагой на линии, Окделл. Вдоль позвоночника пробежал холодок, и Эгмонт, словно желая отплатить за этот непрошеный страх, поспешно ответил: — А в моей реальности вас убили в доме Эмильены Карси еще тринадцать лет назад, герцог Алва. Но я ведь не называю вас призраком! Если бы Эгмонт не приучил себя наблюдать за мимикой и жестами людей так пристально — благодаря этому зараженных иногда удавалось разглядеть еще до срыва — он не заметил бы, как Алва на краткий миг сжал кулаки. Но ответил он по-прежнему насмешливо: — О, так получается, я сейчас разговариваю с генералом Великой Талигойи? Или стоит брать выше — с маршалом? С начальником королевской охраны? С... Алва, казалось, не собирался останавливаться, и Эгмонт, не выдержав, его перебил: — Нет, герцог, вы разговариваете с человеком, который очень хочет спасти свой мир от гибели. И, если вы действительно реальны, я не собираюсь упускать свой шанс! — Что, после моей смерти не нашлось другого Повелителя Ветра? — скептично вскинутые брови, но поза Алвы неожиданно стала настороженной: чуть напряглись плечи, дрогнули пальцы правой руки, левая нога сместилась назад... — Нет, после вашей смерти не нашлось другого Ракана, — резко успокаиваясь, поправил его Эгмонт, и пальцы Алвы дернулись еще заметнее. Эгмонт быстро поднял перед собой раскрытые ладони, не желая провоцировать его на удар. — Наш мир начал умирать. Последний шанс спасти его — провести ритуал в самом сердце Гальтары с кровью Повелителей, раз уж крови Ракана больше не осталось. — Какая любопытная история, — расслабляться Алва не спешил. — Но я не вижу здесь остальных Повелителей, Окделл, так что поверить в нее сложно. — Я ведь сказал «с кровью», а не обязательно с самими Повелителями, — с этими словами Эгмонт торопливо сбросил с плеча сумку и достал из нее тяжелый продолговатый сверток. Раздвинул плотную ткань в стороны. В обманчивом неярком свете пещеры два кинжала внутри казались просто черными, но Эгмонт помнил, как Жермон и Ойген размазывали по ним свою кровь. Судя по всему, Алва догадался, отчего их лезвия так темны. Не сводя с кинжалов настороженного взгляда, он язвительно уточнил: — Впечатляет. Сами остальных Повелителей резали? Повезло добраться только до двух? — Когда мы узнали о ритуале, Робер был уже мертв, поэтому, на случай, если что-то случиться и с остальными, Жермон, — при звуках этого имени Алва едва заметно встрепенулся, — предложил каждому из нас поделиться с другими своей кровью. — Как предусмотрительно... — снова ехидный тон, но... показалось, или в голосе Алвы мелькнуло уважение? — Но, по правде сказать, я так и не понял, зачем вы мне все это рассказывали, Окделл. — Я все еще пытаюсь убедить вас, что реален. Чтобы попросить о помощи. — Даже если допустить, что вы не призрак... С чего вы решили, будто я стану вам помогать? Вы сами сказали: ваш Рокэ Алва умер у Эмильены дома — а значит, вы косвенно виноваты в его гибели, — испытующий взгляд в упор, и Эгмонта снова пронзило ностальгией и узнаванием: Рокэ Алва, которого он помнил, тоже не любил ходить вокруг да около. Могло ли быть так, что Алва из другого мира почти не изменился за годы? Или Лабиринт все же просто решил сыграть с Эгмонтом в странную игру? Хотя какая разница? Этот Алва все равно был единственным шансом на хоть сколь-нибудь благополучный исход. — Помощи не лично для меня, а для всего моего мира. А меня, если возникнет такое желание, можете убить — но только после ритуала, — не самая страшная цена за целый мир. Алва презрительно — или все же горько? — скривил губы: — Похоже, бессмысленное, но вроде как благородное самопожертвование у Окделлов в крови. Эгмонт удивленно моргнул: Алва принял его отчаяние и бессилие за благородство? Заба-а-авно... Алва меж тем, так и не дождавшись ответа, продолжил: — Хм, если предположить, что вы правы и Лабиринт связал сейчас два мира, то вариант с ритуалом подходит и мне. А если вы все-таки очередная иллюзия — вы, по крайней мере, пока не пытаетесь меня убить или соблазнить. Расклад не хуже прочих, выпадавших мне. Прошу вас, Окделл, ведите. Уж простите мое недоверие, но я не хочу оставлять вас за спиной. Делая первый шаг навстречу, Эгмонт... запнулся: хромота снова сыграла злую шутку. Непроизвольно зажмурившись в ожидании боли от удара о стену, он в первый миг даже не сообразил, что так и не упал: за плечо его крепко держал Алва. Двигаясь медленно, словно под водой, Эгмонт поднял веки и слегка повернул голову, встречаясь с ним взглядом. Даже сквозь камзол и рубашку прикосновение казалось ледяным и обжигающе горячим одновременно. А еще — абсолютно точно материальным. Молчание все длилось, становилось напряженнее и тяжелее; казалось, еще мгновение — и воздух зазвенит. Между ними как будто натягивались на разрыв какие-то невидимые и неосязаемые нити, что связывали два разных мира воедино — и вызывали к жизни непривычное и неожиданное почти-доверие. Вдалеке внезапно что-то загрохотало и протяжно зашипело; Алва моргнул, разбивая охватившее их оцепенение, и наконец разжал ладонь. — Ведите, Окделл, — повторил он. И Эгмонт повел. Коридоры, пещеры, снова коридоры. Нескончаемые, словно клубок змей, кусающих себя за хвост и извивающихся в агонии от собственного яда. Наполненные неподъемной тишиной и похожие один на другой настолько, что Эгмонту постоянно казалось — именно здесь они