Черный грифон для короля в красном

В Кэр-Паравале ужасно сырые подвалы и холодный каменный пол в темницах. Эдмунд отдает свой плащ и рубашку Люси, которая мерзнет намного сильнее его, и остается только в разодранных штанах и сапогах, из-за чего вечно ежится и передергивает плечами. Пламя он не разводит – знает, еще рано показывать свои умения внимательной страже, которая не сводит с них взгляд, и как бы ни хотелось сейчас вспыхнуть, подобно сухому хворосту, залить все вокруг себя ярким светом и нестерпимым жаром, нужно потерпеть. Сестра жмется к стенам и хрипло кашляет, пряча лицо в тонких ладонях. Эдмунд через каждые несколько часов проверяет её температуру и слушает беспокойное сердце, которое бьется слишком быстро. Пока что Люси не становится совсем плохо, но ему все равно неспокойно. Она, слабая белая ведьма, всегда плохо переносит тьму, слабея после захода солнца, и Эдмунд шикает на тени, отгоняя их в углы. Потом, вспомнив о самых банальных методах защиты, шарит по карманам, находит мел и чертит вокруг Люси защитный круг, дополняя символами. Белый крошащийся в пальцах кусочек известняка охрана посчитала не опасным, в чем сильно ошиблась – Эдмунд, на самом деле, мог бы прямо сейчас продать душу тьме, и после этого замок было бы уже не спасти, но и здесь он решает повременить. Будь он один – давно бы выкинул нечто подобное, сидеть за решеткой ему не впервой, но теперь с ним Лу, и так больше нельзя. Эдмунд хоть немного успокаивается только после того, как сестра невесело улыбается ему и закрывает глаза, проваливаясь в неспокойную дремоту. Сам Эдмунд, решив пока не ложиться, бродит по темнице, ощупывая стены и пол, пытается дотянуться до потолка, но не находит ни одной трещины или камня, который бы помог им сбежать. О том, что выходов нет, он собирается молчать еще несколько дней, и быстро решает потратить время на более важные вещи – он запускает пальцы в мох на стенах и шепчет ему тихие заклятья. Мох пульсирует под ладонью, вырастая, расползаясь во все стороны, и через некоторое время Люси перестает так дрожать и вытягивает ноги из-под плаща. Эдмунд украдкой смотрит на охранников, но те не двигаются с места – в их темнице настолько темно, что они не заметили изменений. От непривычной магии щиплет ладони, а голова начинает болеть совсем уж нестерпимо – он и так боролся с собой с самого утра, когда их только схватили, и сейчас терпеть сил уже не остается. Он осоловело моргает, пытаясь вернуть разуму ясность, но пол и потолок упрямо меняются местами, а в голове все гремит и вращается. Эдмунду кажется, будто ему через уши влили расплавленного серебра, и теперь оно застыло внутри него, отравляя сиянием мысли. Поэтому, несколько раз споткнувшись и неловко рухнув на колени, он подгребает под себя несколько кусков мха и ложится рядом с сестрой, не обращая внимания на то, как начинает жечь кожу от заклятий на полу. Белые символы горят, будто угли, но Эдмунду слишком плохо для того, чтобы думать еще и об этом. За сестру он волнуется больше, а значит, стоит лечь с ней рядом – тогда вся тьма, которую не смог отпугнуть белый круг, будет высасывать силы и магию именно из него, почуяв слабость. Все это Эдмунд знает и делает на подсознательном уровне – сейчас, когда он лег, ему становится совсем дурно, и единственное, на что он оказывается способен – дышать и постепенно, невероятно медленно и изматывающее лечить свои раны. Проваливаясь в забытье, Эдмунд видит под веками черные всполохи боли, и ему кажется, что он смотрит внутрь своей головы. ***** Спустя несколько часов где-то там, высоко над ними, заходит солнце. Холод ползет по полу сильнее, в коридорах воет ветер, и Эдмунд просыпается первым. Люси глубоко вздыхает и придвигается ближе, открывает сонные глаза и пытается что-то спросить, но он отрицательно мотает головой, не желая сейчас разговаривать. Обеспокоенно всматриваясь Лу в глаза, Эдмунд пытается найти нездоровый блеск или зарождающуюся панику, но Люси лишь слегка напугана, и по прежнему хочет спать. Ей, в отличие от него самого, такие вещи в новинку, и, в очередной раз взглянув на кованые прутья решетки, Эдмунд недовольно цокает. Люси засыпает вновь, прикрыв нос ладонью, от её волос, спутанных и кучерявых, все еще пахнет домом. Прикрыв глаза, Эдмунд опускает гудящую голову на мох. Ерзает, устраиваясь поудобнее, и едва морщится от рези в боку, на который приходятся письмена на полу. В мыслях Эдмунда, ставших, наконец, ясными, теперь властвует некто более смертоносный, чем белые, ограждающие от мрака заклятья — под прикрытыми веками он все еще видит образ человека, приказавшего посадить их сюда – король Питер сидел на белом троне, полируя меч, и от него пахло дальней дорогой и скорой битвой. Тогда, несколько часов назад, когда их только доставили в сиятельный дворец, о котором часто шептались лесные тени, Эдмунда и Люси протащили по десятку коридоров, чтобы доставить на самый быстрый и абсурдный суд на свете. Эдмунд не успел сказать и слова, как король махнул рукой, вынося приговор. Перстни на его пальцах блеснули голодным алым светом, Эдмунд, разгадав сразу только несколько из них – рубины да гранаты, тогда аж вздрогнул, облизнулся от накатившего знакомого ощущения в присутствии таких камней. Спине стало жарко, а к щекам прилила кровь. Кровавые камни звали его к себе, молили прикоснуться, и король на несколько вздохов показался самым желанным, что было у Эдмунда за всю его жизнь. «Что же ты делаешь, королевич? Захотел запечатлеть на себе всю тьму, что притаскиваешь во дворец?» — так и хотелось спросить Эдмунду у правителя в красном, но тот не был настроен на разговоры. Эдмунд даже раскрыл уже рот, готовясь произнести нечто ехидное и колкое, или, возможно, даже магическое – активировать эти камни было очень просто, ему, как темному, особенно, но король глянул на него так, что он просто захлопнул рот, подавившись вздохом. Быстро понял – звать тут уже не к чему. В глазах у короля выла холодная, дикая вьюга. Стало ясно, почему все королевство дрожало от его имени. Здесь было что-то другое, причина, почему обычный человек мог быть таким сломленным, переполненным яростью, но Эдмунду не дали времени, чтобы отгадать эту загадку. Потому что все вдруг закончилось. Им зачем-то завязали глаза и, оббивая все углы и лестницы, кубарем спустили в подвалы. Едва смахнув мрак с лица, Эдмунд, забыв на время о королевиче, принялся залечивать сестре раны – стражники не церемонились с осужденными на смертную казнь за колдовство. Люси, при короле гордо задирающая голову и не проронившая ни слова, теперь мелко тряслась на полу, зажимая себе рот рукой, чтобы не кричать, и мужественно сдерживала слезы. Её светлые глаза почернели от боли, а браслеты на руках сверкали больным белым светом. Вычесывая из её кучерявых волос свернувшуюся кровь, Эдмунд пообещал себе, что поквитается с теми, кто сделал это. И теперь, когда боль ушла хотя бы из Люси, Эдмунд может позволить себе вновь думать о чем-то, что хочется ему, а не о тех редких заклятьях, которые позволено произносить ему, темному, для лечения светлой ведьмы. Они, запретные, но не смертельно, вспарывают ему разум, баламутят душу, во рту от усталости горчит от железного привкуса крови. Словно он целовался с королевичем, приговорившим их к смерти. С королевичем, влюбленным в красное – говорит сам с собой Эдмунд, в полусне поглаживая мягкий мох под собой. Его пальцы мелко дрожат, в ногах, даже когда он лежит, ощущается страшная слабость. Все эти заклятья для мха, защитного круга и лечебная магия перед этим сильно вымотали его – живая магия не его стезя, он привык разрушать и убивать, но сейчас у него нет особого выбора. Король дал им несколько суток перед смертью для того, чтобы смириться со своей участью и осознать, насколько скоро они уже не смогут даже дышать, поглощенные огнем, живым, диким, не прощающим ничьих ошибок. Но так думает король. На самом деле он дарит им драгоценное время для того, чтобы избежать всего этого. **** Убедившись, что сестра спит, Эдмунд вновь закрывает глаза, напоследок шепча нечто черное и страшное, еле размыкая губы от усталости. Темнота вокруг него внимательно слушает тихий