На его стороне (By his side)

Прибор в палате отбивает сердечный ритм, словно часы. Пять дней. Пять дней я провел с ним, а он не двигался. Пять дней нескончаемого болезненного ожидания. Пять дней без еды, питья, сна, свежего воздуха. Пять дней затхлой палаты. Эхо сигнала отражается от голых стен. Иногда, пока никто не видит, я ложусь рядом. Иногда, когда нет медсестры, что осудила бы меня за бесполезность колыбельной для него. Иногда просто сижу на жестком стуле и смотрю, как он лежит и не шевелится. Хоть бы дрогнуло веко, поджались губы, что-нибудь, что дало бы знать — он жив. Время от времени я беру его ладонь, рассеяно поглаживая ее, рассказываю в пустоту о том, что происходило в деревне, хотя меня это совсем не заботит. Монотонный голос, похожий на бормотание. Хоть что-то, лишь бы не слышать писк аппаратов. А иногда я стою, сложив руки за спиной, и смотрю в окно, наблюдая за жизнью деревни, за людьми, бредущими мимо. Потому что бывает время, когда я не хочу видеть его. Только не таким. Не полумертвым, похожим на ночной кошмар, который не хочет заканчиваться. Не таким: бездвижно лежащим на накрахмаленной белой больничной простыне, с серым болезненным цветом лица, впавшими в глазницы глазами, с зелено-фиолетовыми венами, видными под тонким пергаментом кожи. Волосы растрепаны по подушке: они отросли, выцвели, стали похожи на слипшуюся паутину. Он похож на мертвеца. Или хуже — на оболочку, из которой высосали всё живое, но тело еще дышит. Пустота внутри. Смотря на него, слушая бесконечные сигналы, я ощущаю себя в убежищах Орочимару, очередным его сосудом. Приходили люди, успокаивая себя, что все вернется на свои места. Но я не верю им. Я способен видеть истинное положение вещей. Как раньше уже никогда не будет. Убираю слипшиеся волосы с его лица, сам не знаю зачем. Все, что сейчас в моих силах, так это просить, чтобы он боролся, жил и не оставлял нас. Цунаде каждый раз повторяла одно и тоже: «Только он может решить, стоит ли бороться или просыпаться. Или же и вовсе покинуть нас. Вопрос в его силе воли». У меня же — вера. Потому что он — это он, и он бы не сдался. Быть может, почти умер, но не сдался. И не умрет. Я уверен в этом. Поэтому я жду: погружаюсь во всеобъемлющую тишину с далеким гудком аппарата. За все время я ни на секунду не оставил его, хоть это место ненавистно для меня. Одна из причин, по которой я тут заперт, — мой лучший друг. Тогда я огрызался, спорил, разбил что-то из мебели (за что, скорее всего, мне после выставят счет), а потом понял, что легче не обращать внимания на их требования. Это должно стать уроком. Никто не встанет на моем пути. Только не на моем пути к нему. К тому же, Цунаде сама обронила, что если кто-то и способен его разбудить, то это я. И все же чувствую себя потерянным и беспомощным. Все что могу — это ждать. Господство тишины. Ненавижу подобное состояние. Не могу помочь. Последние дни были отвратными из-за бесконечной тишины. Они были совсем не такими, как до этого: те были наполнены ожиданием возвращения скрытой силы в его теле. Чего он должен захотеть, чтобы вернуться в мир, где натворил так много? Я должен узнать, что может разбудить его. Ни для кого не секрет, что многие недолюбливают его и боятся, смотрят сверху вниз. Совет до сих пор не доверяет ему. Но он должен вспомнить о тех, кому плевать на это, кто всегда будет на его стороне. Несмотря на то, что он сделал. Несмотря на то, что думают о нем друзья. Или я. Хотя, наверное, наоборот. Для меня он остался тем же чудаком, что и раньше. Он без сознания, а я сижу рядом с его кроватью. Чувствую, что должен убедиться, взять полупрозрачную худую руку, сжать между своих и держать, словно в молитве. Я должен сцепить пальцы и упереться подбородком в ладони, не отрывая взгляда и покачиваясь вперед-назад. Все, что чувствую, слишком странно и ново для меня. В том числе и желание попросить духов о том, чтобы он очнулся. После всего, что случилось, всех ошибок и поворотов не туда, он не может не вернуться. Судьба не может быть настолько жестокой. Хотя не мне ли знать об этом. Не мне ли, человеку, вставшему не на тот путь. Но он не такой. Еще слишком много того, что он не сделал и не успел сказать. Большинство из посетителей замирают на пороге, не ожидая увидеть здесь еще и меня. Ведь тот, кто их интересует, по-прежнему лежит без сознания. Идет время, и вскоре их становится все меньше. В конце концов, только я нужен ему. Правда, есть исключения. Сакура, и это кажется очевидным даже мне, ведь она заботится о нас обоих. В ее словах нет лжи, как и в действиях, и во взгляде. Я позволяю ей оставаться здесь, она имеет право. Девушка много работала. И страдала тоже. В конце концов, он считает ее подругой. Поэтому иногда она приходит, садится бок о бок со мной и ждет, надеется, молится, чтобы нерадивый член нашей команды вернулся. Отчасти это вселяет надежду. Не то чтобы я был против. Также позволяю Ируке заходить к нему. И хотя всегда считал их привязанность странной, думаю, он и правда открытый и добрый человек, который искренне заботится о своих учениках. Он навещает нас двоих, давая ту толику поддержки, что может. И пускай его взгляд иногда осуждает меня, я все еще позволяю ему приближаться к моему другу. Потому что временами мне кажется, что я больше не выдержу. Но когда Ирука рядом, понимаю — он не даст опуститься на самое дно. Поэтому он и приходит каждый день с тех пор, как мы вернулись: грязные, полуживые и потрепанные; я нес на себе лучшего друга, словно мешок с тряпьем. Ирука просто стоит позади и не задает лишних вопросов. Бывает, я даже позволяю ему сидеть рядом. И он пытается шутить, чтобы поддержать меня, подбодрить, утешить. Но все без толку. — Он выкарабкается, — всегда говорит Ирука. — Он куда упрямей тебя. Все, что нам нужно — верить в него. И тогда он очнется, вне зависимости от того, сидишь ты рядом с ним дни напролет или нет, — и добавляет то, что беспокоит его больше всего: — Никому не станет лучше, если ты зачахнешь у его койки. Только мне не нужны его советы, даже из благих намерений. Не верю ему. Я в порядке. Я нужен ему. Это единственное, в чем я не сомневаюсь. И когда он очнется, я обязан быть с ним. Потому что он проснется, он не может не проснуться. — И что он тогда подумает? — продолжает Ирука. — Его соперник не может даже встать, не говоря о том, чтобы дать хороший бой. Как думаешь, он будет счастлив? Он скажет тебе «спасибо»? Хотя бы задумайся об этом. Когда он проснется и увидит тебя, похожим на скелет, это не сделает его счастливым. Несмотря на увещевания, не собираюсь изменять своим планам. Конечно, я знаю, вижу, как недовольно он будет кривить лицо. Каждый раз даю один и тот же ответ, и не уверен, что когда-то произносил хоть что-то правдивее. — Он никогда не был по-настоящему счастлив. Мне должно быть стыдно за подобные слова перед Ирукой. Понимаю, он только пытался помочь. Но мне не настолько плохо. Все, что нужно, так это чтобы меня оставили в покое наедине с моим лучшим другом. Слышу тихий вздох за спиной: отчасти грустный, отчасти раздраженный. Он — последняя черта перед тихим щелчком двери. Больше никаких посетителей. Нас лишь двое: братьев, друзей или соперников. Только один постоянно спит, а второй — бодрствует. И оба мы похожи на трупы из морга. В этом своя прелесть. Ведь теперь мы ближе. Бесконечные дни без сна наваливаются свинцовым грузом на плечи, и мысль о паре минут отдыха становится соблазнительней. Пять дней подряд — достаточно долго, но не смертельно. Я не генин-первогодка, а куда более опытный шиноби. Пять дней, если задуматься, не так уж и много. Все, что мне надо, это чтобы он наконец проснулся. И я умею ждать. Пять дней без него — ничто. Бывало и дольше. Три года: холодных, полных пустоты и ощущения вины и невиновности каждого. Тогда я ждал три года и могу еще три, если потребуется. Я волнуюсь, но не впадаю в панику. Потому что ради меня он должен вернуться. А сейчас я устал. Гораздо сильней, чем осознаю это. Урываю место на краю койки, стараясь не тревожить ее хозяина, и сворачиваюсь рядом, упираясь лбом в острый подбородок землистого цвета. Такое чувство, будто именно мне нужна защита. Не важно, как выгляжу со стороны, пускай смотрят. Подобные мелочи не имеют значения. Близость вселяет уверенность. Медленные движения его грудной клетки, слабые неровные стуки сердца, слабый запах, принадлежащий только ему. Тогда мне становится лучше, ведь в воздухе пахнет им. Если бы мой друг погиб, запах бы изменился? Никаких ответов, да это и не важно. Это успокаивает меня. Его дыхание теряется в моих волосах, едва шевеля их. Обхватываю его руками, стараясь вобрать в себя запах и тепло. Имя остается на губах, даже сам не понимаю почему. Сейчас это совсем не важно.