проходили всего полчаса назад. Однообразие усыпляло, мысли затягивала дымка опасного безразличия. Наверное, поэтому, когда из темной ниши слева в коридор шагнул Дикон, Эгмонт даже толком не удивился. — Папа... Ты все-таки пришел. Ты успел! Пойдем скорее! Это было похоже на удар под дых: когда маленькая холодная ладошка схватила его за руку, Эгмонту показалось, что мир сходит со своей оси. Он успел! Он мог спасти своих детей! Не важно, как — но у него появился шанс! Резкий окрик из-за спины был полон неожиданной ярости: — Окделл! Придите в себя! Эгмонт замер с занесенной ногой, а через мгновение испуганно шарахнулся назад, прямо на Алву, почти прижимаясь спиной к его груди. Дикон умер семь лет назад. Ему неоткуда было здесь взяться. Но кто... что тогда это было? Существо, изображавшее Ричарда, внезапно оскалилось, показывая рот, полный крошечных острых зубов, и рванулось вперед, но Алва оказался быстрее. В один шаг обогнув Эгмонта, он поднял руку, и тварь, словно наткнувшись на невидимую стену, зашипела и отпрянула. — Что... что это такое? — в голосе Эгмонта замешательство мешалось с откровенным отвращением. — Та самая тварь, за которую я вначале принял и вас, — а вот Алва говорил скорее с неким научным интересом. — Неужели вы умудрились забраться так далеко в Лабиринт, не встретив ни одной? — До того, как появились вы, здесь было тихо и пустынно, словно в склепе, — огрызаться на того, кто тебя только что фактически спас, наверное, было не лучшей идеей, но Эгмонт был слишком растерян и говорил первое, что приходило в голову. — Любопытно. Но если это действительно так, то приготовьтесь — скорее всего, именно на вас они теперь станут давить. Я с большинством своих кошмаров уже повстречался, — слава Создателю, Алва похоже не оскорбился, только окинул Эгмонта внимательным взглядом. — Почему оно не уходит? — опасливо уточнил Эгмонт. — Раз я уже осознал, что это не Ричард... — Вы должны отказаться от другого проводника. Ясно и четко. — Я... — тварь перестала бесноваться и замерла, глядя прозрачно-серыми, полными слез глазами — и снова становясь до жути похожей на Дикона, каким его помнил Эгмонт. — Я выбираю проводником Рокэ Алву. С жалобным, но все равно вызывающим отвращением стоном существо беспрекословно отступило обратно в темноту, и Эгмонт с облегчением выдохнул. Руку, за которую тварь его хватала, покалывало — подняв ее к глазам, он заметил вокруг запястья синеватый след от пальцев. Эгмонт попытался второй рукой размять мышцы, но от первого же прикосновения зашипел от боли — холод вдруг вцепился острыми зубами в самые кости. Алва, раздраженно поджав губы, перехватил его руку, быстро, но осторожно очертил синяк подушечками пальцев — и под кожей начало разливаться живительное тепло. Эгмонт, успокаиваясь, расслабился и выдохнул: — Я... спасибо, герцог. Дважды. Но в ответ на благодарность Алва лишь недоверчиво приподнял брови и, резко отвернувшись, зашагал вперед сам, не оглядываясь. — Окделл. Вообще-то меня вы тоже встретили здесь. Нет никаких гарантий, что за следующим поворотом я не превращусь в такую же тварь. Или превратитесь вы... Очень занятная возможность, вам не кажется? — Я не знаю, — встреча с давным-давно умершим сыном слишком выбивалась из привычной картины мироздания. К Алве Эгмонта с первого же момента встречи неуловимо тянуло, почему-то хотелось к нему прикоснуться, держаться как можно ближе, в то время как существо в обличье Дикона вызывало подсознательное неприятие. — Но мне хочется надеяться, что я все же способен отличить тварь от реального человека. — Я бы не был столь уверен. Я сам наловчился раза с третьего-четвертого. — ...Вы тоже встречали Ричарда? — С чего вы взяли? — изумление на лице Алвы казалось слишком наигранным, и Эгмонт уверенно продолжил: — В самом начале вы сказали: «Очередного Окделла». И еще упомянули месть за сына. Что вы имели в виду? — Лишь то, что сказал. В моем мире Ричард Окделл умер — и кое-кто мог бы посчитать, что случилось это по моей вине. — Кое-кто — но не вы? — Поразительно, вы даже не станете бросаться на меня, словно разъяренный вепрь? — откровенный сарказм, но Эгмонт и не подумал обижаться. После начала эпидемии хладнокровие и выдержка стали залогом выживания, а по сравнению с теми оскорблениями, что иногда выкрикивали обезумевшие, уколы Алвы были хотя бы изящными и почти забавными. — Мой сын умер давно, — счел нужным пояснить Эгмонт. — Нынешняя встреча разбередила воспоминания, но я успел смириться с потерей — пусть и не со своей виной. А мне показалось, что здешние твари пытаются давить именно на нее. — Не торопитесь с выводами, Окделл. Но, по крайней мере, ваш наследник избежал ошибок своей копии из моего мира, — в этот раз ирония была злее, но направлена эта злость была скорее на самого себя. — Другими словами, вы себя все-таки тоже вините... — Эгмонт был не уверен, зачем допытывается, но остановиться уже не мог. — Проницательность — не ваш конек, Окделл! — теперь в голосе Алвы мелькнуло раздражение — будто Эгмонт подошел слишком близко к истине. — Да, я встречал здесь Ричарда Окделла из своего мира — но вовсе не из-за гложущей меня вины. Лабиринт использует разные эмоции. В том конкретном случае он скорее пытался давить мне на жалость. — И ты ему веришь, глупец? — из очередной ниши раздался скрипучий недовольный голос, следом за