шепот, концентрируясь, превращаясь из пустоты во что - то живое и опасное. Закончив, Эдмунд замолкает и начинает дышать спокойнее, а то, что он создал, медленно летит над полом к решетке, перелетает сквозь неё и нависает над охранниками. Те несколько раз чихают, вдыхая в себя заклятья, удивленно вздрагивают от холода, поводят плечами, а затем продолжают нести молчаливый караул, думая каждый о своем. Вот только теперь в их мыслях кроме них самих есть еще и Эдмунд – он еле заметной тенью отпечатывается внутри, меняя под себя, отравляя разум черными мыслями. «У каждого из вас есть дети», — шепчет он им в уши, но со стороны стражникам кажется, что так свистит в темных коридорах ветер. «Дети не должны гореть на костре», — гремит эхо от чужих шагов над их головами и они, не сговариваясь, дружно задирают головы к верху, прищуриваясь, стараясь уловить ускользающую мысль за хвост. Эдмунд ядовитыми змеями проползает сквозь литые доспехи, раздвигая пластины чужого разума, сшитые друг с другом убеждением и преданностью королю. «Королю в красном» — переглядываются стражники, с каменного потолка им под ноги капает влага. Мечи тихо звенят в ножнах, плотно пристегнутые к поясам, чувствующие опасность, но не способные с ней справиться. Ведь хозяев атакует не реальный враг из плоти и крови, которого можно сразить. Сейчас они без боя сдаются в плен своему же собственному разуму, у которого теперь новый хозяин. «Эту девочку зовут Люси. Певенси. Люси-Люси, золотые косы. Огонь не должен трогать Люси» — молчит тишина вокруг, узники спят на холодном полу где-то в темноте, решетки крепки и надежны, и, как обещал король, все должно быть хорошо. Стражники потерянно озираются, пытаясь проморгаться, понять, почему в мыслях теперь так пусто и мутно, но уже ничего не могут поделать. Огонь в факелах на стенах настороженно дрожит, шипит смола, трескается дерево. Тьма обнимает их за плечи, целует в шею, и шепчет, шепчет, а они уже не могут не слушать. С дежурства они выходят хмурые и задумчивые, отказываются от вина и тут же идут домой, по тихим пустынными улицам утреннего города. Их тень, падая на дома, расслаивается и распадается на клочья черноты, но они не замечают этого. Как и того, что на лицах у них появились новые морщины, а в волосах прибавилось седины. По приходу домой они тут же обнимают своих жен и детей, а потом долго сидят за столом, отодвинув тарелки, или лежат в кроватях без сна, и вспоминают мистическое имя той заключенной девчонки. «Люси-Люси, золотые косы!» — кричат их дети во дворе, за окном поют птицы, и что-то внутри них меняется. Создаются мысли, которых раньше не могло и быть, солнце медленно ползет по небосклону к зениту, а мысли множатся, разрастаясь, как плющ по стенам домов. Они не замечают, как Эдмунд перестает говорить с ними. Этого уже не требуется – теперь они сами говорят с собой, и голос в их головах громкий, решительный, уверенный в своей правоте. *** — Что мы будем делать, Эд? – первым делом спрашивает у него Люси сразу после того, как просыпается. Он улыбается сестре в ответ и обновляет круг из мела, отсаживаясь в сторону. На боку за то время, пока он спал, образуются сильные ожоги, но и мел немного стирается, и Эдмунд ладонями чувствует, как за черту медленно проникает тьма и холод. Люси продолжает шмыгать носом, но выглядит намного лучше. — Сидеть тихо и ждать удобного случая, – он разминает затекшие ноги, обходя темницу по кругу. Новая смена стражников смотрит за ним пристально, реагируя на каждый взмах руками или слишком громкий вздох. Он зевает, пряча ухмылку за кулаком, и зовет к себе вчерашнее создание, чтобы натравить на новых жертв. И пока их мысли густеют, словно туман над рекой поутру, Эдмунд возвращается к сестре. Та пытается расчесать волосы, но у неё плохо выходит, и она забавно морщит нос от раздражения, кутаясь в мантию плотнее. Ткань под её нежными белыми пальцами кажется еще более черной и грязной, чем когда-то, порванной, неряшливой, и Эдмунд решает сжечь одежду сразу же после освобождения. В то, что они рано или поздно вновь увидят над головой богатое звездами небо, он даже не сомневается – кукушки предсказывали им не такую смерть, а значит – выход для него обязательно найдется. Главное – искать везде и перестать думать как люди. Как люди – главное среди всего этого, и Эдмунд часто ошибается именно по этой причине. Их растили как людей, учили как людей, даже их дом был когда-то убежищем именно для людей. Люди их в итоге и поймали, привели сюда, заперев засовы на двери в темницу. «Ведь король – тоже человек» - улыбается сам себе Эдмунд, притопывая по полу ногой. Мох глушит звуки, но стража все равно реагирует на его движение. И пусть их реакция уже слегка замедленна, они все равно мешают Эдмунду сосредоточиться. Поэтому он решает быстро убрать их, не причиняя особого вреда при этом. Будь он здесь один, без сестры – просто убил бы их, или превратил в нечто малоприятное, взяв к себе на служение. Но сестра смотрит за ним пристально, прекрасно зная, насколько он любит совершать неправильные поступки, поэтому Эдмунд ограничивается сильным испугом. Для этого и нужно-то всего лишь совершить кровавый ритуал. Короткий, не требующий многого от него самого. «Будет почти не больно», — так приговаривал его учитель, обучая его этому фокусу в детстве. После этих слов, помнится, учитель взял нож и улыбнулся. Эдмунд тоже теперь улыбается, скорее в дань памяти, чем по привычке – старый учитель хорошо вбил ему в голову все заклятья и ритуалы, и именно благодаря этому Эдмунд до сих пор не пропал. Как обязательно сделала бы на его месте сестра – она, ведьма по травам, заговорам и целебным снадобьям, всегда была легкой добычей для несчастий. Раньше он просто успевал быстрее беды, но везение все же закончилось. И теперь они здесь, в темнице под замком, запертые и голодные, и Эдмунд, кажется, никогда не перестанет винить себя за это. Винить и думать, анализировать, с самого пробуждения и до бесконечности, о том, что случится, если он ничего не предпримет. «Осталось совсем немного», — скрипят доспехи стражников, но Эдмунд лишь отмахивается. Сейчас он не хочет говорить с тьмой – он хочет, чтобы она служила ему. И первое, чем он собирается заняться здесь, лишенный своих привычных предметов для ритуалов, это продолжить внушать людям короля одну простую истину. «Люси не сгорит» - эхом отзывается мрак в головах стражников, но теперь Эдмунду нужно большее. Он хочет, чтобы о сестре забыли раз и навсегда. Чтобы не видеть в мыслях её, привязанную к столбу, в центре горящего костра. А костер, как известно, горит только для ведьм и колдунов, если они, конечно, есть. Нет ведьмы – нет костра. И в силах Эдмунда сделать так, чтобы это стало реальностью. ***** Для него, как для темного колдуна, в отличие от Люси, для совершения ритуалов не нужно много чистой энергии и долгих приготовлений. Большую часть можно совершить, имея под рукой всего один компонент – кровь, и в Эдмунде её с избытком. Поэтому он, решив не тратить время зря, выходит из тени и приближается к решетке почти вплотную, так, чтобы стражникам было хорошо видно все то, что он собирается с собой сделать прямо сейчас. Для начала он громко щелкает пальцами, чтобы привлечь к себе внимание. Охранники вздрагивают, синхронно делая шаг вперед. Они готовы защищаться от него, полуголого уставшего колдуна, потому что король научил их этому. Рассказал, насколько колдуны бывают коварны и лживы, научил не попадаться на уловки и всегда быть стойкими и сильными. Вот только король Питер, чье место на белом троне, не объяснил им, что делать, если тощий черный маг выходит на свет и смотрит прямо в глаза. Если его грязное тело, все в синяках и странных ожогах, покрыто старыми шрамами и черными письменами, которые не смог стереть даже камень, по которому его тащили в темницы. Король Питер, справедливый и смелый, не показал им, как остановить мага, который колдует. Поэтому все, что оставалось стражникам, это стоять, замерев, и смотреть на то, как Эдмунд проводит пальцами по своим старым ранам. Там, под белыми шрамами, растянутыми и почти невидными, таится пульсирующей кровью память заклятий. И, как только он зовет их, они