***

На шестой день просыпаюсь от грубой ладони на плече. Бессвязно бормочу, но не расцепляю рук, вдыхаю приятное тепло тела рядом. Я слишком устал, пригрелся, чтобы возвращаться в тот мир, что презираю. Сон был прекрасным: он и я, мы продолжаем драться. И смеемся тоже. Это была счастливая фантасмагория о временах, что прошли или же никогда не наступят. Не хочу возвращаться. Хочу наслаждаться забвеньем, которое все еще можно удержать, если вернуться. Снова теребят за плечо. Стоило бы убить человека, отправить прямиком к черту, возвращающего меня к реальности. И вдруг осеняет: может быть, это он пытается разбудить меня? Открываю глаза, ожидая увидеть его лицо и услышать знакомый голос: «Какого черта ты делаешь?» Но реальность далеко не всегда оправдывает ожидания. Чуда не происходит. Передо мной лишь безжизненное лицо, слабый писк приборов позади. Чувствую влагу в уголках глаз. Ерунда-то какая… Раздраженно утираю лицо, приподнимаюсь, пока не оказываюсь на уровне его лица. От дыхания шевелятся светлые волосы. Безжизненные пряди, обрезанные кое-как. Осторожно касаюсь рукой худой груди. Кто-то зовет меня. Некто пытается развеять остатки запоздалого сна. Не думаю, что хоть когда-то ненавидел кого-то сильнее. Стараюсь не обращать внимания. Взгляд цепляется за слабые шевеления волос и движения грудной клетки. Сердце неохотно бьется о ребра под пальцами. Снова меня зовут. Так и быть. Если меня не оставят в покое, то я заставлю. Зло присаживаюсь. Кровать недовольно скрипит. Тут же смотрю на мальчишку рядом — и вздыхаю, когда понимаю, что все так же: бледность многодневной комы. Кажется, ничто его не тревожит. Не могу сдержать отчаяние. Разве он не должен отреагировать хотя бы как-то? Тупой и упрямый идиот! Хочется ударить его и заставить, наконец, открыть глаза! Я устал от больного, в которого он заигрался. Опять мое имя. Тот же голос. Более настойчивый на этот раз. Кажется, мне не оставляют выбора. Настало время разобраться с гостем. Сжимаю кулак и уже готов ударить по цели, но вовремя замираю. Смотрю во все глаза от неожиданности. Глупо смаргиваю, пока рука висит в воздухе. — Какаши. Бывший учитель одаривает раздражающей улыбкой, видимо, не понимая, насколько близко я подошел к краю. Даже перед собой не хочется это признавать. Но что стоит ожидать от людей, к которым подкрадываешься? — Доброго утречка. Рад видеть тебя в хорошем настроении. Но не мог бы ты опустить руку? Кошу взгляд. Да, рука все еще висит в воздухе. Резко опускаю ее, словно не желаю показаться глупым. Хотя лицо все равно приобретает ярко-томатный оттенок. Сквозь зубы выдавливаю: — Прости. Но на самом деле вряд ли сожалею. И, кажется, Какаши это знает. — Ничего, — неубедительно отвечает Какаши. Он двигает неудобный стальной стул и садится на него. Под улыбкой и маской я различаю беспокойство. Изучающий взгляд вызывает желание отвернуться. Но не собираюсь проигрывать даже в этом. Пытаюсь спрятать неловкость под угрюмостью. Хватит уже каждому смотреть на меня так! Ведь это не я нуждаюсь в помощи. Почему он их не так беспокоит? Вообще-то именно он лежит в коме в больнице! Теперь именно я хочу достучаться до Какаши. Но мои мысли снова возвращаются к нему, моему другу. Как и предыдущие дни. Оборачиваюсь, смотрю на существо, бывшее моим другом. С глупой улыбкой убираю прядь выбившихся волос за ухо, прижимаю ладонь к впалой щеке. Палец ласково поглаживает ухо, и я окидываю всего его взглядом сверху вниз и понимаю, что больше всего хочу снова прижаться к нему и забыться. Хотя бы на минуту представить, что мы одни. Опускаю голову, оказываясь так близко к его лицу. Буквально пара сантиметров. Прижимаюсь лбом ко лбу, и голос снова зовет меня. Какаши настойчив. Замираю, смотрю на неестественный цвет лица, и что-то тяжелое сворачивается в груди. Как надоело. Так близко… впалые щеки, круги под глазами, темная паутина сосудов на лице. И пускай я успел забыть, что рука так и лежит на груди, слабое биение сердца отдается в ладони. Одно знаю точно. Сегодня он выглядит хуже, чем вчера. Немного раздумий, и убираю руку, чтобы лечь обратно. Не хочу ничего, кроме как лежать с ним рядом. Хочу вновь опустошить разум, раствориться в нем. Хочу что-то большее, чем труп лучшего друга. Зов разрывает забвение, словно сюрикен — тонкую материю. Отрываю голову от матраса и медленно поворачиваюсь, стараясь не выдавать беспокойства. Какаши выглядит странно, словно пораженный неизведанным открытием. Вижу, как нервно перекатывается кадык. Снова неестественная улыбка. Должен признаться, это выглядит немного забавно. Мы привыкли к нему еще с первых дней после академии. А заботливая рука снова касается плеча. Хочу, чтобы он просто ушел, исчез. — Ты не ел несколько дней, — улыбка Какаши становится шире. Он почти вздыхает с облегчением, голос становится тверже. — Не важно, говоришь ли ты, что силен. Каждому нужна еда, — и кивает в сторону. — Пойдем, поужинаем. Смотрю на бывшего учителя, желающего казаться близким другом, но потом оборачиваюсь, чтобы посмотреть на болезненное лицо настоящего друга. Он кажется таким беззащитным. Как я могу оставить его? Отрицательно качаю головой и вновь кладу голову на кровать. — Нет, я… — Да. Резкие слова вновь заставляют приподняться. Почему бы просто не оставить меня в покое? Пальцы сжимают подол больничной робы. Одергиваю руку — вдруг причиняю драгоценному другу боль? Но нет, его лицо бесстрастно и серо. Как тяжело. Рука на плече становится требовательной. Меня тянут в сторону, словно желают свалить на пол. Держусь за ткань, словно та — единственная реальность. Этот, другой человек, не восполнит той пустоты, что внутри. Она холодная и едкая, острая, словно кунай, не дающая грудной клетке расправиться в полную силу. Вздохни, и ребра хрустнут, взорвутся и провалятся внутрь. — Ты идешь со мной. Сейчас, — голос Какаши суров. Не тот голос, который мне хочется слышать. Не тот, который взывает к бою или заставляет бороться, не тот, что провозглашает меня идиотом, или ублюдком, или еще каким едким словом. Некоторые из них снисходительные, другие обидные или по-детски глупые. Они были бы музыкой для ушей сейчас. Какаши давит сильней, заставляя напрячься всем телом. Сосредотачиваю взгляд на бывшем учителе и замечаю глубокую усталость в его глазах. Лучше бы он прятал их, а не лицо под маской. Ему не идет беспокойство. Взгляд не нравится