которым на свет шагнула Мирабелла. Точь-в-точь такая, какой Эгмонт запомнил ее по последней встрече: затянутая в черное траурной платье с высоким воротом — «Я оплакиваю Великую Талигойю, которую ты предал!» — и с собранными на затылке в тугой пучок волосами. — Он убил Ричарда! Пусть я сама сделала то же самое — но зато теперь я вижу этого мерзавца насквозь! Эгмонт с трудом сглотнул ставшую горькой слюну, заставляя себя шагнуть в сторону. Еще минуту назад подобное не пришло бы ему в голову, но слова твари неожиданно разбудили сомнения. Беспомощно оглянувшись на Алву в поисках поддержки, Эгмонт наткнулся на откровенно ошеломленный взгляд — который, правда, уже через миг стал наигранно любопытным. — Вот об этом я и говорил. Кто знает, возможно, ваша почившая супруга права. А возможно, я все-таки точно такая же тварь, как и она. Эгмонт сжал кулаки до побелевших костяшек, сражаясь с неуверенностью. Хотя... сейчас речь шла не о нем самом и не о Диконе. На кону стояло существованием мира. Даже если Алва тоже всего лишь навеянное Лабиринтом видение — Эгмонт готов был выбрать его даже ради призрачного шанса на благополучный исход. — Я выбираю своим проводником Рокэ Алву, — твердо повторил он уже сказанные раньше слова. Мирабелла презрительно искривила губы; глаза у нее засветились лиловыми огоньками. Скрываясь обратно в темноте, она издевательски выплюнула напоследок: — Сначала ты предал Талигойю и Честь, а теперь еще и память сына? Ну, по крайней мере, я убедилась, что сделала правильный выбор — твои дети не заслуживали жить! Эгмонт размеренно шагал вперед, стараясь не думать ни о чем. Именно сейчас ему очень не хватало того отупляющего спокойствия, что так пугало в начале пути. Странно, но на этот раз молчание нарушил Алва. — Так что там насчет Великой Талигойи? Мне страшно интересно, как вы умудрились ее предать. Если бы не насмешливый тон, Эгмонт подумал бы, что Алва пытается отвлечь его от тяжелых воспоминаний. — Сомневаюсь, что вы хотите услышать трогательный рассказ о том, как у меня открылись глаза, и я понял, что отдавать свою страну на растерзание Гаунау, Гайифе и Дриксен — неправильно, — устало пробормотал он. — Ну почему же, я вполне допускаю, что в будущем мне может пригодиться знание о том, как сбивать с пути истинного Людей Чести. Несмотря на чуть ли не оскорбительное содержание, прозвучало это с едва уловимым сожалением. Взглянув на Алву, Эгмонт успел заметить пробежавшую по его лицу тень и решился: — Первые сомнения у меня появились после вашего... после убийства Рокэ Алвы. Мне наивно хотелось верить, что Честь не опускается до ударов в спину — даже врагам. А потом я стал свидетелем почти идентичной ситуации — когда Борн без предупреждения убил безоружного Савиньяка — и убедился: моя совесть точно против. Алва фыркнул в ответ: — Совесть против Чести — интересная концепция! И словно в ответ из очередной ниши раздалось возмущенно-оскорбленное: — О, да, Эгмонт, сейчас вы изображаете из себя благородного обиженного рыцаря, а ведь покушение с участием девицы Карси вы сами поддержали! — и в коридор шагнул Вальтер Придд. — А потом не только убили Борна, но и сдали Дораку нас всех! Со вздохом, Эгмонт посчитал нужным ответить, хотя и обращался он скорее к Алве: — Я не оправдываюсь. Мои ошибки останутся со мной до конца жизни. Но я хотя бы попытался что-то исправить. Пусть и запоздало... — Неожиданно здравая мысль, — улыбка у Алвы получилась больше похожей на торжествующий оскал. — В оправданиях нет смысла — только в поступках! Сгинь! На этот раз Эгмонту даже не пришлось повторять про выбор проводника: Вальтер высокомерно вскинул голову и растворился в тенях. — Чем закончилось покушение у Карси в вашем мире? — рискнул уточнить он через пару минут молчания. — Разве не очевидно? Чудесным спасением! Правда, судя по всему, именно из-за моего везения у вас в другом мире не очнулась пресловутая совесть, — Алва снова насмешничал с едва уловимым оттенком горечи. — Вы упоминали линию?.. — Вам всерьез не терпится узнать, как вы умерли, Окделл? — с иронией уточнил Алва, и Эгмонт поправил его: — Не как, а почему. Я ведь ваше любопытство потешил. — Хм. Восстание Борна окончилось провалом, а еще через пять лет удачу решили попытать вы. Естественно, тоже безуспешно. — Тогда почему линия, а не королевский суд? — Эгмонт искренне недоумевал: с каких пор предателям государства давали шанс умереть, сохранив хотя бы видимость чести? — Я понадеялся, что лишившись предводителя, ваше ополчение разбежится, но просчитался. Да еще и заработал кровного мстителя в лице вашего сына. — Я не совсем понимаю, при чем здесь месть, это ведь было благор... Но закончить Эгмонту Алва не дал, грубо перебив: — Не обольщайтесь, Окделл! Ни о каком благородстве речи не было — я ведь уже сказал: это был холодный расчет, который, к моему сожалению, не оправдался! Эгмонт послушно замолчал, не оставив, правда, размышлений. Нетрудно было догадаться, кто и что мог бы нашептать Ричарду после смерти отца. Если он действительно захотел отомстить Алве — ничем хорошим это закономерно закончиться не могло. Но обвинять при этом в чем-то самого Алву было откровенно нелепо. Новых тварей не показывалось, и Эгмонт позволил себе задуматься, хотел бы он узнать, как умер другой Ричард, но решить ничего не успел: стены коридора резко разошлись в