с готовностью вскрываются, будто язвы. Кровь течет по коже, пропитывая штаны, капает на пол, но стражники не отвлекаются на это. Самому Эдмунду щекотно от того, как кровь стекает по коже. Еще, конечно, страшно больно и дурно, но он старается концентрироваться именно на первом ощущении. Это все равно намного лучше, чем было в первый раз – тогда по коже вместе с кровью скользил еще и ритуальный нож, и это было действительно ужасно. Сейчас – просто бледное отражение того, что он вытерпел, обучаясь, и от него требуется только держаться на ногах, да читать про себя нужные заклятья. Просить тьму правильно, ласково, обещать свою кровь и немного жизненной энергии взамен возможности проникать в чужой разум, внушая нужные вещи. Без помощи Эдмунд не способен на это. А вот с тьмой, жадной до крови, у него все может получиться. «Нужно просто немного подождать», – думает он, сдерживаясь, чтобы не обернуться. В такие моменты он не любит смотреть на сестру. Она всегда пугается, старается остановить кровь или просто уходит в себя, не в состоянии принять то, насколько разнятся их методы, с помощью которых они добиваются желаемого. Люси в таких случаях варит отвары из трав и ягод, да жжет свечи. Эдмунд вспарывает диких животных или самого себя, как придется, чертит пентаграммы кровью и разговаривает с мраком. И им обоим, как ни странно, довольно часто отвечают. Так случается и в этот раз. В Эдмунда, качающегося из стороны в сторону, вдруг вливается столько силы, что он едва сдерживает довольный стон. Мышцы ноют, как после хорошей встряски, по позвоночнику простреливает холодком, и, быстро сконцентрировавшись, Эдмунд закрывает лицо ладонями и запрокидывает голову вверх. Только шаманы-шарлатаны прыгают по кругу или размахивают руками в момент колдовства. Настоящая магия требует сосредоточенности и точного выбора движений – каждый вздох означает что-то, как для света, так и для тьмы. Сам Эдмунд сейчас дышит редко, коротко, будто находится во сне и видит кошмар, от которого не может очнуться. Его разум делится на множество частей, проникая в чужие головы, оседая там, будто известь на дне озер, и внушает, внушает, внушает одно и то же. «Люси Певенси не существует, Люси Певенси не существует, Люси Певенси не существует» - говорит ночь людям. И люди верят. Как только Эдмунд чувствует это, прислушивается еще раз и верит уже окончательно, он тут же разрывает мысленный контакт и отпускает из себя мрак. Тот вылетает из его тела будто ветер, выдувая все тепло и силы, и все, на что Эдмунда хватает после этого – отойти в тень, оставив в коридоре оглушенных внушением охранников, и упасть на мох. Забыв себя, Эдмунд уже не чувствует, как Люси, которой теперь не существует ни для кого в королевстве, дрожа от волнения, стирает с его кожи кровь. Как безуспешно раз за разом пытается залечить раны, и как облегченно вздыхает, когда через несколько часов они зарастают сами. Эдмунд лежит, обездвиженный усталостью, и не знает, что солнце вновь клонится к закату. А на алом от заката небе проступает полная луна. **** Именно благодаря этому он приходит в себя не через несколько суток, как это случилось бы при другом раскладе, а к ночи. Эдмунд просыпается рывком, кровь стучит у него в ушах, и он хватается руками за пол, пытаясь остановить бешеное головокружение. Он чувствует себя настолько плохо, словно, долгое время провисев вниз головой, теперь попытается встать и выпрямиться. — У нас большие проблемы, – хрипло сообщает он Люси, стараясь, чтобы голос не дрожал слишком сильно. Сестра в ответ укрывает его плащом, но Эдмунд быстро скидывает его – ему страшно жарко, под кожей словно поселилось пламя, выжигающее изнутри. — Интересно, он запер нас вместе потому, что не хотел тратить камеры на двоих, или от того, что знал, как на темных магов действует полнолуние? Эдмунд уже не говорит, а шипит, словно змей, но Люси все равно понимает его. Понимает и пытается поддержать беседу, даже зная, что сейчас он едва ли способен осмыслить её ответы. — Нас собирались сжечь на следующий же день, помнишь? Но идут уже третьи сутки. Значит, что-то случилось. Я пыталась узнать у слуг, но они теперь не верят в меня. Настолько, что даже не слышат. — Конечно, не слышат! Я запретил им верить в тебя! – огрызается на неё Эдмунд, и пытается подняться. Удается ему это далеко не с первого раза, но, встав на ноги, он упрямо плетется к свету. Знает – во тьме ему будет слишком хорошо, а этого сейчас допускать нельзя. — Возьми оставшийся мел и очерти себя так сильно, как сможешь, — говорит ей Эдмунд, стараясь не смотреть на сестру. Её, такую хрупкую и усталую, страшно хочется укусить за незащищенную шею. Или ударить по голове, а потом положить в центр пентаграммы, раскинуть её руки в стороны и продать её, всю, от кончиков душистых волос до пяток, тьме, и потребовать взамен нечто грандиозное. Силу, которую он не ведал до сих пор. Слушая тихий скрежет мела по камню пола, Эдмунд пытается охладить голову о металлическую решетку, но луна не позволяет ему успокоиться. По полнолуниям он совсем теряет голову. Поэтому, как только луна наливается белым светом и выкатывает круглые бока на небосклон, оплетая вокруг себя ореол из свечения, Эдмунд обычно уходит в лес и бродит там, потеряв себя. Сделать это просто – лес, умный и старый, знает лучше него, что нужно прямо сейчас, и специально перемешивает пути под ногами, прячет тропы, и, забыв про свет, Эдмунд теряется в первые же минуты. Поворачивается спиной к дому, вдыхает ночной воздух полной грудью, размашисто, рычит, будто глупый медведь, и шагает в темноту. Та, как и обычно, приветливо распахнута ему навстречу, бережно отводит его от оврагов и буреломов, клубится вокруг, но в эту ночь не шепчет чужие мысли в уши. По полнолуниям в Эдмунде и так слишком много дикого и чужого – он растворяется в ночи, в луне, ему хочется того, чего даже черным магам желать запретно, и сдержать себя в такие моменты ему страшно сложно – кровь людей манит, чужой страх пахнет сахаром, а смерть улыбается ему, щуря глаза. Эдмунд бродит меж стометровых елей, раскинув руки, запрокинув голову в небо, луна целует его в лоб и в щеки, и само пространство, кажется, звенит о чем-то жутком. Трещат ветви над его головой, ухают разбуженные совы, но животные не лезут к нему – чувствуют запах гнили, зла от него, и инстинкты кричат им прятаться и выжидать. То же самое, Эдмунд знает, делает где-то далеко крошка Лу, обвешанная оберегами, окруженная светом свечей и благовониями трав, сегодня она уснет в белых кругах на полу, чтобы он, если что, не смог добраться до неё и причинить вред. Потому что тьма в нем выламывает кости от желания чужой боли. Эдмунд жаден до подробностей вокруг себя и даже слышит глубже, чем обычно. Его движения смазанные и чересчур резкие. Он будто беспробудно пьян, отравлен и безумен одновременно – он не может сконцентрировать зрение, как бы не старался, и все вокруг кружится в непонятной мешанине из вкусов и запахов: от стволов одуряющее пахнет смолой, земля, когда Эдмунд падает, - горчит на зубах и скрипит песком, режет пальцы трава. Внутри Эдмунда пусто-пусто, он – пещера без ветра, без эха и пола с потолком, и в нем нет места для огней. Только тьма, да магия – все, из чего он состоит во время полной луны, превращаясь в нечто неуправляемое и дикое. Чтобы к утру очнутся около очередного болота, нечего не помня и не в силах даже пошевелиться, потом долго уговаривать лес вернуть его самыми близкими тропами до дома и еще долго вычесывать из волос чьи-то мелкие кости и еловые ветки. Люси после полнолуний ждет его дома с сытным завтраком, больше подходящим по размеру для целого отряда, чем для одного усталого Эдмунда, но он съедает все без остатка и заваливается спать на сутки. — Ты будто оборотень, – любит смеяться сестра во время убывающей луны, больше не боясь и позабыв об угрозе на ближайшее время. Ей самой луна не страшна, как не страшны солнечные затмения или еще что-то связанное с планетами. Люси плохо ночью, без света, но это совсем другое. Ей, как светлой ведьме, выбравшей изначально старанье и сложности на свою долю, дышать и так зачастую трудно, и свою цену она платит тем, что просто