мне. Бесит и заставляет чувствовать себя виноватым. Какаши один из немногих, кому я действительно не безразличен. И вот он я — неблагодарный эгоист, ужасный человек. Хотя это не новость. Мой взгляд пугающе-пустой, но ничего не могу поделать. Кивок — словно желание извиниться. — Ладно, — но тон говорит обратное. Бывший учитель словно не верит услышанному, но с облегчением вздыхает. С дружелюбной улыбкой он проходит вдоль кровати и останавливается у изголовья. Несмотря на перспективу бесплатной еды и отдыха, несмотря на сводящий желудок и урчащий живот, не могу оторвать глаз от него. Надо быть уверенным, что когда вернусь, он все еще будет здесь. Мысль о том, что он останется тут, претит мне. И все же поднимаюсь и следую вслед за старшим, позволяя втянуть себя в ничего не значащий разговор. Раз за разом теряю нить и безразлично пожимаю плечами на вопрос, что купить. Поднимаю голову и встречаюсь с интересующимся взглядом, но я игнорирую его и с притворным любопытством продолжаю рассматривать идущих по улице людей. Ненавижу, когда хлопочут надо мной. Я остался здесь в надежде, что они перестанут донимать и позволят поступать так, как я хочу. Хотя все это заставляет чувствовать себя и виноватым тоже. Надо быстро покончить с этим. Жду в молчании. Большой опыт в подобном. Не то чтобы я не голоден, напротив. Просто не хочу подыгрывать Какаши. Ведь я не там, где должен быть. Блюдо выглядит неплохо, но это не значит, что мне будет достаточно. Все же пять суток не брал в рот и крупицы риса. Конечно же, я голоден. Вкус не такой, каким должен быть. Тяжелым камнем еда оседает в желудке. И это наверняка отражается на моем обычно каменном лице, потому что следующее, что я чувствую, так это утешительное прикосновение руки к плечу. — Какаши-сенсей? — от старых привычек тяжело избавиться. — Даже самые храбрые ниндзя чего-то боятся, — голос мужчины низкий и успокаивающий. — Позволь себе выговориться. Я понимаю, через что ты прошел, и знаю, что чувствуешь к нему. Веки прикрываются сами собой. Сжимаю кулаки, запоздало понимая, что тяну Какаши за футболку. Мне надо чувствовать себя на месте, прямо сейчас. Ненавижу чувствовать себя слабым. Ненавижу показывать слабость остальным. Ненавижу, когда не могу ничего изменить. Чувствую, как краснею от глупого положения перед джонином и прячу лицо. — Тебе достаточно верить в него, он сильный. Даже ребенком был. Верь, и с ним все будет в порядке. И заботься о нем. Это нормально — чувствовать боль того, о ком…беспокоишься. Хватит отрицать это. Не губи себя, — вздыхает Какаши и сочувствующе поглаживает по спине. Соплю в плечо мужчины, жмурясь и стараясь сдержаться. Не буду плакать. Но над собой я не властен. Внутри все смешалось: уверенность, что он очнется, и страх ошибки. Сколько раз я оказывался неправ. — Что, если он не очнется? — проклятые чувства рвутся наружу. — Что, если он не проснется и оставит меня одного? Что тогда делать? Он не может покинуть меня. Только не после того, что было. Тупой, упрямый придурок. Он не имеет права… Сильные руки обхватывают в неловкие объятия. Никто из нас не знает, что делать. Какаши, наверное, в шоке от того, что вырвалось из моего рта. Не знаю, быть может, дело в чужом понимании или в сдавших нервах, но, уткнувшись лбом в плечо учителя, начинаю беззвучно и тихо плакать. От самой мысли о потере лучшего друга невыносимо тошно. Убив в себе все человеческое, понимаю, что ушел не так уж и далеко. Сердце словно стянули лесками и тянут. Никогда бы не подумал, что вновь способен на чувства. Только не после того, через что прошел. Жизнь полна сюрпризов и несправедливости. Семя сомнения прорастает сквозь сознание и начинает душить. Судьба часто несправедлива. Шепчу одними губами, как признание или молитву. Я и сам не знаю, вслух или нет. — Мне страшно. Какаши не отпускает, позволяет прятать лицо в его плече. Все не важно: ни окружающие, ни остывшая еда. Нас наверняка рассматривают, но чертовы люди так бесполезны! Оставьте меня, наконец, в покое! Ощущаю себя ребенком, изнеможенным от голода, жажды и бессонницы. Чувствую, как сознание покидает меня, и долгожданный сон — настоящее избавление после эмоциональной перегрузки. Не могу вспомнить, как Какаши уносит меня, не помню, как кладет на кровать и укутывает в одеяло. Мой разум безупречно чист. До того момента, пока я не смогу справиться с ужасным кошмаром без названия и сновидений. Пальцы, сжавшиеся на плече, трясут без устали. Кто-то шепчет на ухо что-то, не разборчивое во сне. Сознание плывет. Тошнит. Резко открываю глаза, словно и не выпадал из реальности. Вижу губы, чеканящие слова, но не слышу ни звука. Лишь пустое эхо в голове. Следующее, что помню, так это то, как свисаю над унитазом, пока желудок выворачивает вместе с ужином. Проходит время, и на языке остается слюна и желчь. Слезы собираются в уголках глаз от натуги. Это не может быть правдой. Только не теперь. Не так. Ненавижу себя. Плюю на возражения Какаши, прохожу мимо него и выпрыгиваю в окно, не удосужившись даже надеть обувь. Перескакиваю с ветви на ветвь с силой, которой не должно у меня быть, учитывая состояние. Пересекаю селение и врываюсь в больницу, огрызаясь и скалясь, как дикий зверь, когда меня окрикивают в коридоре. Стискиваю кулаки и иду вперед. Застрявший между гневом и отчаянием, расходую последние силы, чтобы отмахнуться от вставших на пути. Почему они мешают мне?! Меня не остановить. Я говорил, что не оставлю его. Спотыкаюсь и растягиваюсь на полу, словно какая-то тряпка. Нет сил ни кричать, ни бить кулаками по кафелю. Все, что могу, это сконцентрироваться и подняться на ноги. Они не смогут разделить нас. Пусть только попробуют. Глотая беззвучные слезы бессилия, подтягиваю колени под себя, чтобы выпрямить непослушное тело. Перед глазами мутнеет и плывет. Но они не решаются подойти близко, делают по шагу назад, пока я рвусь к заветным дверям. Интересно, что их пугает? Неужели они все еще боятся меня? Уже не важно. Ненавижу себя. Я должен был оставаться с ним, невзирая на свои потребности. Что такое голод? Разум молчал в ответ на вопрос, чем бы я мог помочь ему, но это не важно. Совесть кричит: «Это твоя вина!» Все это. Опускаюсь на пол, едва коридор оказывается позади, и делаю то, что умею: жду. Безучастно смотрю на серые конечности, словно он может чувствовать. Но это все, что я могу сделать для него.