стороны, и впереди предстала огромная пещера, ярко освещенная сочащимся откуда-то из-под потолка солнечным светом. По углам возвышались четыре колонны, покрытые неразборчивыми письменами, а в центре приподнималось над полом некое подобие алтаря. Эгмонт позволил себе облегченно выдохнуть: — Мы пришли. В описании ритуала упоминался именно этот зал. У Алвы едва заметно расслабились плечи. — Что дальше? Зарежете меня на алтаре? — у него еще хватало сил ехидничать, хотя голос звучал уже совсем устало. Эгмонт качнул головой и направился к возвышению, на ходу снова доставая тряпицу с завернутыми окровавленными кинжалами. — Все несколько проще, — с этими словами он перехватил клинок с кровью Жермона и решительно вбил его в мягкий песчаник — ровно у правого верхнего угла квадратной вроде бы гранитной плиты в центре. Стоило кинжалу оказаться на месте, как вокруг него расплылась в воздухе едва видимая в ярком свете голубоватая дымка, трепещущая и наливающаяся цветом с каждым мгновением. Секунда, две — и ввысь рванул столб ослепительно-голубого прозрачного сияния. — Как-то так, — ошеломленно и восхищенно выдохнул Эгмонт и услышал похожий вздох за спиной. Не медля, он повторил те же действия с клинком Ойгена — на этот раз луч был темно-синим с фиолетовым оттенком — а следом достал из ножен свой кинжал, закатал левый рукав и уверенно резанул по предплечью. Порез мгновенно набух темно-красным, и Эгмонт начал старательно собирать кровь лезвием. — Вы упоминали Робера и Жермона. Ариго, я полагаю, оказался Повелителем Ветра. А что с Повелителем Волн? Учитывая, что мы встретили Вальтера не так давно, вероятно, им стал Джастин Придд, — наблюдая за его действиями, спросил Алва вроде бы мимоходом, но со странной ноткой искреннего беспокойства. — Мы тоже так думали, — Эгмонт невольно фыркнул, вспоминая, как растерян был Дорак, когда выяснилось, что Придды больше не Повелители. Повезло, что примерно через год после начала эпидемии сам Эгмонт услышал шепот Скал — и они каким-то образом сумели подсказать, где найти остальных Повелителей. — Но Волны достались Ойгену Райнштайнеру. Придды оказались лишь вассалами. Чуть помолчав, Алва издал ответный смешок: — Невероятно. Три рода эориев из пяти умудрились за века попрать свою родословную. Это почти тянет на какую-нибудь драму в духе Дидериха — о супружеской неверности, из-за которой погиб целый мир. — Учитывая, что все проблемы фактически начались с Беатрисы Борраска и ее неверности мужу — могла бы и правда выйти неплохая трагедия, — в тон ответил Эгмонт, но Алва вдруг дернулся, а через мгновение обреченно вздохнул. — Ах да, раз уж вы знаете, что я Ракан, то и история Беатрисы вам должна быть известна. Эгмонт нахмурился, продолжая собирать кинжалом кровь. — Кардинал Сильвестр поведал эту историю всем Повелителям и королю. Как сам он сказал — в назидание потомкам. Тогда мы еще думали, что у нас есть надежда на потомков... — губы сами собой изогнулись в болезненной безрадостной усмешке; иногда, тревожа старые раны, можно только посмеяться над прежней наивностью. Удивительно, но Алва даже не съязвил. Краем глаза Эгмонт поймал неоконченное движение — словно Алва потянулся опустить руку ему на плечо, но в последний миг передумал. Лезвие наконец испачкалось в крови от кончика до самой гарды, и Эгмонт, не тратя времени на перевязку раны, склонился над алтарем и вонзил в мягкий камень последний оставшийся кинжал. Когда малахитово-зеленый, полыхнувший приветственным ласковым теплом луч взмыл ввысь, Эгмонт пошатнулся, опираясь окровавленной ладонью о гранитную плиту: то ли кровопотеря оказалась больше, чем он считал, то ли просто накопившаяся усталость дала о себе знать так не вовремя. Вяло размазав мгновенно потемневшее красное пятно по камню, Эмонт обессилено сполз на пол и прикрыл глаза, пытаясь перебороть головокружение. Кое-как приподняв веки, он неуверенным жестом остановил нагнувшегося Алву и кивнул на алтарь. — Я сейчас поднимусь, не волнуйтесь. А вам нужно взойти на плиту и встать в центре. Дальше все должно произойти само собой. — Что, даже моя кровь не нужна? — Алва, не обращая внимания на слабые протесты Эгмонта, цепко ухватил его за руку, уверенно затянул поверх пореза ту самую тряпицу, в которой до этого были спрятаны кинжалы, и только после этого выпрямился. — Никакой крови. Ракан сам есть воплощение силы, текущей по венам мира... — сил подняться все еще не было, и Эгмонт просто повернул голову, проехавшись затылком по шершавому песчанику. — Да вы поэт, Окделл, — наверняка, ему только почудилась тревога в голосе Алвы, который уже успел одним прыжком взобраться на плиту. Волосы у него чуть трепетали, словно в центре алтаря взвихрялись потоки ветра — или энергии. — Это цитата из древнегальтарского свитка, — улыбка вышла бледной и слабой. По ногам от кончиков пальцев начинал растекаться холод — как будто какие-то маленькие ледяные зверьки цеплялись своими крохотными коготками за кожу, мышцы, даже кости и взбирались все выше и выше. — Окделл, я... кажется, что-то чувствую... Эгмонт приподнял неведомо когда снова опустившиеся веки: свет, струившийся из-под купола померк, пещеру освещали лишь три сияющих столба от кинжалов — и медленно разливающееся вокруг Алвы неуверенное бледное мерцание. А, может, это была просто галлюцинация от нехватки крови. Лицо Алвы вдруг