Рыжее чудовище

Кирк терпеть не может целоваться — не из принципов сентиментальной проститутки, а из врождённой брезгливости. К тому же, за годы у него сложилась градация того, что вообще стоит брать в рот. Еда и вода — жизненно необходимо, виски — желательно, член — допустимо по праздникам и в случае неожиданно хорошего настроения, чужие слюни — неуместно при любых обстоятельствах. Мёрдок скуп на эмоции (и Кирк не может это не ценить), но жаден до физического контакта — целуется он так, что впору заподозрить его в каннибализме и, трижды ха, вызвать полицию. Как это может нравиться — загадка, и Кирк полагает, что на самом деле всем просто приходится это терпеть: Марининым девочкам — по долгу службы, ему самому — по причинам, пока не ясным. Кирк любит дни, когда они оба слишком заебаны, чтобы заебывать кого-то ещё, и потому ограничиваются молчаливой дрочкой, просто для разрядки, рвано дышат усталостью друг другу в губы, и Мёрдок, рыжее чудовище, даже не пытается сократить расстояние между ними. Кирку нравится видеть в этом что-то кроме банального упадка сил — возможно, чуткость, или даже заботу. Такие дни О’Райли по праву считает хорошими. Трахается Мёрдок грязно и с размахом: за необходимость быть аккуратным на работе он по полной отыгрывается в редкие свободные часы. Кажется, будто ему принципиально важно наследить по всему периметру своего стерильного жилища. Бросив одежду на диване, он усаживает Кирка на кофейный столик, растягивает, щедро залив смазкой и себя, и О’Райли, и пол, а потом хватает под бёдра и тащит к панорамному окну — не иначе как хочет войти в его грешную жизнь красиво. Мёрдоку нравится, когда Кирк мокрый от пота: каждое грубое прикосновение отзывается порнографическим шлепком, а волосы сохраняют след от запущенной в них пятерни. Мёрдок целует спину, кусается и порыкивает, обхватывает член огромной шершавой ладонью и, не двигая ей, только гладит головку большим пальцем, толкаясь резче и сильнее. За мутное пятно на стекле Кирку будет невыносимо стыдно перед пришедшей с утра домработницей. Мёрдок дотрахивает его, обхватив рукой за талию, а, кончив, разворачивает и прижимает собой к холодной поверхности. Дни, когда Кирку плевать на язык, вылизывающий его нёбо, и пальцы, размазывающие сперму по внутренней стороне бедра, О’Райли относит к охуительным. Кирк даже не думает сомневаться, когда, наплевав на ушибы и переломы, сбегает из больницы и гонит в аэропорт под смесью таблеток и алкоголя. Он не сомневается, когда на опустевшей базе Хольта отсматривает записи с камер наблюдения, как будто чужой наркотический кошмар, и грузит в фургон всё попавшееся под руку оружие. А когда въезжает на полной скорости в толпу монстров и отстреливается, вперившись взглядом в единственную рыжую точку, он вообще чертовски уверен в себе. Он спускает на зубастую тварь все транквилизаторы. Когда оборотень отключается, Кирк ложится на землю и забирается под неподъёмные конечности — притвориться мёртвым и подождать, пока остальные хрен-пойми-кто свалят куда подальше. Оттаскивая чудовище за задние лапы в кузов своего грузовика, он старается не обращать внимания на усиливающуюся боль и только надеется, что успеет добраться в более-менее безопасное место. По закону подлости, когда Кирк приходит в сознание, он обнаруживает себя всё там же — в одной коробке с монстром — и понимает, что никуда уже отсюда не денется. Поломанное и помятое тело, истратившее все возможные ресурсы, теперь отказывается функционировать. Когда большой стрёмный кот в углу, прихрюкивая, открывает один глаз, Кирку становится совсем не по себе. — Мёрдок? Чудище разминает передние лапы и зевает, устрашающе разинув пасть и чавкая раздвоенной нижней челюстью. Вот же дерьмо, отрешенно думает Кирк и резко начинает видеть все дыры в своём гениальном плане. Конечно, есть какая-то логика в том, чтобы, приехав за МакАлистером, ловить самую отожранную и рыжую тварь, но разве все отожранные рыжие твари — МакАлистеры? Чудище поднимается и, пошатываясь, подбирается ближе, нависает, обдавая Кирка горячим дыханием. Безуспешно пошарив вокруг себя в поисках хоть чего-нибудь, Кирк матерится вслух и закрывает глаза — ещё не хватало перед смертью смотреть на эту страшную харю. Чудище ставит когтистую лапу ему на живот, высовывает толстый красный язык, проходится им по лицу Кирка — от подбородка до самых волос — и отстраняется. Это так по-знакомому неуместно, что умирать уже не хочется. Кирк вытирает ладонью слипшиеся ресницы, облизывает губы, открывает глаза — и смеётся в голос. Помимо истерического облегчения, в его смехе слышится что-то, подозрительно напоминающее счастье. Как классифицировать этот пиздец, O’Райли пока не знает.