***

Ночью, с шестых на седьмые сутки, в тридцать две минуты второго молодой шиноби, только недавно вернувшийся в Коноху с изнуряющей миссии, умирает. Его сердце перестает биться. Без аритмии или нарушений другого рода. Просто перестает стучать, словно устало от бесполезных сокращений. Датчик испустил протяжный и долгий писк, и палата, пустая еще секундой назад, тут же наполнилась бурной деятельностью. Его доставили в реанимацию, и Цунаде бежала одной из первых, возможно, быстрее, чем когда-либо. Возможно, на кону была не только его судьба. Если бы они потеряли его, я не уверен, что нашел бы в себе силы идти дальше. Ненавижу признаваться в подобном и еще больше — когда это замечают окружающие. Не знаю, когда успел стать настолько сентиментальным. После бесконечной борьбы и манипуляций, им, наконец, удается запустить его сердце вновь. Но теперь стало хуже. Оно бьется слабо и неровно, секундные изменения на мониторе. Неужели он потерял волю и желание жить? Теперь, когда реанимационные мероприятия закончились, Цунаде обессиленно падает в кресло прямо за операционной. Стресс и беспокойство выжали из нее последнее, и она, кажется, почти рада видеть меня, стоящего у стеклянного окна и прижавшегося к нему лбом. Точно не помню, как оказался здесь после того, как его сердце остановилось. Все, что мне осталось: стекло в реанимационную палату и отражение в нем. Теперь вижу и Цунаде, что оправляет волосы. Усталость и напряжение выдают ее истинный возраст, несмотря на дзюцу. Женщина морщит лицо, ловя мой взгляд через отражение, заставляя чувствовать себя маленьким и незначительным. Дело не в росте или духовности, а в своей роли в мире. В своей беспомощности, потерянности. Все люди, теряющие лучшего друга, чувствуют себя так? Только, в моем случае, он еще здесь. И я не позволю этому случиться. Женщина внимательно следит за мной. Я уверен, она замечает, как опускаются плечи и сводит судорогой руки, несмотря на прилагаемые усилия. Волосы спутаны в ком, а одежда смята. Нет времени на такую чепуху как наведение марафета. Ее взгляд скользит ниже. Босые грязные ноги наверняка привлекли внимание. На лице Цунаде не что иное, как сострадание. Мне ни к чему ее сочувствие. Цунаде качает головой и прижимает пальцы к губам. Сейчас она выглядит не менее слабой. — С ним все будет в порядке? — хриплый голос на удивление безэмоционален. Но меня волнует лишь он. Пусть думает что угодно. Прочистив горло, она задумывается над тем, как ответить. Вероятно, она не привыкла к такому Саске. А я не собираюсь привыкать к ней. — Я не знаю, — наконец говорит она. Пальцы впиваются в стекло. Это не ответ. — Что ты хочешь сказать этим «не знаю»? Как ты можешь не знать? Женщина вздрагивает от фамильярного и резкого обращения. Я все еще вселяю в нее страх. — Мы сделали все, что от нас зависело. Дело за ним. — Я понял это! — посылаю ей едкий, полный злости взгляд и встречаюсь с глубокой грустью. — Но с ним уже случилась беда! Утираю фантомные слезы. Никто не говорит правду, боясь, что я сорвусь. Может, они и правы, но я порядком устал от лжи. — Теперь вы снова сделали все возможное! Выходит, вы можете сделать что-то еще… должны что-то сделать… Цунаде вздыхает. Думаю, она поняла мое отчаяние. Но выход должен быть. — Мы сделали все возможное, когда его сердце остановилось. Но и ты должен понять: никто не заставлял его сердце останавливаться, только он сам. Мы не могли бы это предугадать. Втягиваю воздух сквозь зубы. Ненавижу его. Сжимаю кулаки, отходя от стекла, чтобы не разбить его в сердцах. Лучше ее. Не важно, Хокаге или нет, она заслуживает боли за свою халатность. Как она смеет говорить, что он сдался! Мой лучший друг никогда не сдается! Он не может просто уйти… — Мне надо к нему. — Но сейчас… — она замолкает, поднимается с места и идет навстречу. — Нет, — обрываю, делая шаг назад. Цунаде хочет «успокоить» меня, но мне не нужно ее «успокоение». Я хочу увидеть его. — Вы не можете держать нас отдельно. Даже Орочимару не смог. Даже Итачи. Почему ты думаешь, что можешь? Цунаде щурится. — Осторожней со словами, мальчик, — ее голос полон опасности и предупреждения. Думаю, она многое готова простить и забыть, но далеко не все. Ведь мой друг не умирает. Он смертельно ранен и, возможно, выздоровеет. Но для меня это пустой звук. Мне не нужны ее предупреждения. — Ты считаешь, что я ставлю свои чувства выше? — продолжает Цунаде. — Считаешь, что держу вас по разные стороны клетки? Это не так. Ему нужен отдых и немного времени, чтобы восстановиться, — и делает паузу, смотря на меня. Прилагаю усилия, лишь бы успокоиться. Все, что могу сделать, это вновь обратиться к стеклу. А она никак не угомонится. — Ты тоже хорош. Совсем не думаешь о себе. — Я в порядке, — отвечаю уверенно. Сейчас не то время, чтобы заботиться о себе. — Не в порядке, — Цунаде пытается доказать, что может быть столь же упряма, как и я. Она еще проиграет, обещаю. Мне достаточно знать, что все, кого она любила, мертвы. В этот раз я не позволю этому случиться. — Нет, ты права. Я не в порядке, — поворачиваюсь и смотрю на нее, давая эмоциям отразиться на лице. Может, это сработает. — Но будет лучше, если я останусь с ним. Цунаде разочарованно вздыхает. — Почему? Почему сейчас? После всего, что случилось, твоя настойчивость кажется неуместной. Скажи, почему именно сейчас? — и, кажется, ее действительно интересует ответ. Не замечаю, как смягчаются черты лица, и смотрю на нее почти с жалостью. Она не поймет. Ни меня, ни его. И тем более нашу связь и таинственную силу. Никто не сможет понять. Только думают, что могут. — Речь не об этом. Ничего не «внезапно изменилось». Между нами всегда было то же самое. Речь обо мне и о нем. И он действительно нужен мне, — слегка задираю подбородок. — Кроме того, я обязан отдать долг. Ее взгляд заинтересован. Думаю, она ожидала услышать далеко не это. — Что ты имеешь в виду? Снова самодовольный взгляд. Отчасти снисходительный и немного грустный. Они ничего не знают и вряд ли поймут. — После того, как Орочимару был убит и мы отделились от остальных, он заботился обо мне. Я был сильно ранен и едва мог двигаться. А Звук все еще выслеживал нас, — опускаю взгляд. Улыбка слабая и бездумная. — И все это время он заботился обо мне. Снова смотрю сквозь стекло, пальцы ласково поглаживают холодную преграду. — Сейчас — моя очередь. Ее глаза впились в спину. Она не верит мне, но и не скрывает удивления. Чувствую витающее в воздухе настроение. Я ожидал подобной реакции. Ведь каждый в деревне считает, что знает о наших с ним связях все. Но они ничего не знают. Тяжелый вздох почти достигает моей спины. Цунаде подходит ближе, почти касаясь меня. Стоит поднять голову, как ее отражение в стекле парит над самым плечом. Молчу. Если она не замечает очевидного, то это ее вина. Если надо — буду бороться. Пускай только засадит меня в клетку или тюрьму. В этот раз она меня не остановит. Никто не остановит. Встречаюсь взглядом с отражением и, скрестив руки на груди, поворачиваюсь лицом. — Хорошо. Если тебе принципиально, то я позволю тебе снова сидеть в его комнате. Но только потому, что у меня нет времени на споры. И я все еще могу передумать, понимаешь? Никаких жалоб от тебя, — она выпрямляет спину. — Или от него, если он очнется. Я выиграл в этом споре. Мимолетная улыбка кривит губы. Не уверен, что Цунаде способна заметить ее. — Когда, — сухо добавляю. — Что? — склонив голову, переспрашивает Хокаге. Успеваю вновь придать лицу маску безразличия. — Не «если он очнется», а «когда». Чувствую, как почти потухший огонь внутри снова разгорается. Тот, кто будет противиться мне — будет наказан. Цунаде улыбается, и, быть может, впервые понимает, как сильно связаны я и он, спящий за стеклом на больничной койке. — Да, — она кивает в ответ. — «Когда».