существует. Творит магию добрую, тихую, спокойную, заговаривает болезни и просит травы расти, животных – не болеть, и все у неё спорится и совершается легко, почти непринужденно. Но даже ей, привыкшей к проблемам, сейчас очень сложно и страшно, и Эдмунд прекрасно понимает её – совсем скоро луна насмотрится на свое отражение в стоячих водах озер, и вспомнит, что пора полнеть. Поспеет, будто наливное яблоко, сорвется с ветки и покатится, и вместе с ним сдвинется и разум Эдмунда. Только вот теперь ему не уйти в шумящий ветвями лес – они за решеткой. С потолка по-прежнему капает, и каждый подобный звук словно подгоняет неспешное время, влечет, гонит его вперед, и где-то там, на воле, солнце спешит сесть в неспокойное море, взбаламутив его еще больше. Эдмунд смотрит на свою белобокую хозяйку сквозь каменные стены и жадно дышит тухлым воздухом подземелий – в нем просыпается волшебный голод, и ему больше не хочется спать или колдовать. Он жаждет крови и смерти. Запертый со светлой колдуньей в одной камере, с живой и теплой, такой слабой, почти беззащитной, он кожей ощущает, как растет луна. И, чтобы из-за выбранной когда-то стороны магии не лишиться сестры, Эдмунд решает действовать немедленно. Смахнув с пола пыль, оставшуюся от мела, он чертит друг за другом несколько символов, последний вписывая прямо у себя под ногами. Стражники наблюдают за ним пустыми темными взглядами, не мешая, но и не помогая – огонь на их факелах почти погас, но они слишком задумчивы и погружены в себя для того, чтобы сделать свет ярче. — Я оставляю дорогу, по которой, надеюсь, смогу вернуться, – говорит Эдмунд, кивая на символы. — Позови меня, когда все закончится. Из углов начинает тянуть болотной сыростью. Люси, сжав руки в кулаки, быстро подбегает к нему и обнимает напоследок. Когда теплые руки сестры обвивают его шею, Эдмунд старается не двигаться с места, но все равно ведет головой ей вслед, жадно облизнувшись. В Лу много светлой силы, она совсем не колдовала после того, как их поймали, да и до этого тратила энергию лишь на слабенькие зелья. Эдмунду, пустому почти полностью, так не хватает этой силы, и сейчас он сдерживает себя на чистых инстинктах – сестра по-прежнему для него роднее тьмы, так было всегда, иначе они просто бы не прижились вместе. Это – главное для Эдмунда, его основы, и для того, чтобы так и оставалось впредь, сегодня ночью ему нельзя находиться здесь. А если телом он не может покинуть темницы, значит нужно сделать так, чтобы он не смог причинить вреда. Поэтому, прижавшись к одуряюще холодной решетке, Эдмунд поднимает гудящие руки, раскрывает ладони и кладет себе на грудь, к месту, где под кожей беспокойно бьется сердце, и делает вдох. Затем второй. Третий. И на четвертом сердце останавливается. **** Даже вне тела Эдмунду все еще хочется разрушать. Ломать, калечить, лишать сил, причинять боль, но теперь к сестре ему уже не подступиться. Лу ощущается огромным сгустком обжигающего белого света, который противен Эдмунду, и, только взглянув на него, он тут же устремляется прочь, не скованный больше оковами плоти и тюремными решетками. И, казалось бы, сейчас Эдмунд мог бы спокойно уйти в лес, к тьме, к влажно блестящим глазам, которые приветливо подмигивают ему из пустоты, но в этот раз он выбирает не эту дорогу. Он, не чувствуя под собой ног, не ощущая тела, проносится над ступеньками, поднимаясь все выше и выше. Перешептываясь с тенями, он ищет человека, мыслями о котором была забита его голова в последнее время. Замок спит, плотно захлопнув ставни и заперев засовы. Спит и королевич, укрывшись красным, спит, отложенная на шелк, его золотая корона. Спят рубины в перстнях. Эдмунд, учуяв королевича по запаху горя, крадется через спальню, минуя зеркала и тлеющие огарки свечей. Король Питер спит неспокойно – под его глазами залегли тени, его волосы смяты и запутаны, пальцы сжимают одеяла. — Что же мешает тебе дышать спокойно? – спрашивает у него Эдмунд, но в реальности это звучит, словно тихий скрип половиц. И, поняв, что ответа он не дождется, Эдмунд ложится рядом с королевичем, бесплотной тенью примяв простыни. Те сереют, тускнея и истончаясь, но Эдмунда уже нет на них – он в мыслях Питера, в беспокойных снах, наполненных странными образами, незнакомыми ему. Королевичу снится битва. Он – во главе войска, на белом коне, несется на врага, обнажив меч. Солнце вытачивает на лезвие странные узоры, ревут войны, гремят подкованные копыта по истоптанной земле. Звенят доспехи. Эдмунд, оставаясь в тени, наблюдает за всем из-за плеча Питера, проступая еле заметно, да и король слишком занят для того, чтобы заметить хоть что-то. Он сражается. Сильно, смело, не щадя ни себя, ни врага, вонзает меч в чужие жизни вновь и вновь. На землю капает кровь, конь, выбившись из сил, скидывает Питера на землю, и, не успев увернуться от вражеской атаки, он умирает от топора, воткнувшегося в спину. Небо тут же выцветает, битва замирает, лишившись главного героя, воздух дрожит. Затем картинка меняется, и хоть место теперь другое, Питеру, кажется, снится одно и то же – все тот же бой продолжается, но теперь на корабле. За бортом бушует море, волны, огромные и безумные, обрушиваются на палубу, и, не успевает Эдмунд надышаться грозой, как Питер умирает вновь. Теперь – утонув в пучине, скинутый за борт своим же матросом. Эдмунд, у которого по-прежнему гудит в голове, долго смотрит на море, которое, поглотив свою добычу, сыто покрывается барашками. Затем, вскинув руки, гладит ладонями небо, усмиряя грозу, приглаживает тучи, шипит, когда молнии попадают в пальцы, но не останавливается. Солнце, наконец, выпутывается из туч, вытекает на небо расплавленной лужей золота, но светит не жаром. Оно, круглое и полное, горчит белым лунным светом, и, заметив, как на море постепенно проступают блики, Эдмунд с разбега прыгает с корабля, на котором застыла, не зная, что делать дальше, выдуманная команда. Отфыркиваясь и загребая густую воду руками, Эдмунд думает о том, как ненавидит воду. Огонь – его стихия, а в воде слишком много тайн. Питер – одна из них. Погрузившись на дно, бледный и бездыханный, он продолжает упрямо смотреть вверх, даже лежа на песке, будто неподвижный камень. Подплыв, Эдмунд ладонью закрывает его печальные глаза, и только вздыхает, когда реальность вновь начинает меняться. Сквозь уже привычный стук крови в ушах ему кажется, что он слышит чей-то шепот, или, возможно, даже крик, но не спешит расслышать его – в чужих снах опасно пытаться понять такие вещи. «Расскажи мне», — говорит Эдмунд, наблюдая за тем, как Питер гибнет вновь и вновь. Как принимает удар на себя, как ловит ножи руками, как истекает кровью, оставленный всеми, преданный, вновь и вновь преданный своими же людьми. «Кто убил тебя на самом деле?» - спрашивает Эдмунд, но Питер не отвечает. Замечает чужака в своих снах, хмурится, ведет рукой, желая развеять незваного гостя, но от Эдмунда не так-то просто отделаться. «Не хочешь говорить? Я посмотрю сам», — смеется он в лицо Питеру, и, гонимый луной, вгрызается в чужое сознание. У Питера в голове тут же начинают бить барабаны, все сдвигается и смазывается, пестрит красками и старыми воспоминаниями, которыми Эдмунд, вороша память, пытается отвлечь его внимание. Очередное поле битвы взрывается от красок и запахов, звуков, Питер ощущает все и сразу. Деревья пахнут сдобой, лошади – яблоками, мечи – старым деревом и соленостью моря, волосами матери, старыми выстиранными простынями, лекарствами и болезнью. Оглушительно поют птицы и плачут дети, грохочет водопад, ревет, ударяясь о стекла, вьюга. Шипят угли в камине, обжигая руки жаром — алые, раскаленные, зеленеет листва на деревьях в саду, первые зубы его сестры – белые-белые, будто галька на пляже, золото в казне отражает солнце, у предателя черные, будто ночь, глаза, а у коня бока в белых пятнах. «Сьюзен!» — зовет он сестру, но та уходит, оставляет его, отдаляясь все дальше, падая, падая безвозвратно, в пропасть, с обрыва, чтобы найти последнее пристанище среди белоснежных простыней, не способных уже скрыть болезнь. Сьюзен, синеглазая и тихая, его дорогая Сьюзен, бережно перелистывающая страницы в книгах, сама теперь