искривила нечитаемая гримаса, и он, прикрыв глаза, почти беззвучно прошептал: — Ваш мир... Холод уже подбирался к груди, постукивал в животе острыми звонкими льдинками, но Эгмонт нашел в себе силы приподняться и требовательно воскликнул: — Что? Что с ним? — Боюсь, спасать его уже слишком поздно, — с неожиданно искренним огорчением ответил Алва, не открывая глаз. И Эгмонт, сдаваясь, крепко зажмурился и откинулся головой на камень, задержав дыхание и пытаясь совладать с непрошеными слезами. Тело пробирала дрожь — то ли от пронизывающего холода, то ли все же от отчаяния. В глубине души он с самого начала, пожалуй, понимал, что вся эта затея обречена на провал — вперед вело лишь упрямство да обещание товарищам. Но когда он встретил Алву... в душе вспыхнула робкая надежда. Которая сейчас рассыпалась золой и пеплом, оставляя за собой только выгоревшее пожарище и развалины, как те, что остались на месте королевского дворца после весеннего безумного бунта. Холод потихоньку подбирался к самому сердцу — и Эгмонт понимал, что ему суждено уйти вместе со своим миром... Из последних сил он шепнул: — Тогда спасите хотя бы свой. — Окделл! Окделл! Эгмонт, Леворукий вас побери! Откройте глаза! — настойчивый громкий голос не давал погрузиться в сонное оцепенение — и вечный покой. Неохотно, только чтобы избавиться от раздражающих звуков, Эгмонт приподнял веки — и судорожно, испуганно втянул в легкие загустевший тяжелый воздух. На его ногах сидело нечто: странное несуразное существо, с непропорционально длинными передними и короткими задними лапами и полыхающими ослепительным лиловым огнем глазами. Поймав его взгляд, тварь недовольно оскалилась и зашипела: — Он наш-ш-ш-ш, наш-ш-ш-ш! Так ж-же, как этот мир! Ты его у нас-с не забереш-ш-шь! Холодный вялый — смертельный — покой снова начал неумолимо опускаться на разум, как дымка. Эгмонт попытался тряхнуть головой, шевельнуться, дернуть хотя бы пальцем — но тело ощущалось чужим, все мышцы словно закаменели. Тварь торжествующе захохотала, но внезапно поперек груди Эгмонта скользнула обжигающе горячая рука и потянула вверх. — Он поделился кровью — и теперь связан с моим миром! Прочь! У тебя больше нет на него прав! — Где теперь та кровь? Выгорела, почти вс-с-ся! Ты не забереш-ш-шь его с-себе! Не перетянеш-ш-шь! Эгмонт шевельнул непослушными губами — наружу не вырвалось ни звука. Но Алве и не требовались подсказки: когда его ладонь опустилась поверх кровавого опечатка на гранитной плите, Эгмонт ощутил это всем своим естеством — теперь вверх его тащила не только рука Алвы, но и нечто нематериальное, но поразительно сильное. Тварь обиженно завизжала, заскребла когтями по ногам Эгмонта, но умудрилась зацепиться лишь за сапоги. Последний рывок — и вот Эгмонт уже, пошатываясь, стоит на алтаре плечом к плечу с Алвой. Кинжалы в основании плиты вспыхнули совсем уж ослепляющим огнем, и вопли твари оборвались на самой высокой ноте. А еще через мгновение все погасло. Эгмонт проморгался: пещера была совершенно пуста. С потолка снова струился ясный и теплый солнечный свет. — Что произош... — закончить ему так и не удалось, так как Алва резко покачнулся и начал заваливать на бок. Эгмонт кое-как подхватил его подмышки, но больная нога напомнила о себе, подломившись в самый неудачный момент, и они оба рухнули на твердый камень. Осторожно спихнув с себя тяжелое тело, приземлившееся сверху, Эгмонт потер ушибленный локоть, приподнялся и с опаской заглянул Алве в лицо: залегшие под глазами глубокие тени, побелевшие губы и заострившиеся скулы пугали. Потом торопливо попытался нащупать пульс на шее и облегченно выдохнул: жив, просто без сознания. Эгмонт еще раз повертел головой. Взглянул на собственные ноги, пошевелил затянутыми в чулки пальцами. И истерически расхохотался в полный голос. Эхо подхватило звук, превращая его в громовой торжествующий рык.* * *
Время ожило. Зеркальная грань с прозрачным хрустальным звоном рассыпалась на бесчисленное множество осколков, заблестевших в пустоте вокруг Ожерелья словно звезды. Но сеточка трещин не остановилась. Тонкая паутина разрушения разбегалась от точки соприкосновения двух миров в обе стороны. И первая тусклая бусина поддалась, покрылась узором непроницаемо-черной изморози — и, жалобно хрустнув на прощание, разлетелась бесцветной мертвой пылью, которую тут же развеяло по вселенной невидимым ветром. А вот вторая бусина оказалась крепче. Навстречу хищным черным трещинам рванулось целительное радужное сияние, залатавшее каждую рану на теле мира, изгнавшее на время страшную пагубную заразу. Излом миновал. ...что ждет эту бусину на следующем? Кто знает...* * *