***

Седьмой день мало отличается от остальных. Скука и блаженная тишина. Жесткий неудобный стул, на котором сижу, сжимая руку друга. Кровь слабо пульсирует в худом запястье. Теперь мы в другом крыле, но стулья все такие же неудобные. Разве сюда не приходят близкие, чтобы навестить родных и дорогих им людей? Почему они должны испытывать неудобства? Наверняка это даже не приходило в голову к остальным. В палате больше мониторов и техники. А медсестры заглядывают каждую минуту. Все потому, что сейчас он в худшем состоянии. Вижу своими глазами, но стараюсь не замечать. Не думаю, что мы задержимся тут надолго, но скоротечность момента меня пугает. Спроси почему — вряд ли бы я дал внятный ответ. А потом опять посетители. Конечно, одним из первых был Ирука. Он один из тех, кто ставит жизни бывших учеников превыше всего. Особенно он, или так кажется. Быть может, причина в том, что когда-то он разглядел в нас уникальность. Не знаю. Размышления на эту тему заставляют думать, что я плыву в какой-то темной мутной воде. Прошлые и настоящие мы слишком разные. Ирука здоровается, сжимает мое плечо и проводит ладонью по волосам моего друга, а потом молчит, беззвучно молясь. И, пускай ему хочется остаться, Ирука вынужден извиниться и вернуться к остальным ученикам и занятиям. Окинув нас несчастным взглядом, он уходит в сторону Академии. После приходит Какаши. Думаю, ему несколько стыдно за вчерашнее. Даже единственный видный глаз не смог скрыть вины. Я смотрю на него безразлично, но не всепрощающе. Понимаю, в том не было его вины, что не давала мне успокоиться. Ему стоило оставить меня в покое, разрешить остаться с ним, и тогда, быть может, этого не случилось бы. Нелогичное заключение, понимаю. Но я высказал ему, что находиться рядом нет желания. В клубах дыма джонин исчезает, не сказав и слова против. Судя по взгляду — он понял меня. А потом начался цирк. После ночного случая он внезапно вызвал дикий интерес. «Двое самых популярных мальчишек в Конохе» — именно так назвала нас медсестра в коридоре, думая, что я не слышу. Странное прозвище, учитывая, что мы по-своему были «популярны» и до случившегося. Думаю, сейчас виной тому разные причины. Приходили случайные люди, в том числе и девятая команда во главе с Гаем. Он стоял рядом в течение нескольких неловких минут, в то время как ребята делали вид, что волнуются и заботятся, но по факту ничего не сделали. Их визит был натянутым, хоть я и не произнес ни слова. Пусть думают, что хотят. У меня никогда не было теплых отношений с ними, и сейчас не время бороться за честное имя. Не важно, что они делают тут, пока я рядом с ним. И вот они здесь. Так и хочется вытащить их отсюда. Только мы нужны друг другу. Наруто и Саске, Саске и Наруто. Как давно это было предрешено? Даже если кто-то что и думал обо мне — плевать. Когда пришли последние, я даже не заметил их. Другое дело — Сакура. Она всегда здоровается и искренне волнуется за нас двоих. И именно по этой причине делает то, чего мне хотелось, — отшивает случайных гостей в коридоре за дверью. Ее голос на грани срыва, но полон решимости. — Если вы приходите проведать, то должны понимать, что их двое! Всегда было двое, и я не вижу причин выгонять одного из них! — крик девушки теряется в больничных стенах. Сакура так легко теряет самообладание, несмотря на всех собравшихся внутри людей. Смешно думать, как я недооценивал ее в самом начале нашего знакомства. Теперь же она понимает нас куда лучше остальных. Быть может, в этом есть смысл. Не хочу думать, какой. Снова недовольное бормотание за дверью, а потом многочисленные угасающие шаги и снова — шепот. Наконец, воцаряется тишина и тихо хлопает дверь. Не свожу взгляда с него, держу за руку, как и часы до этого, а тот безвольно позволяет делать с собой что угодно. Внимательный взгляд прожигает спину. — Спасибо, — говорю так тихо, что не уверен, слышит ли она. Но, даже не оборачиваясь, слышу, что ей становится спокойней. Скрипит половица, а затем и стул неподалеку: такой же неудобный, как и у меня. Комната словно наполняется слабым сиянием чакры. Опять ощущаю взгляд. Никаких вопросов, путаниц или нежелательных разговоров, только присутствие друга, который знает о тонких гранях наших отношений. Сакура не перестает наблюдать, а я позволяю. Она любопытствует, хотя могла быть надменной и властной. Мягкий голос в тишине: — Ты мог бы сделать это сам. Выгнать их, раз они надоедают. — Не так уж и сильно. Чувствую, как ее передергивает от ответа. Можно было бы поинтересоваться, почему, но мне сейчас не до этого. Не важно. Так и сидим в тишине. В руке холодная гладкая ладонь. Изучил ее лучше, чем собственную, мозолистую и перебитую от судьбы воина. Но это ничего не значит, никто не спрашивает о причинах и следствиях, а принимает судьбу как есть. Поднимаю голову и встречаюсь с ярко-зелеными глазами и почти улыбаюсь в ответ. Мешают лишь бесконечные мысли о нем, поэтому выходит только призрачный намек на приветствие. На секунду ее глаза округляются, а потом она растягивает губы в ответ. Печально, с сочувствием. Секунду мы держим контакт, а после я снова возвращаюсь к созерцанию своего друга. Сжимаю его ладонь, придавая себе больше уверенности. Ничего не могу сказать. Мы оба сидим по разные стороны кровати, делясь теплотой и заботой, молча поддерживаем нашего друга в полной тишине. На какое-то время забываю о том, что она здесь, и ошибочно дергаюсь, когда Сакура неожиданно меняет положение. Девушка смотрит на наши руки, и ее лицо выглядит странно. Не понимаю, что это значит. Потом она поднимается и в мыслях кивает самой себе. Ее рука тянется к его ладони, но останавливается на полпути. Колеблется. А потом подходит ближе и быстро оборачивает руки вокруг моих плеч, даря нелепые объятия. Не успеваю стряхнуть их — Сакура сама делает два шага назад. Она выглядит несчастной и разбитой, но теперь ей, кажется, лучше. Сакура улыбается: искренне и легче. — Я зайду завтра, хорошо? Пускай мы были членами одной команды, распавшейся из-за моего ухода, она все еще считает нужным спрашивать разрешения. Чувствую себя важным для неё, но причина неясна. Молча киваю. Голос покинул меня, поэтому даже не пытаюсь открыть рта, зная, что губы все равно не послушаются. Да и слышать свой голос не хочу. Девушка снова улыбается, неловко потирает собственное плечо и в последний раз смотрит на лежащего на кровати парня, а потом отходит к двери. Поднимаю взгляд за секунду до того, как хлопает дверь, и улыбаюсь про себя. Не то чтобы я сильно нуждался в заботе Сакуры или в ее беспокойстве. Просто… Она единственный человек, кому я разрешил бы подходить к нему, пока он не очнется. Единственный человек, чей голос я готов слышать, чей взгляд — встречать. С этой мыслью возвращаюсь к человеку, лежащему передо мной, и тишине, окутывающей палату. Постоянное пищание датчиков становится громким, стоит остаться одному. Желание ударить его снова растет. Ввалить по твердому лбу, заставить очнуться. Причинить боль за то, что он заставил чувствовать меня. Упорное молчание начинает действовать мне на нервы. А потом я смотрю на него еще раз, и сердце сжимается. Отрываюсь от стула, упираюсь коленом в матрац, перелезая на постель. Прижимаюсь к нему всем телом, подкладываю руку под талию. Чего я добиваюсь? Что буду чувствовать себя лучше? Тяжелое дыхание усыпляет, клонит в сон. Последнее, что я вижу — родное лицо в обрамлении светлых волос, серебристых в лунном свете. Усталость берет верх, а на губах застывает призрачная улыбка.