похожа на старый рисунок в одной из них – выцветший и еле заметный, она борется за каждый вздох и больше никогда не увидит света. Не украдет у него овощи с тарелки, не оседлает коня, не положит в походные сумки лишнюю теплую накидку. А Питер, Питер Великолепный, король, правящий справедливо, только и может, что укрывать её все новыми и новыми одеялами, закрывать окна ставнями, да зажигать в тихих покоях свет – вокруг сестры теперь слишком много тьмы, теней, и все они говорят с ним голосами мудрецов, таких же бессильных, как и он сам. «Заклятья не живут дольше их хозяев», — говорят старцы Питеру, и в его голове гремят цепи, трещат, тлея, угли, плачут на кострах ведьмы и колдуны. «У магии нет истинного лица. Истреби их всех, и, возможно, однажды ты найдешь то, что искал», — учит Питера горе, шепчет Питеру отчаяние, оно глубоко-глубоко в нем, в самом сердце, и он поступает так, как считает верным. Эдмунд, конечно, с ним не соглашается. Он проступает в реальности все яснее и яснее, оттягивает королевичу его спутанные волосы, требуя проснуться, готовый долго и упорно спорить о правильных выборах, но тут его зовет Люси. Поначалу это похоже на еле ощутимое поглаживание по голове. Или по спине. Почувствовав это, Эдмунд тут же отпускает чужие волосы, прекращает будить короля и прислушивается. Люси начинает звать все громче, теперь её голос даже можно услышать, и Эдмунду настойчиво хочется ответить. В последний раз оттянув Питера за волосы, он спрыгивает с кровати, ощущая вместо теплых ковров под ногами сырость каменного пола. Мелкие камушки и грязь врезаются в кожу ступней, мел колет пятки, но Эдмунд почти не ощущает этого – он, замерев, смотрит на то, как медленно просыпается королевич. Как он хмурится, выпутывает из одеяла руки, трет ими лицо, словно пытаясь скинуть наваждение, а потом открывает глаза, и в них, там, на дне, за черными ресницами, по-прежнему страшно много горя. Вот только оно не такое, каким обычно горчит голос у тех, с кем беседует Люси. Не то, от которого пытаются избавиться, приходя к Эдмунду за заговорами и черными символами на тыльных сторонах ладоней. Горе короля ходит в красном, дышит смертью, оно – и есть тот самый костер, те самые книги с картинками, та самая Сьюзен. «Сьюзен-Сьюзен, тонкие запястья», — нараспев поет Эдмунд, не в состоянии оторваться от короля. Питер вздрагивает, приподнимается на кровати и поворачивает голову, пытаясь разглядеть Эдмунда. Ему, живому, сбито дышащему, чувствующему так много эмоций одновременно, не тягаться с еле заметным нечетким образом черного колдуна, но он все равно видит его. Восходящее солнце не освещает Эдмунда, и он успевает сказать напоследок всего одну фразу, прежде чем Люси выдергивает его в реальность. «Пора жечь костры, королевич», — эхо величаво огибает Питера, тонущего в одеялах, словно в болоте, напоследок обдав его горячим воздухом. Продолжая смотреть в пустоту, Питер облизывает губы, и ему кажется, что они горькие от пепла. Этот жест повторяет за ним в подземельях Эдмунд, но его губы горьки не из-за пепла – его тело всю ночь пролежало лицом во мхе, и теперь во рту у него отвратительный привкус тины и земли. Сплевывая вязкую слюну и потягиваясь, Эдмунд осматривает сестру, рукой проверяет ей температуру, и, удостоверившись, что все в порядке, начинает довольно улыбаться. — Узнал что-то интересное? Люси сидит на мхе, подогнув под себя ноги, и переплетает растрепанные косы. Эдмунд встает позади неё, довольный от того, что вновь может прикасаться к сестре без опаски сорваться, и вяжет из волос колдовские узлы, вспоминая старинные узоры. — У короля горе. С потолка капает вода, и, кажется, будто сам замок опечален этим. Замок, все слуги, реки, текущие через эти земли, возможно, даже небо, на которое иногда смотрит Питер. Не опечален этим только Эдмунд. — Поэтому он так обозлился на все волшебное? – Люси, как всегда, невероятно догадлива, но стремится увидеть даже в своем убийце нечто светлое. Эдмунд, напротив, абсолютно заворожен чужой решимостью. — Отчасти. Я еще не разобрался до конца. Узнаю все после сожжения, – спокойно сообщает он, так, будто и не его будут предавать огню через несколько часов. — Я напомнил ему о себе. К вечеру все должно закончиться. Завязав кончики волос в хитрый узел, Эдмунд целует Люси в макушку. Сестра запрокидывает голову и смотрит на него внимательно, тревожно, и он спешит успокоить её: — Все будет в порядке, как и всегда. О тебе все забыли, значит, как только клетку отопрут, ты просто вернешься домой, а я пойду следом. Буду через сутки, может, через двое, но ты точно не успеешь соскучиться. Сваришь мне пока того вкусного рыбного супа, я страшно проголодался тут. Эдмунд заправляет непослушные кудряшки Люси за уши, и не может заставить себя перестать улыбаться, хотя и понимает – сейчас это выглядит странно и нервно. Он очень устал от всех передряг, что случились с ними двоими за последние несколько дней, и из последних сил старается вселить в сестру уверенность и спокойствие. Высоко над ними гремят металлические ботинки стражи, вытачивая камень, огонь освещает стены, и процессия движется все ниже и ниже, спеша принести одурманенным охранникам вести. «Время казни!» — звенит, ударяясь о камни, хриплый приказ о действии. Расслышав его, Эдмунд вскидывает голову к потолку и скалится темным сводам, ощущая, как подрагивает от предвкушения тело. Потому что на самом деле он страшно любит, когда глупые люди пытаются сжечь его. Любит огонь и эффектные представления. **** Посмотреть на его смерть собирается, кажется, все королевство. Эдмунд, которого надежно привязывают к деревянному шесту в центре огромной кучи хвороста, крутит головой, стараясь изучить все вокруг себя как можно лучше. Смотрит на лица людей, подслушивая самые громкие из их мыслей, щурится с непривычки от яркого солнца и изо всех сил старается не расчихаться. Воротник грубой рубахи, которую накинули на него на выходе из подземелий для того, чтобы не пугать простой люд его исчернённым знаками и шрамами телом, лезет ему в нос и страшно щекочет, и Эдмунд и так весь извертелся, привлекая к себе еще больше внимания. «Хотя, куда больше», — думает он, щурясь от бликов солнца от начищенных доспехов. На площади выстраивается целая процессия из стражников, и каждый следующий из них блестит и сверкает сильнее предыдущего. После полнолуния и нескольких дней, проведенных в темноте, у Эдмунда слезятся глаза и чешется в носу, и, стараясь отвлечься, он ищет взглядом среди толпы Люси. Сбивается от очередного блика, шипит сквозь зубы, ведет головой, вызывая у толпы тем самым единый громкий вздох, но вместо сестры находит короля. Тот стоит у одной из стен дворца, надеясь, видимо, что родной камень поддержит его, и выглядит весьма живописно с факелом в руках вместо меча. Эдмунд даже перестает вертеться, поймав себя на мысли о том, что королю, на самом-то деле, идет. Пламя танцует в гнезде факела, живое, задорное, переливчатое и непостоянное. Воздух над огнем рябит, искажает пространство, и, дернувшись в сторону пламени, страшно замерзший Эдмунд ждет секунды, когда из-под его ног потянет черным дымом. Когда весело затрещит хворост, займется кора на более толстых поленьях, а затем все вспыхнет, сильнее и сильнее наливаясь светом, ослепляюще ярким, выжигающим тьму, и одновременно – самым проклятым из всех, что можно вообразить. — Давай же, я хочу, чтобы ты сжег меня, – говорит Эдмунд Питеру, голодно смотря королю в глаза, и довольно щерится, когда тот не отступает. В отличие от толпы, которая шагнула назад, как только он открывает рот, Питер идет только вперед. Перед тем, как опустить факел вниз, он медлит всего несколько секунд – для Эдмунда это сливается в один сплошной гул, вдох, и вместе с воздухом в легкие уже проникает дым. И Эдмунду стоило бы внимательно следить за озорником-огнем, зная, насколько иногда он бывает коварен на подлянки, но он не может перестать красоваться перед королем. — Именно ты! – Воет он вместе с ветром, дышит им, зовет его к себе, прося раздуть пламя сильнее. Тот, преданный и шебутной, будто бродячий пес, тут же откликается, вылетая из закоулков и темных тупиков, гремит ставнями, завывает