Даже через пять месяцев Эгмонту слишком редко доводилось понежиться в постели лишнюю минутку, но прямо сейчас ему совершенно не хотелось вскакивать и куда-то бежать — а хотелось просто насладиться теплом. Отчего-то вспомнилось, как он тащил на спине бессознательного Алву сквозь Лабиринт: воздух казался затхлым и удушающим, а мелкие камешки кровожадно впивались в ступни. Оставаться в этих пещерах не хотелось ни на мгновение — и, словно в ответ на его мысленные мольбы, путь до входа оказался неожиданно коротким. Уж точно короче того, что прошел он сам до встречи с Алвой. И когда впереди забрезжил свет, Эгмонт из последних сил прибавил шагу. Вот только торопился он зря — снаружи было пусто, только искрился на полуденном солнце снег, а ведь Эгмонт был уверен, что уж Алву-то точно здесь ждут. Снова захотелось смеяться, теперь уже от абсурдности ситуации, а не от облегчения: пережить гибель родного мира, отбиться от твари, выбраться из Лабиринта — и умереть от переохлаждения или голода в компании последнего Ракана. Наверное, он еще долго стоял бы недвижно, если бы у его плеча не дернул головой Алва, щекоча шею своими длинными волосами — видимо, свежий воздух привел его в сознание. С наслаждением потянувшись, Эгмонт глубоко вздохнул. Им тогда несказанно повезло: буквально в паре десятков бье от входа обнаружился чуть занесенный снегом, но совершенно нетронутый пустой лагерь. Алва вспомнил, что Альдо Ракан направлял в Гальтару несколько отрядов в поисках древних реликвий — однако, ни один так и не вернулся. Этот лагерь явно был покинут несколько недель назад, но по зимнему времени запасы еды оказались еще пригодны в пищу. Там же они нашли Эгмонту сапоги в чьей-то брошенной посреди лагеря сумке, собрали одну из палаток, несколько одеял, провизию — и двинулись прочь. Ночами все равно было так холодно, что им приходилось греться под одним одеялом практически в объятьях друг друга. Но все же Эгмонт впервые за годы начинал чувствовать себя живым. Старый мир умер — а с ним умерло и прошлое вместе со своим грузом нерешаемых проблем и вины. Эгмонт прекрасно сознавал: это просто восторг выжившего, который вскоре может легко превратиться в еще более глубокую вину, но сейчас ему как никогда хотелось жить. А еще — чувствовать, и не важно, что: холод или тепло, голод или насыщение, привязанность или... нечто большее. Он как будто просыпался после тяжелой болезни или кошмара. Когда они все-таки добрались до тракта, им снова повезло: часть армии Талига под командованием Эрвина Литенкетте маршировала на столицу для подавления бунта. Но Оллария сдалась без боя. Ритуал сработал — безумие, которое, как оказалось, здесь тоже успело поднять свою уродливую голову, отступило мгновенно, и испуганные люди приветствовали солдат как своих спасителей. Кстати, Эгмонт так и не узнал, каким образом Алва объяснил его присутствие, но вопросов не задавал вообще никто. Потом было заключение перемирия с Дриксен, которым надо было разгребать собственные проблемы в Эйнрехте. Встреча герцога Ноймаринена с Алвой — и слезы облегчения в глазах старика. Возвращение Карла Оллара в кое-как отстроенную столицу. И, наконец, вчера была коронация, на которой Ноймаринен, несмотря на все протесты, объявил Алву регентом при несовершеннолетнем короле. А самое главное — было покушение на Карла. И тут как нельзя кстати пришлась привычка Эгмонта наблюдать за каждым человеком в толпе поодиночке. И пусть здесь безумцев больше быть не могло — избавиться от нее у Эгмонта пока не получалось. Как выяснилось, к счастью. На нервного молодого человека в цветах дома волн, что переминался у ближайшего к трону балкона, просто нельзя было не обратить внимания, но почему-то, когда он потянул из-за пояса пистолет, только Эгмонт успел отреагировать и оттолкнуть Карла в сторону. После выстрела испуганный ребенок отказывался отпускать его от себя еще долго, и Эгмонту пришлось остаться в спальне Карла, пока тот не заснул. Только через пару часов он сумел добраться до кабинета регента — и застал лишь обрывок разговора на повышенных тонах. — Рокэ, ты не хуже моего понимаешь, что стране сейчас нужен настоящий король — а не мальчишка на троне, — Эгмонт узнал голос одного из старших Савиньяков и отступил на шаг: судя по накалу эмоций, лишние слушатели здесь были ни к чему. Но от раздавшегося следом голоса Алвы Эгмонт застыл на месте, как парализованный, — такая в нем звучала неприкрытая обжигающая злость: — А меня ты спросить не подумал?! Все решил сам?! Я доверял тебе, Ли! — Это вынужденные меры, Рокэ, мне самому это не нравится — но так будет лучше для всех! — убежденно заявил Савиньяк. — Окделл... Но Алва резко его перебил: — Окделл сделал то, что должен был, но речь не о нем — а о тебе! Опустившаяся следом тишина была похожа на затишье перед бурей. И Савиньяк, очевидно, тоже это ощутил. — Рокэ... — Граф Савиньяк, фактически это предательство. И я не стану обвинять вас официально лишь потому, что сейчас на счету каждый человек. Но в столице вам делать больше нечего, — Алва говорил твердо и безапелляционно. — Рокэ, но... — Савиньяк все равно пытался возразить, но слушать его Алва явно больше не желал. — Приказом регента вы назначаетесь маршалом Северной армии и завтра же отбудете на границу с Дриксен, чтобы сменить на этом посту графа Лэкдеми. Приказ будет готов утром. Вы свободны. — Рокэ, — еще одна обреченная на провал попытка. — Я сказал, вы свободны, граф Савиньяк! Эгмонт едва успел отступить в темный угол — сталкиваться с разъяренным Савиньяком совсем не хотелось — как дверь в приемную регента со свистом распахнулась, и мимо прошествовал сам граф. По-хорошему, Эгмонту тоже стоило сейчас бесшумно развернуться и уйти, но что-то почти физически подталкивало его в спину — оставлять Алву в одиночестве после столь безобразной ссоры не хотелось. Решившись, Эгмонт подошел к открытой двери и поднял руку, собираясь постучать о косяк, но замер, пораженный открывшейся картиной. Алва сидел, спрятав лицо в ладонях, и вся его поза выражала столь неприкрытое