***

Концентрирую мутный взгляд на исходе восьмых суток. Моргаю, отмахиваясь от остатков сна. К горлу подкатывает тошнота, что через секунду скручивает желудок. Жмурюсь, делаю глубокий вдох, пытаясь успокоиться, и сон снова захватывает меня. На этот раз, когда открываю глаза, вижу рыжие и красные полосы света на стене от заходящего солнца. Взгляд безвольно скользит вдоль стен. Присаживаюсь, и снова подступает тошнота. Упираюсь рукой, чтобы не упасть. Как долго я спал? Мне почти не удавалось спать в последние дни, но всякий раз во время пробуждения я видел лучи уходящего солнца. Пытаюсь поднять вторую руку, но понимаю, что не могу — связан. Пытаюсь снова. Оборачиваюсь и понимаю, в чем дело. Рука зафиксирована кожаным ремнем, а чуть выше — игла и катетер, ведущий к пластиковому мешочку на стойке. Пытаюсь вспомнить, что случилось, но воспоминания стерлись из памяти. Помню лишь, как засыпал вместе со своим лучшим другом. Оглядываюсь кругом и только сейчас понимаю, что один на кровати. Этого не должно было случиться. Пусто. Ни другой кровати, ни занавеса или стола. Ничего. И, самое главное, нет второго пациента. Паника охватывает сильнее, чем я ожидал. Грудину сводит, пульс срывается на безумный ритм. Где я, черт возьми! Куда делся мой друг! Почему я один?! Он не мог взять и уйти. И я не мог. Я даже подумать не мог, чтобы покинуть его. И капельница добавляет лишь больше смуты. Куда его дели? Я не должен быть один. Если только он не… Сердце бьется о ребра. Не могу дышать. Воздух душит. Этого не может быть. Нет, только не после всего того, через что мы прошли. Он боец. Он не сдастся. Но я должен знать наверняка. В панике срываю простынь, вырываю иглу, срываю ремень и вскакиваю на ноги. Но тело подводит. Меня ведет, и я растягиваюсь на кафельном полу. Попытка встать снова заканчивается падением на колени. Я ослаб настолько, что не в силах встать на ноги? Нет времени! Мне надо увидеть его. Я должен знать! Гнев и разочарование разрывают изнутри, голова трещит, когда новая попытка оказывается проваленной. Боли нет, только алые пятна на бледном кафеле. А потом — тьма.