в трубах, и несется к Эдмунду. Проталкивается через людское скопище, холодит ноги, раздувает грязные юбки и подъюбники, и врезается в костер, начинает облетать его по кругу, устремляясь к центру. Пламя жадно пожирает кислород и дерево, ползет все ближе к Эдмунду, передвигаясь скачками, словно лиса в осеннем лесу, такая же рыжая и клыкастая, с хитрыми глазами, и у Эдмунда от нетерпения немеют пальцы на ногах. Он тянется к пламени, позабыв, наконец, про королевича, и чувствует, как начинает тлеть на нем грязная одежда. По коже ползет тепло, быстро превращающееся в жар, и Эдмунду нравится, наконец-то нравится то, что происходит. Выгибаясь, он тянется к пламени, и оно привычно отвечает ему взаимностью. Распадаются на клочки штаны, шипят, трескаясь в пламени, вшитые в тайные карманы амулеты, разряженные и не нужные сейчас, тонко, еле слышно, пищит, потрескивая, верхняя роба. Сам Эдмунд не горит, огонь не трогает ни его кожу, ни волосы, только заходится от восторга сердце под тяжелыми ребрами. В такие моменты Эдмунд всегда ощущает себя силой, запертой в громоздком человеческом теле. Птицей в клетке, тьмой высоко в скалах, с которых не спуститься, магия в нем клокочет, просясь выйти наружу, но он не позволяет. Самая банальная из ошибок – поддаться на зов волшебства, пожелать стать частью силы, безумной и неуправляемой, чем-то большим, чем просто колдуном или врачевателем. Вот тогда можно сгореть по настоящему, но пока он в состоянии осознавать себя и выбирать самостоятельно, не слушая уговоры темной магии, ему не страшно пламя. Не страшны крики толпы, не страшны острые мечи, которые уже обнажила стража, увидев, что он не кричит от боли. Все это Эдмунд видит сквозь желтые всполохи огня, который теперь обтекает его со всех сторон, продолжая точить дерево, да смолить в небо, не прикасаясь к нему самому. Пламя, алое у досок, и бледно-желтое на самых кончиках, так напоминает волосы Лу, выгоревшие на солнце, что Эдмунд не может не улыбнуться. Затем, зацепившись за эту мысль, он тянет из себя цепочку образов все дальше и дальше, складывая мысли одну за другой, и, в конце концов, вспоминает про королевича вновь. Тот сейчас стоит, опустив потухший факел вниз, и, не отрываясь, смотрит на колдуна, который почему-то не умирает. И Эдмунду, конечно, страшно хочется остаться в центре жаркого костра еще на несколько минут, чтобы завладеть мыслями Питера окончательно, но он не делает этого. Вместо картинных криков или зловещего смеха, он оставляет гореть вместо себя большое полено, зачаровав взгляды зевак на нем. Сам же вылезает из пламени, стряхивая его с себя, словно приставучий снег с одежды, счищая ладонями, встряхивается, будто лошадь после купания, и зябко переступает ногами, ежась – после горячих углей булыжники мостовой кажутся ледяными. Это не первое сожжение Эдмунда, но, определенно, самое мощное по ощущениям. И пусть он больше не стоит в огне, ему все равно кажется, будто пламя горит внутри. Под кожей, в волосах, так, чтобы королю было видно, так, чтоб он понял, какого на самом деле служить магии, чтобы почувствовал, наконец, кого поймал. Чувствуя, как горят от подобных мыслей щеки, Эдмунд ведет плечами, зачесывает лезущие в глаза волосы назад, после чего с легким удивлением понимает, что абсолютно нагой. Мысли его все еще задорно потрескивают вместе с пламенем, нечеткие и спутанные, будто от крепкого вина, и соображает он страшно медленно. Задумчиво смотрит на грязные локти, на ноги и живот, покрытые копотью, а потом ему, наконец, становится холодно, и он вновь поворачивается к королю. Тот стоит, замерев, как и все остальные, но дышит он значительно медленнее их всех. С присвистом, через силу, он будто борется с чем-то внутри себя, ждет от костра непонятного чуда, но, Эдмунд знает, на этот раз Питеру суждено разочароваться. Все самое волшебное уже ускользнуло от него, и теперь все, что может король – помочь Эдмунду не околеть окончательно. У короля в красном спина укрыта мантией, которая волочится за ним по двору, и огонь бликами оглаживает меховые складки на воротнике. Снять это с Питера – дело нескольких секунд, но Эдмунд все равно медлит – долго смотрит в глаза зачарованному королю, который сейчас не видит его, продолжая наблюдать за пламенем, лживым и лукавым, и Эдмунду кажется, будто чужой взгляд пронзает его насквозь. Завороженный, он даже забывает о том, насколько ему холодно, медленно опускает руки, но золотая застежка, на которую крепится мантия, расстегивается сама под тяжестью одеяния. Мантия падает Питеру под ноги, ложится складками, и кажется, что он стоит в огромной луже крови. Теплой и так же, как и Эдмунд, любящей огонь. А от такого он никак не может оказаться, поэтому быстро накидывает её на голые плечи, кутается, и, кинув последний взгляд на королевича, устремляется во дворец, оставляя на камнях и редких участках травы выжженные следы. **** Ему, конечно, стоило бы убраться из дворца как можно скорее, пока не догорели последние ветки в костре, но он не может просто взять и бросить все, что уже знает. Поэтому Эдмунд долго бродит по коридорам, наощупь вспоминая дорогу, а найдя заветную дверь, стоит перед ней, выравнивая сбившееся дыхание. Ведь там, за несколько шагов от него, находится то, что так дорого королю. То, что он так легко разрушил бы раньше, желая отомстить, и не тронет теперь. И понять причину Эдмунду так же важно, как разгадать чужое колдовство. Оказавшись в покоях, где помимо умирающей принцессы дышат только тени, да гнетущая тишина, Эдмунд первым делом кланяется. Не дождавшись отклика, он обходит огромную кровать, на которой лежит неподвижная Сьюзен, скованная проклятьем, и деловито начинает осматривать зеркала, которыми здесь увешаны все стены. То, что осталось от некогда прекрасной принцессы, спит, погруженное в обморочное забвение, и некому делать ему замечания - смотря в некоторые из зеркал, Эдмунд, не сдерживаясь, ругается вполголоса – король явно не знал о том, что делал, помещая здесь всю эту дорогую красоту. Хотел, видимо, оставить хоть что-то сверкающее и прекрасное рядом с сестрой, а в итоге навредил ей еще больше. — Но он не знал, так ведь? – приговаривает Эдмунд себе под нос, и, примерившись, одним резким движением сдирает со стены самое богатое зеркало в золотой раме, которое тут же норовит выскользнуть из его пальцев, упасть на пол и разбиться, но Эдмунд проворнее – он держит крепко. — Все это поправимо, принцесса. Сейчас один темный колдун будет спорить с другим. И, уверяю тебя, я выйду из этого поединка победителем, – он, обернувшись, подмигивает Сьюзен. Та в ответ глубоко вздыхает, явно стараясь проснуться, но сил в ней на это уже не остается. Пока не остается – поправляет себя Эдмунд, подмечая, что у самой шеи волосы у принцессы вьются точно так же, как и у его дорогой Лу. — Вы все на свете одинаковые, – с неожиданной нежностью говорит он проклятой принцессе. — Вас беречь нужно сильнее драгоценностей и собственной жизни. Глупцов вокруг много. Тебя вот, например, прокляли из-за твоего титула и по глупости. Судя по магии – довольно давно, но ты долго боролась, а потом устала окончательно. И сдалась. А сдаваться нельзя, сестра короля, этого магия и ждет от вас, – поясняет он, руками смахивая с лица спящей Сьюзен невидимую обычным людям черную пыль. Здесь все покрыто ею, отравляющей и злой, она не позволяет свету проникать дальше окон, не позволяет тьме рассеиваться. — Мне легко – у меня уже есть магия. А вот брату твоему сложно, Сьюзен-Сьюзен, тонкие запястья. Он королевич, – тихо заканчивает диалог сам с собой Эдмунд, прикрыв глаза. Красная мантия надежно греет его плечи, а злосчастный титул совсем не хочется произносить с издевкой. Ему, колдуну, приговоренному и сожженному на костре, стоило бы ненавидеть своего палача, а по всем законам и порядкам право было еще и отомстить после всего этого, но ему не хочется. Отомстить за сестру – да, но не жестоко, а так, чтобы Питер ощутил на себе все, что испытала она, но и только. Впервые в жизни он, обычно проклинающий своих врагов и их семьи на гниение заживо, на крупные несчастья, истребляющий тех, кто предал, под корень, не собирается мстить. А все это