безнадежное отчаяние, что Эгмонт вздрогнул. Видимо услышав какой-то звук, Алва резко вскинул голову, и Эгмонт облегченно выдохнул — в глазах у него не было ни капли отчаяния, лишь ледяная решимость. — Окделл, я полагаю, вы были с Карлом? — Да, господин регент. Мальчик уснул, в его покоях осталось двое стражников, еще двое — снаружи, — Эгмонт отчитывался, стараясь ничем не выдать, что слышал состоявшийся здесь разговор. — Что ж... От лица его величества Карла Оллара я выношу вам благодарность за спасение жизни короля и дарую вам титул герцога Окделла и земли Надора, с тем условием, что вы немедленно займетесь восстановлением провинции. Сейчас не то время, когда мы можем пренебрегать ресурсами, — Алва говорил размеренно и спокойно, и Эгмонту чудилась в его словах некая отчужденность. Словно он делал сейчас что-то не очень приятное, но, по его мнению, совершенно необходимое. Эгмонт нахмурился, но ответил достаточно вежливо: — Господин регент, простите за искренность, но это похоже не на награду, а на... Я тоже в чем-то провинился? Услышав это невольно вырвавшееся «тоже», Алва впился в лицо Эгмонта острым взглядом. — Вы слышали? Что ж, тогда скажу прямо: я просто не хочу повторять историю с предательствами по бесконечному кругу, а ваш род, Окделл, уж простите, пробуждает к жизни мою подсознательную подозрительность, — яда в голосе Алвы хватило бы на десяток гадюк. Эгмонт вздрогнул — это было внезапно больно, хоть и правдиво: Алва имел полное право на подобное отношение. Даже если Эгмонту казалось, что они почти подружились, почти начали друг другу доверять, Алва мог иметь — и судя по всему имел — совершенно противоположное мнение. Эгмонт готов был уже послушно склонить голову, соглашаясь со всем, когда разум неожиданно зацепился за одно единственное слово. — Предательство?.. — Плохо расслышали, Окделл? — желчно уточнил Алва, но Эгмонт уже вспомнил. — Проклятье Ринальди, — выдохнул он, прозревая, и Алва резко залился болезненной бледностью, сминая какие-то бумаги в судорожно сжавшихся пальцах. — Последний Ракан четырежды... — Замолчите! — Алва вскочил из-за стола, тяжело дыша, но Эгмонт просто не мог остановиться — хотя и чувствовал, что ступает по тонкой, опасной грани. — Вы так его боитесь, что будете и впредь отталкивать от себя всех, даже друзей? — Это вы себя имеете в виду, Окделл? — вопрос Алва практически выплюнул. — Не принимайте желаемое за действительное! — Судя по недавнему разговору, я — далеко не первый, кого вы вот так отдаляете от себя. Оно правда того стоит?! — у Алвы проступили желваки на щеках, и Эгмонту стало страшно — слова явно попали в цель. Он сжал кулаки, готовясь к гневной отповеди, но Алва... вдруг отступил. Упал обратно в кресло, с силой провел пальцами по векам, помассировал виски и горько пробормотал: — Уж поверьте, стоит. Ринальди проклял от души. Все, к кому я испытывал хоть сколь-нибудь теплые чувства, меня предавали — так или иначе, Лионель тому примером. А кто не предавал — умирал сам. Я думал... надеялся, что после Излома проклятье потеряет силу, но ошибся. Снова. Этот обреченный тон настолько не вязался с Алвой, что Эгмонт сам не заметил, как обошел стол, оказываясь рядом с ним, и схватил за воротник, заставляя смотреть себе в глаза. — Алва, вы бредите? В проклятье не было речи о смерти — только о том, что последний Ракан четырежды повторит судьбу самого Ринальди. Да, его предали — но те, кто поверил в его невиновность, остались живы. Теперь в широко распахнутых глазах Алвы читалась растерянность: — Что?.. — Кардинал Сильвестр в моем мире умудрился добыть точные переписи с дневников самого Диамни Коро. По ним иногда складывалось ощущение, что мэтр, гм, был немного влюблен в Ринальди, но суд он описал очень подробно. Ринальди сказал, м-м... «Пусть твое последнее отродье четырежды пройдет то, что из-за тебя прохожу я». Или нечто в этом роде, перевод со старогальтарского мог быть не точен. Но сам Диамни потом даже помог Ринальди, принеся к Лабиринту оружие. Если уж вы хотите трактовать проклятье дословно, то в его жизни можно повторять не только предательства — но и вот это доверие! — выговорившись, Эгмонт замолчал, но отпускать Алву не спешил. — Окделл, — голос у того охрип, а глаза лихорадочно блестели. — Мало ли, что было в вашем мире. Здесь проклятие действует так, как я описал. А влюбленного Диамни в моей жизни как-то пока не встречалось. Если только вы не намекаете, что сами не против им стать? Эгмонт быстро втянул воздух сквозь зубы, борясь с желанием облизнуть стремительно пересохшие губы — сейчас это было бы до крайности неуместно. — Мы можем поискать дневники Диамни и здесь, чтобы убедиться. Ведь вы, судя по всему, о проклятье узнали откуда-то еще. А Алва... Алва вдруг совершенно безумно улыбнулся, выдохнул: — Мы? ...