***

Девятый день начался неподдельным беспокойством розововолосой девушки, стоило открыть глаза. На этот раз — утро. Мысли формируют нестройную цепочку из воспоминаний. Хватаюсь за голову, чувствуя повязку и боль под ней. Точно. Вчера вечером. Не могу сказать, как именно мне наложили ее, но помню — почему. Должно быть, удар головой был действительно сильным. Почему рана до сих пор не прошла? Даже учитывая мое состояние, циркуляция чакры должна была ускорить процесс. К тому же, я в Конохе, и разве Сакура, Цунаде или Шизуне не могли подлатать меня? Не успеваю задуматься как следует, как попадаю под волну негодования девушки: — Идиот! Реакции все еще замедленные. Замахнувшись рукой, она за пару сантиметров до меня замирает. Сакура все еще хочет дать мне пощечину, но не может. Я разве что вздрагиваю. Ничего не происходит. Вместо удара — свист воздуха, а потом и вовсе мягкое прикосновение ладони к щеке, полное жалости, а не гнева. Осторожно поднимаю взгляд. В ее зеленых глазах слезы. И когда гнев сменился другим чувством? — Идиот, — Сакура произносит уже мягче. Мягкие пальцы ласкают щеку, странным образом успокаивая. Меня не волнует оскорбление, хотя должно. Быть может, по венам течет какая-то дурманящая дрянь, притупляющая чувства. Слишком много размышлений делают меня глупым. На секунду опускаю веки, давая отдохнуть глазам, а потом снова осматриваю комнату, вспоминая, с чего началась паника в прошлый раз. Глаза широко распахиваются, с тревогой сжимаю руки Сакуры. — Где он? — голос сух и скрипуч, едкий, как звуки ржавой пилы. Такой не может исходить из человеческого горла. Мне крайне необходимо знать. Сакура вся сжимается, но после ее черты лица становятся мягче, словно она понимает вопрос. Попахивает жалостью, которую не терплю. — Нам надо было переместить тебя, — тихо признается девушка, осторожно освобождая руки. Ее взгляд опускается. Сакура поднимается и идет к двери. Смотрю ей в спину. Сгорбленная под грузом усталости, она вряд ли чувствует себя хорошо. Скорей всего, Сакура не спала всю ночь, смотря за мной. И я только могу надеяться, что и за ним тоже. Если не... — Он в порядке, — мой голос все еще надломлен. — Да? Слежу за тем, как вздрагивают плечи от тяжелого вздоха. Хочется схватить и развернуть к себе, но она слишком далеко. Хочется подойти, но не могу пошевелиться от усталости или сковавшего страха. Не знаю точно, но все равно — ненавижу. — Его состояние не изменилось. Наконец, позволяю себе выдохнуть. Она поворачивается ко мне. Ее глаза на мокром месте. — Твое сейчас куда важней. Хмурюсь, пытаясь получить пояснения. Взгляд Сакуры поднимается к моей голове с влажной повязкой. Но я не вижу себя со стороны. — Что? — нетерпеливо спрашиваю. — Ты! — срывается Сакура. — Ты хоть понимаешь, в каком состоянии тебя нашли? Когда ты последний раз ел? Я имею в виду не твой поход с Какаши, после которого тебя вывернуло. Я имею в виду нормальный прием пищи. И ты можешь врать сколько угодно, но точно не с тех пор, как вернулся в Коноху. Нет смысла врать. Голос угрожающе низок, командный тон. Лучше бы она кричала. Уклончиво пожимаю плечами. — Не знаю. Не помню. — Все ты помнишь, — она действует на нервы. Но в глаза смотреть не могу. Не хочу видеть волнение и злость, а еще больше — разочарование. Расстраивать ее — не входило в мои планы. — Нет, — понижая голос, повторяю. Потому что действительно не помню. Слишком много времени прошло, времени, уделенному только моему другу. На помощь ему, на бег с ним и перетаскивание его к порогу больницы Конохи. На поддержание его жизни, в конце концов. Потому что в какой-то момент он стал единственным, что заботит меня. Время давно потеряло свою ценность, как и еда, и сон. Такие мелочи больше не волнуют меня. — Идиот. Вот кто ты. Наверное, самый глупый человек, из всех, кого я знаю, — Сакура со злостью утирает предательскую слезу. — Ты чуть не умер, понимаешь? Если бы я не нашла тебя при обходе… Если бы не была медиком и не знала, что делать… я не знаю, что бы произошло, — она громко всхлипывает и сердито размазывает влагу по лицу, зло смотря в глаза. — Ты мог…умереть. Она выговаривает каждое слово, отправляя их, словно кунаи в грудь. Вздрагиваю, но упрямство — моя сильная, хоть и бесполезная, черта. Если Сакура хотела причинить боль, ей удалось. — И то… то… — она заикается, но потом вздыхает и пытается снова. — И тогда ты делаешь самую глупую вещь: пытаешься встать. Слава Богу, подключенные приборы тут же забили тревогу. Понятия не имею, о чем ты там думал. Ты не думал! По собственной глупости загнал себя в такое положение. Ты настолько ослаб, что использование чакры может привести к ухудшению состояния. Ах, да, а теперь у тебя еще и сотрясение мозга! Сглатываю. Честно говоря, я и не знал, что все настолько плохо. То есть, я понимал, что не совсем здоров, но не ощущал, что все действительно плохо. В последнее время я вообще ничего не чувствовал, кроме волнения за него. Некогда было слушать свое тело. Но сейчас многое встало на свои места. — Тебе надо уделять себе больше внимания, ясно? До сих пор не поднимал взгляда. А подобный вопрос за последние дни слышал так часто, что он успел порядком надоесть. Да-да, ясно. Больше внимания. После всех разговоров им и правда будет достаточно услышать сухое «понял»? Кроме того, есть куда более важные вещи для беспокойства. Например, где я? И почему не с ним? — Слушай… — начинает Сакура, но я перебиваю: — Мне надо его увидеть, — это истинная необходимость. Глубокий вдох. — Нет. В этот раз я пытаюсь испепелить взглядом. Возможно, Сакура действует в моих «интересах» или по приказу Цунаде, но когда они стали решать, что лучше? Мне необходимо побыть с ним. Быть рядом — вот мой «интерес». Я в долгу перед ним, и теперь моя очередь доказать, что мы лучшие друзья, несмотря на тех, кто пытается встать между нами. Есть что-то большее. Не хочу признаваться даже себе. Мне просто необходимо быть рядом с ним. Он важный человек для меня. Сейчас и на протяжении долгих лет был им. — Я должен увидеть его. — Нет. — Сакура… — подхожу к опасному краю. Как я устал от людей, пытающихся разделить нас. — Нет! — сжимает руки в кулаки, и слезы злости скатываются по щекам. — Я не позволю! Как только тебе станет лучше и я пойму, что ты следишь за собой, тогда ты сможешь увидеть его. Смотрим друг на друга. Проходит мгновение, и злость исчезает, сменяясь болью. Редко чувства так быстро сменяют друг друга. Видимо, нет сил сдерживать. — Что, если будет слишком поздно? Шепчу на выдохе и слышу, как молчат белые стены палаты. — Прошу… — ненавижу говорить подобное, но я готов ради него. Обязан. Они должны разрешить мне. Чувствую хрипотцу в голосе, потому пытаюсь откашляться. Словно ребенок. — Пожалуйста, Сакура. Ее пальцы разжимаются, и она смотрит на меня: странно, с размытым выражением лица. Кажется, она поражена. Вероятно, она ожидала отпора. Теперь она колеблется. И это играет мне на руку. — Нет, — повторяет она, но не так категорично, как раньше. — Прошу, — снова ненавижу себя за эти слова, но знаю, что выигрываю. Она смотрит в глаза. Крупная слеза падает с подбородка. Она топчется у двери. Осторожно спускаю ноги с кровати и ставлю на пол. Проверяю стойку для капельницы на устойчивость, а потом облокачиваюсь на нее, словно на костыль, чтобы встать и подойти к девушке. Я действительно слишком слаб. Металл скрипит, скользит по кафелю. Ненавижу показывать свои слабости, но душу гордость. Сакура дрожит — замечаю, когда подхожу ближе. Только почему? Боится? Подхожу ближе и грубо хватаю за запястье, пытаясь сохранять спокойствие. Она должна сделать это для меня, к черту чужие приказы. Но смотреть в лицо не могу. Вижу одинокую слезу, падающую с ее щеки и оставляющую темное пятно на одежде. Она сдерживает их усилием воли. — Пожалуйста, — звучит немного надменно, понимаю. Но голос все еще надломленный. Упрямо держу ее за руку и вновь ощущаю дрожь. Наконец, она делает шаг вперед и обнимает, тихо покачиваясь, словно баюкая ребенка, прячет лицо. Поглаживания успокаивают. Я слишком устал и вымотан, чтобы противиться. Чувствую биение ее сердца. — Хорошо. Слово, которого я долго добивался. Слово, которое может спасти его жизнь. И мою.