из-за подсмотренных снов, подслушанных мыслей и сворованных эмоций. Эдмунд теперь понимает Питера, словно тот родной ему, и зла больше держать не может. — Ох, Лу будет долго смеяться надо мной, – сообщает он тихой Сьюзен, а затем осторожно ставит зеркало на пол и поворачивает отражающей поверхностью к себе. На стекле, защищающем серебряную пленку от внешнего мира, нет ни пылинки – слуги хорошо прибираются в покоях, превращенных в светлый богатый склеп, поэтому Эдмунд видит свое отражение четко, как никогда раньше. Видит он не только себя – видит всю тьму, которая есть и будет в нем, нерастраченную, мощную, жаждущую наделать дел, она черными завитками опоясывает его торс, сочится из символов на груди и руках, затекает неощутимым туманом в рот и в уши. За его спиной, там, в тени, стоит несколько образов с провалами вместо глаз и рта. Они тянут к нему руки, бесплотные, не способные причинить вреда, и их несуществующие прикосновения оседают у Эдмунда на коже мурашками. У его отражения есть несколько различий с реальностью, но это не сильно удивляет Эдмунда. На самом деле у него нет черной воронки из проклятий над головой, а глаза не блестят сплошным черным зрачком, будто вороньи, да и пентаграмм на теле не так много. Нет у него и сломанных костей, как там, в зеркале, нет сожженных волос и свежих шрамов на горле, нет гнили под пальцами, но часть этого есть у него внутри. Всего лишь часть – остальное зеркало придумывает само, стараясь запугать, обещая это ему в будущем. Подпитанное проклятьем, оно, обозленное и разумное теперь, способно спутать ему все карты, но он не позволяет этому случиться. Лишь скалится своему отражению, когда то вдруг оживает, ударяется о стеклянную преграду, стараясь выбраться наружу, начиная бесноваться, рыча и царапая свою неправильную, отраженную реальность. Не обращая на это никакого внимания, Эдмунд пальцем счищает с себя немного копоти и начинает рисовать прямо по зеркалу. Линия, за ней – вторая, непрерывная и четкая, без проплешин и слабых мест, через которые зло смогла бы просочиться, - в детстве Эдмунд чуть не остался без души после одного ритуала, при подготовке к которому он был неосмотрителен, и теперь не найти колдуна, дотошнее рисующего символы и чертящего, чем он. На зеркале появляются несколько треугольников, пересекающих друг друга. В центре Эдмунд рисует маленькую точку, и, как только он отнимает палец от зеркала, оно начинает мелко подрагивать и мерзко скрипеть от ярости. Эдмунд пыхтя, перетаскивает сопротивляющееся, ставшее раз в шесть тяжелее зеркало к кровати проклятой принцессы и поворачивает его так, чтобы она отражалась в нем полностью. — Давай, выходи, я хочу посмотреть на тебя! – говорит он почти бездыханному телу, обращаясь к тому, что сидит в нем. Что окутывает простого человека, не способного сопротивляться, не давая вздохнуть, выпивая все мысли и чувства, питаясь его жизненными силами. Тьма по ту сторону зеркала вытекает из тела быстро, опасно, открывает с десяток глаз и скалит зубастый рот, и Эдмунд ухмыляется ей в ответ. Все это знакомо и приятно ему – убивать, истреблять, и за дело он берется с большой охотой: манит пальцем чудище к себе ближе, зовет, облизываясь, а затем впивается ей пальцами в глотку. Сжимает, не обращая внимания на чужие метания. На когти, царапающие руки, и вслушивается в тихий скрип и скрежет, с которым ломается чужая магия. Затем, отпустив черноту, он отворачивает зеркало от Сьюзен и тащит его к окну, поближе к солнцу, и тянется ладонью к черной точке в центре зеркала. Тьма по ту сторону дрожит, истончаясь, и даже, кажется, пытается взвыть о чем-то умоляюще, но Эдмунд не дает ей шанса – он прицельно бьет в центр, и от точки начинают расходиться трещины. Словно изморозь, они быстро покрывают зеркало тонкой сетью, и, сосредоточившись, Эдмунд в одно движение счищает получившуюся ловушку, запутывая в ней проклятье. Поверхность зеркала вновь очищается, теперь и от того, что он нарисовал ранее, остается только беснующееся черное нечто, лежащее на полу в спальне. В отраженной спальне, не в реальности, и с этим довольно просто справиться – Эдмунд тащит стекло к окну и, призвав на помощь ветер, выкидывает его прочь. Замок стоит на вершине утеса, зеркало, падая, переворачивается несколько раз, а потом с треском разламывается о камни. Солнце тут же кидается к искореженной раме, стремясь счистить с неё мрак. Эдмунд стоит перед окном несколько минут, вслушиваясь в далекий шум прибоя, приводя дыхание в порядок, и с интересом наблюдает за тем, как мелькают среди волн русалочьи хвосты. Подводные девицы, привлеченные блеском золота, быстро приближаются к берегу, и, Эдмунду кажется, что он слышит расстроенный вой тонущего проклятья, которое утаскивают на дно. Там оно быстро теряет силы, раздираемое потоками на части, и через несколько ударов волн о скалы превращается еще в одно течение, сильное и непокорное, возможно, более злое, чем остальные, но уже не способное причинять вреда принцессам. Надышавшись морем вдоволь, Эдмунд поворачивается к свету спиной, и не может сдержать довольной улыбки – на кровати вновь лежит человек, а не иссохший скелет, продолжающий жить, кажется, просто из упрямства. У Сьюзен такое же бледное и в чем-то строгое лицо, как и у её брата, и, Эдмунд уверен, такие же голубые глаза. — Интересно, ты так же своенравна? – интересуется он у Сьюзен, срывая с окон шторы. Машет руками, выгоняя из углов тени, стягивает с принцессы теплые одеяла, выталкивая голыми ногами из-под кровати теплые тапки. — Ну же, просыпайся. Больше незачем экономить силы на каждый вздох! – смеется он, ероша её волосы, и ему вновь кажется, будто он разговаривает с Люси. Та точно так же ленится по утрам, довольно впитывая солнечный свет. Только вот у Люси нет еще одного старшего брата, который, отмерев, наконец, понимает, что лишился накидки, и прямо сейчас рыщет по дворцу, в спешке стирая подошвами черные выжженные следы. Питера Эдмунд чувствует венами на запястьях. Те довольно ноют, продолжая гореть, и чем ближе королевич подходит к покоям, тем сильнее Эдмунду хочется хохотать от восторга. Азарт пузырится в его крови, и, замерев на несколько секунд, он вдруг ясно понимает, что Питер стоит прямо за дверью. За дверью покоев, в которых впервые за несколько лет просыпается принцесса Сьюзен. — Доброго утра, ваше величество, – смешливо кивает заспанной Сьюзен Эдмунд, а затем делает шаг в сторону окна, из которого совсем недавно выбрасывал зеркало. Скрипит тяжелая дубовая дверь, визжат петли на двери, Сьюзен широко распахивает глаза, смотря на Эдмунда, и радужка у неё действительно точно такая же - голубая-голубая, будто небо. Теплый игривый ветер залетает в покои, волочит по полу невесомые занавески, расплетает строгие косы принцессе, а затем, обнаружив Эдмунда, злорадно надевает ему на голову подол красного плаща. Дверь ударяется об стену с громким стуком, будто опускается на гроб крышка, но это, поправляет себя Эдмунд, не правильное сравнение. Все теперь у королевича должно быть радостно и легко. — Питер! – зовет короля Сьюзен, и вместо того, чтобы увидеть колдуна, он поворачивает голову к сестре и замирает на месте, не в состоянии поверить в то, что видит. Сестра продолжает звать его, вновь и вновь, прямо как он кричал ей в своих снах, только теперь все это происходит в реальности. Его Сьюзен, теплая и добрая, растрепанная Сьюзен сидит на кровати, скинув одеяла, и улыбается. Именно в этот момент маленькие камешки под ногами Эдмунд предательски скрипят. Питер вскидывает голову в сторону звука, поворачивается всем корпусом, тут же хмурясь, готовый атаковать и защищать сестру до последнего вдоха, но не видит врага. Только хлопает на ветру красная мантия, быстро выскальзывая из окна, и все, что он успевает разглядеть, подбежав к окну – это большую черную птицу, похожую, кажется, на грифона. Она быстро улетает в сторону леса, сжимая в когтях его мантию, и Питер обещает себе обязательно разобраться с этим сразу после того, как насмотрится на свою сестру. Насмеется, надышится с ней одним воздухом, согреет, наконец, согреет её холодные руки в своих и расскажет ей обо всем, что она пропустила за эти