И поцеловал Эгмонта. В голове мгновенно стало так пусто, что показалось — сейчас в ушах зазвенит. У Алвы были горячие, чуть шершавые, но очень мягкие губы — да только целовался он так жестко, будто хотел доказать Эгмонту, что не нуждается ни в чьем понимании и поддержке. Укол яркой короткой боли от укуса, плеснувшая на язык соль — и Эгмонт, приходя в себя, рывком притянул Алву еще ближе и лизнул его в губы, отвечая. Изумленно выдохнув, Алва отстранился. — Если это была еще одна попытка меня оттолкнуть, то ты просчитался, — сбивающееся дыхание не мешало Эгмонту говорить твердо. Прикрыв глаза, Алва фыркнул, замер — и неожиданно уткнулся Эгмонту в плечо, тихо, устало и обреченно смеясь. — Окделл, ты невозможен. А как же эсператистские заповеди? Шевельнувшись, Эгмонт обнял его за плечи — осторожно, словно прижимая к себе нечто хрупкое — или опасное. — В умирающем мире быстро становится не до религии, — прозвучало довольно бессмысленно, и Алва, чуть повернув голову, снова усмехнулся — Эгмонт почувствовал движение губ кожей. — Что ж, если ты все-таки решил примерить на себя роль Диамни — то здесь прямо за дверью регентская спальня, — Алва все-таки поднял голову и уверенно встретился с Эгмонтом взглядом. В синих глазах застыл вызов и любопытство. А еще — крошечный, едва заметный отблеск опасения, при виде которого Эгмонта затопила нежность — внезапная, острая и почти болезненная. Всепоглощающая. Видимо, прочитав что-то в его взгляде, Алва рыкнул: — Не смей меня жалеть! — и сам потащил Эгмонта к неприметной двери в дальнем углу кабинета. Падая на кровать поверх покрывала, Эгмонт только и успел шепнуть: — Это не жал... — но договорить ему Алва не дал, снова закрыв рот поцелуем. А потом им обоим стало не до разговоров. Эгмонт упивался каждым мгновением. Едва уловимой дрожью в ответ на прикосновение самыми кончиками пальцев, резким вздохом после легкого укуса в шею, приглушенным раздраженным рычанием, когда вместо продолжения он принялся зализывать след от зубов. Когда Алва — нет, пожалуй, сейчас просто Рокэ — чуть приподнялся на локтях, Эгмонт скользнул рукой ему на затылок и приподнялся следом, утыкаясь носом в ямочку под ухом — обычно тонкий запах морисских благовоний на разгоряченной от возбуждения коже стал горше и острее, и Эгмонт никак не мог им надышаться. Тихий смешок Рокэ шевельнул ему волосы, а следом руки принялись расстегивать бесчисленные застежки и пряжки на парадном камзоле. Эгмонт мимолетно порадовался, что сам Рокэ сидел в кабинете уже в одной рубашке, выдернул подол из-за пояса брюк, с нажимом погладил раскрытой ладонью по спине — и с трудом подавил дрожь, нащупав шрамы. Ощутив эту мимолетную заминку, Рокэ зашипел и рванул наконец расстегнутый камзол с плеч Эгмонта, заставляя разжать руки. Сразу же дернул вверх и его рубашку, не заморачиваясь с пуговицами. А потом с силой надавил руками на плечи, прижимая к кровати и не давая шевельнуться. — Не смей меня жалеть! Но Эгмонт, и не думая сопротивляться, бестрепетно встретил его взгляд и четко выговорил: — Это не жалость. Я не собираюсь тебя жалеть — только ласкать и любить. На мгновение ему показалось, что застарелый страх возьмет верх и Рокэ сейчас отшатнется в ответ на откровенность. Но вместо этого он как-то разом расслабился, опустился сверху — Эгмонт неосознанно подался бедрами навстречу — ласково, словно извиняясь, провел губами вверх по груди, и мягко прикоснулся к ключице. Кожа к коже — тепло, жарко, горячо, почти обжигает, но так приятно. Эгмонт чувствовал, как по шее стекает пот, и Рокэ жадно слизнув несколько капелек, скользнул языком вверх, прикусил кожу у угла челюсти и, наконец, снова поцеловал в губы. Руки уже сами собой начали сражение с завязками на штанах, и слава Леворукому, что продержались эти шнурки недолго. Стащив мешающую жесткую ткань куда-то к коленям, Эгмонт опустил руки Рокэ на бедра, прижимая к себе еще крепче, ближе, теснее — и Рокэ в ответ толкнулся навстречу. А дальше ритм они нашли быстро — и стало совсем опаляюще, безумно хорошо. Реальность расслаивалась на отдельные образы: захлебывающийся стон — его? Рокэ? — вибрацией на губах, прилипшие ко лбу черные пряди, рука, обхватывающая два члена вместе, отблески огня камина на бледной коже. И оглушающее, ошеломляющее удовольствие, в которое Эгмонт позволил себе сорваться, только ощутив, как задрожал и обмяк Рокэ. Отдышаться удалось не сразу, и когда Эгмонт попытался шевельнуться, то понял, что Рокэ уже заснул: так и не сдвинувшись с места, он спал, уткнувшись Эгмонту в шею. Эмоциональное напряжение плюс физическая разрядка — отличное снотворное, подумал Эгмонт с легкой улыбкой. Нежность вернулась с утроенной силой. Аккуратно столкнув с себя безвольное тело и встав, Эгмонт снял сапоги с Рокэ, штаны наоборот подтянул повыше, попутно обтерев одной из рубашек живот, и осторожно, изо всех сил стараясь не разбудить, вытащил одеяло и укрыл. Уходить не хотелось, и Эгмонт, после недолгих раздумий, разулся сам и нагло улегся рядом. Не хватало еще, чтобы с утра Рокэ снова взбрело в голову все-таки отправить его в Надор. Лучше не рисковать... ...Еще раз лениво потянувшись — регентская кровать оказалась приятно мягче той, что стояла в отведенной ему комнате — Эгмонт повернулся на бок и с готовностью встретился взглядом с еще слегка затуманенными сном синими глазами. — Просто на всякий случай: если ты снова соберешься пугать меня проклятьем — я не поленюсь найти те самые кошками драные дневники и ткну тебя в них носом, — негромко произнес Эгмонт, садясь. — А вот от предложения поискать их вместе я не отказываюсь, — добавил он и протянул Рокэ раскрытую ладонь. Рокэ перевел взгляд на его руку, затем снова посмотрел Эгмонту в лицо — взвешивая что-то для себя, решаясь, делая выбор. И наконец, тепло и необидно усмехнувшись, фыркнул: — Тверд и незыблем, да, Окделл? И крепко сжал ладонь Эгмонта в своей.