***

Сакура, пожалуй, не самый лучший эскорт, что нужен в больнице. Я шиплю от дискомфорта и быстрого шага. Она поддерживает меня за плечо и тащит шаг за шагом вглубь по утомляющим лестницам и коридорам, чтобы я, наконец, увидел его. Я ценю это, но не могу ждать. Как далеко они меня отвели от него! Они делают все, лишь бы не воссоединить нашу связь. Долбанные параноики. Жар растущего внутри гнева расползается по телу, но тут же затихает, едва локоть ударяет меж ребер, а розововолосая девушка смотрит с осуждением. — Тише, — шипит она, должно быть сотый раз за последние пятнадцать минут. Я бы поспорил с ней, но понимаю, что конфликт сейчас не в моих интересах. Мы резко останавливаемся, и меня коробит от чувства промедления. Голова идет кругом; свободной рукой пытаюсь упереться в стену. Еще немного, и содержимое пустого желудка окажется прямо под ногами. Подождать пару минут, и все. Думаю, у меня получится прийти в норму. Сакура вытягивает шею и выглядывает из-за угла, видимо, заметив кого-то. Ненавижу мешкаться. Скорей бы увидеть его. Коротко кивнув, Сакура тянет меня за собой и быстро бежит вдоль коридора к заветной двери. Пытаюсь не отставать, презирая себя за то, что не могу двигаться быстрее. Темнота в коридоре стирает мелкую мошкару перед глазами. Сакура буквально вбегает в палату, закрывает за нами дверь, прежде, чем кто-то смог бы что-то заметить, и облегченно выдыхает. — И что ты здесь делаешь? Вопрос — словно удар для девушки, так сильно она вздрагивает. — Цунаде-сама. Все словно происходит где-то вдали от меня. Мир стал серым и туманным. Кажется, будто я погружаюсь под воду и тону. Воздуха так мало. Оглядываю палату, взвинченную Хокаге и мальчишку, что так и лежит на кровати. Отрываюсь от Сакуры и игнорирую протесты, что сыплются со всех сторон. Женщины называют меня дураком, но мне плевать. Вместо этого неуверенно подхожу к кровати, чувствуя облегчение. Я не помешаю пациенту, разве что самую малость, если присяду рядом. Он совсем не изменился, хотя хочется верить, что цвет лица стал светлее. Трудно сказать из-за темноты. Кстати, почему здесь темно? Снова бросаю взгляд на палату: окна плотно занавешены. Раздраженно хмурю лоб. Ему нужен свет: солнечный свет и воздух. Почему люди столь глупы? С огромным усилием поднимаюсь с кровати и подхожу к окну, чтобы расшторить его. Свет тут же заливает палату, и я, несмотря на гневный окрик Цунаде, распахиваю створки. С легкой улыбкой смотрю на друга, лежащего рядом на койке. В теплых лучах и на свежем воздухе он выглядит лучше. Он выглядит умиротворенным. Возвращаюсь на край кровати, не замечая стоящих здесь женщин, кладу ладонь на тихо вздымающуюся грудь. Потом кладу ладонь на лоб и смотрю на него, молча прося очнуться. Пытаюсь игнорировать заряженный воздух в палате. Полагаю, они ждут ответа, но я не слышал вопроса. Чувствую неловкий взгляд, скользящий от меня к учителю и ученице. — О чем ты думала, когда вела его сюда? Он еще не в порядке. Смотри, да он же едва держится на ногах! Слышу мягкие оправдания Сакуры под едким взглядом Цунаде. — Вас не было там, — она практически заикается. — Нет, конечно, не было. Но я доверила его тебе, — и ударяет кулаком по столу, заставляя меня дрогнуть, словно именно на меня направлены обвинения. Но я самоустранился. Я сейчас с ним. — И, самое главное, ты должна была держать его подальше от этой палаты, — отчитывает Цунаде. Но Сакура тоже может стоять на своем. — Тебя не было там! Я рад, что она, наконец, собралась и проявила свою настойчивость. — Сакура… — голос Цунаде становится опасно-низким. — Кажется, ты не понимаешь… — Нет, это вы не понимаете! — нотки в голосе вот-вот выдадут истерику. Ей страшно. Или мне кажется? — Это то, что ему надо. Быть может, им обоим надо. Нет смысла прятать их друг от друга. Думаю, это очевидно. Мы ведь хотим помочь им? Или хотим получить два трупа? Внутренне улыбаюсь, благодарный за ее поддержку. Сакура действительно повзрослела. Никто не сможет удержать нас по разные стороны. Это факт. И хотя бы один человек это понял. Я рад, что из всех людей этим человеком оказалась именно Сакура. Хокаге тяжело вздыхает. Скрипит стул, когда она падает в него. — Вы сведете меня в могилу. И, хоть я не вижу, я знаю — она смотрит на меня. Напряженное молчание, шумное дыхание присутствующих. — Распорядись, чтобы сюда привезли еще одну кровать, и убедись, что за ним присмотрят, — сдается Хокаге, приказывая Сакуре, которая тут же вышла из палаты. Тишина и солнечный свет. Ощущение неестественности происходящего. Но лучше так. Я до сих пор ощущаю на себе пристальный взгляд, но закрываю глаза, прислушиваясь к дыханию. Склоняюсь и чувствую щекотание струи воздуха. Приятно. Сакура возвращается достаточно быстро, отчитываясь Цунаде, что койку готовят и что Румико, одна из медсестер, будет внимательно следить за состоянием нас обоих. Кроме того, девушка говорит, что берет на себя ночные смены. Хокаге бормочет свое согласие. — Зачем? — открываю глаза, потому что теперь Цунаде задает вопрос мне: — Почему ты настолько упрям сейчас, после всего… Я до сих пор не получила объяснений, — она делает паузу и продолжает уже мягче. — Он все еще умирает, ты ведь видишь. Губы искривляются в насмешливой улыбке. Голос женщины суров и требует разъяснений. Не люблю подобный тон. Но я чувствую слабое колыхание в груди и слабую усмешку чуть выше. Немного грустно признавать, но Цунаде неправа. Он не умирает. Не посмеет. Выживание — это вызов. Он никогда не отступал перед трудностями. — Даже если так, я все равно буду с ним, — вздыхаю. — Даже если он умрет, то я буду рядом. Тогда он не будет один. Тогда я буду последним, кого он почувствует рядом. Поднимаю глаза и вижу двух женщин: одна сидит на стуле, а другая стоит рядом с ней. Они не улыбаются, но хотят верить. Страх ни к чему, здесь нет ему места. — Но он не умрет. Если вы допускаете подобную мысль, значит, вы не знаете его так хорошо, как я, — Цунаде вопросительно поднимает брови, а Сакура вздыхает. Будто я издеваюсь. Раз за разом одно и то же. Не важно, как долго они пытаются, им не удастся понять. — И когда он очнется, я буду рядом. Я буду первым, кого он увидит. И тогда он узнает, что не одинок. Опускаю взгляд на пол, думая о своем. А потом, не говоря и слова, снова склоняюсь над ним, касаясь лбом лба. Тепло, исходящее от него, успокаивает. Краем глаза замечаю, что они колеблются. Уверен, они не знают, как поступить. Наконец, Цунаде резко поднимается и покидает палату, осуждающе качая головой. Я все еще вижу Сакуру. Ее лицо выражает нерешительность. Она заламывает пальцы, а потом направляется к двери. Могу предположить, о чем она думает. Так же, как и остальные, она не в силах до конца понять. Никто не познает силы и глубины нашей дружбы. Закрываю глаза и сосредотачиваюсь на самом дорогом человеке. Но Сакура кое-что уяснила, и этого вполне достаточно. Что касается остальных — пусть думают, что хотят. Мне плевать. Тихими шагами она направляется к двери. Сжимаю его ладонь, потирая тыльную сторону большим пальцем. — Я буду рядом, когда ты очнешься, — шепчу ему. Не знаю, слышала ли Сакура или нет, но слышу тихий всхлип у самой двери. Но мне не важно, что она думает. Нас снова двое, как и прежде. И я буду приглядывать за ним, как и обещал. Улыбаюсь себе, ложусь рядом и смотрю на спящее лицо совсем рядом. — Не бойся. Я не оставлю тебя одного. Не отрывая взгляда, так и не замечаю, как засыпаю.

***

А на десятый день я лежу в своей койке в теплом свете утреннего солнца. Пускай я в кровати один, но я рядом. На десятый день я снова смотрю в его лицо и пытаюсь быть терпеливым, и тогда Наруто, наконец, открывает глаза.