несколько лет. ***** До самого вечера Эдмунд носится над лесом, словно сумасшедший, и дуреет от того, как ветер воет в ушах. Как непривычно выламывают лопатки крылья, как совершенно по по-новому чешутся перья за ушами. Птицы играют с ним в догонялки и он, несколько раз чуть не рухнув в океан, да сбив парочку верхушек у сосен, вспоминает старые трюки, знакомые с детства. Когда учитель впервые превратил его в птицу, против его воли, и приказал расколдовываться самостоятельно. Эдмунд, помнится, тогда три месяца ел червей и мелких кроликов, и потом, вновь став человеком, долго отучивал себя от прыжков со всяких обрывов и привычки полагаться на крылья. Домой он добирается уже затемно, выбившись из сил окончательно, и не совсем удачно садится в огороде. Планирует, конечно, приземлиться на крышу и осторожно скатиться с неё на землю, но крылья складываются за спину немного раньше, и он ухает в грядки с горохом и тыквами, не сломав себе ничего только чудом. На шум из дома выбегает Люси, стоит на пороге, не решаясь выйти в темноту, но потом узнает брата по фырканью и копошению, и смело спешит к нему на выручку. Выпутывает его из вредных ростков гороха, отодвигает тяжелые тыквы, приглаживает топорщащиеся перья и сама не может сдержать смеха – Эдмунд пытается лежать спокойно, но в непривычном теле это не так-то просто, и вечно норовит снести её то крылом, то задеть лапой. Выбравшись, наконец, из огорода и осторожно расправив крылья, Эдмунд валится на спину, обернувшись человеком, и долго лежит, наслаждаясь ночной прохладой. Здесь, дома, она не такая, как промозглая сырость в подземельях, или мокрый холод моря во снах королевича. Тут она родная, черная, душистая и бархатная, и Эдмунд дышит ею, ощущая, как возвращаются сторицей потраченные за день силы. Люси, выпутав грязную красную накидку, отряхивает её от земли и зовет Эдмунда в дом, и он нехотя поднимается, в один момент став ленивым и расслабленным. Дом встречает его горячим супом на печке и знакомыми книгами, которые приветливо шелестят страницами при виде него. В черепах на полках зажигаются красные огоньки, зелья в тарах начинает кипеть и вращаться по кругу, а пламя в печи дрожит и разгорается жарче. Лу, убирая с заалевших от тепла щек волосы, застирывает мантию в тазу, а Эдмунд, стараясь не прикусить язык, с удовольствием уплетает суп, наливая себе уже третью тарелку. Затем, благодарно поцеловав сестру, он разваливается в одном из черных кругов, который обычно использует для колдовства, потягивается всем телом и начинает рассказывать все то, что успел натворить за день. Говорит, проглатывая некоторые окончания слов от торопливости, о том, какие мягкие в дворцовых покоях кровати, принцессы – томны, а короли удивительно долго бегают по дворцу, следуя шаг в шаг по следам, оставленным Эдмундом. Рассказывает сестрице о том, что русалки придумали множество новых песен с их последней встречи, у сирен окончательно испортился голос, а на краю леса растет новый подлесок, и деревья там молодые и наглые, не умеющие уважать магов. — Ты разрушил то проклятье? Люси плетет очередные обереги, оплетая светлые камни сушеными травами, давит сладкие ягоды, и от этой белой магии у Эдмунда начинает болеть голова, но он привычно отмахивается от этого. — Да, совсем. Оно было наведенным и действовало до того момента, пока я не принялся за него. Прикрыв глаза, Эдмунд растворяется в темном углу комнаты, мысли его текут все медленнее, и тревогу в голосе сестры он замечает далеко не сразу. — Значит тот, кто создал его, почувствует смерть заклятья, правильно? Сплетая амулеты вместе, Лу явно готовит нечто мощное, настолько, что Эдмунд даже приподнимается с пола. Смотрит несколько секунд на слепящий сгусток света у неё в руках, морщится, узнав ограждающие заклятья, и прикрывает глаза руками. По ту сторону тьмы на веках у него пляшут всполохи света, постепенно превращаясь в пламя огня. — Выходит что так. Все, что я понял – был у них когда-то рядом колдун, они верили ему, а потом он проклял Сьюзен и ушел. Наверняка прихватив с собой что-то важное. Или, возможно, Питер обозлился только из-за сестры. Он вообще довольно эмоциональный, – ворчит себе под нос Эдмунд, но от Люси это не укрывается, и она не позволяет брату увести разговор в другое русло: — Что-то изменилось. Его имя постоянно звучит поблизости, – она внимательно смотрит на Эдмунда, и продолжает, когда тот вскидывается, чтобы начать отрицать все её догадки, - Я слышу. Его образ у тебя в голове. Эдмунд захлопывает рот, всплескивает руками и опускает лицо в пол, растеряв всё желание спорить. — Ты хочешь проклясть его? – Люси задумчиво вскидывает брови, но Эдмунд лишь мотает головой из стороны в сторону, отрицая догадку сестры. - Хочешь быть с ним рядом? – от удивления Люси срывается на шепот. Эдмунд вскидывает голову, и лицо у него красное от смущения. — У него во снах сплошные битвы, Лу. От заката до восхода он только и делает, что машет мечом. Никаких лишних мыслей, никаких пороков, только горе и то, во что он его превратил. Нужен был выход, и он нашел его. Он правит королевством, и оно процветает. Он правильный, – под конец Эдмунд совсем путается в словах, но Люси все равно понимает его. Понимает, но не может принять. — Сжигать таких как мы – правильно? – Люси невольно смотрит на Эдмунда, и он знает, что она видит перед собой – пепел из волос и копоть с тела не смылась даже после полетов. Но это все – его личный выбор. — Ты сама прекрасно знаешь, сколько бывает истин. Конечно, Эдмунд прекрасно знает, какой бред говорит сейчас. Не ему, темному, рассказывать светлой об истинах, но иначе он просто не может. — Ты совершенно запутался, – догадывается она, тянет к брату руки, но он отступает во тьму вновь. Та преданно ползет по его ногам, укрывает в себя, укутывает, и через несколько секунд Эдмунд из уставшего колдуна превращается в сгусток тьмы с ошалевшими глазами и по-прежнему алыми щеками. — Да, — просто соглашается Эдмунд, склоняя голову, и Люси впервые в жизни видит в брате столько смятения. — Ты знаешь, что делать дальше? В ответ Эдмунд только тихо хмыкает и поднимается с пола. Переступает черные круги пентаграмм, и выходит на улицу, шаркая голыми ногами по полу. Напоследок он кидает задумчивой сестре слова, о которых она и так давно знает. Еще с того момента, когда он предпочел свету тьму, прямым дорогам – извилистые, ложь и недомолвки честности. — Большую часть времени я вообще не представляю, что творю, – говорит Эдмунд, и уходит сидеть на крыльцо, кутаясь во мрак. Тот успокаивающе шепчет ему слабые проклятья, холод путается у Эдмунда в волосах, но он не замечает этого. Он смотрит на звезды и пропитывается тьмой, пытаясь успокоить бешено бьющееся сердце. Сидя на крыльце, он думает о королевиче, который, наверное, до сих пор не отпустил от себя Сьюзен. Об их одинаковых глазах, небесных и таких холодных, и о том, как идет королю красный. Мантия сохнет у камина, выстиранная и вновь невероятно мягкая. Люси кидает на неё недобрые взгляды, но сделать ничего не пытается. Так и не дождавшись брата назад, она ложится спать, задув большую часть свечей. Во снах она рассказывает бесплотным светлым духам о том, что брат, кажется, впервые влюбился. ***** Наговорившись до хрипоты и решив в эту ночь спать рядом с сестрой, как в детстве, постелив рядом с кроватью толстое одеяло прямо на пол, Питер скидывает с себя все золото и корону. Откладывает в сторону все титулы и обязанности, отсылает слуг и долго лежит, вслушиваясь в дыхание Сьюзен, которое постепенно замедляется. Это чем-то похоже на транс, вдох-выдох, пение ночных птиц, Питеру спокойно настолько, что, кажется, никаким тревогам не тронуть его теперь. Но что-то все равно мелькает на краю сознания, кроваво-красное, хлопает на ветру знаменами, топчет землю копытами, воет близкой бедой в трубах, но Питеру пока не разгадать. Поэтому, в последний раз прислушавшись к чужому дыханию, он проваливается в сон, в котором его уже поджидает кое-кто. Это словно тихая соблазнительная песня на грани слышимости, сладкая, как медовое вино, оно течет по губам Питера и меняет что-то в нем, примиряет с чем-то. Затем у песни появляются слова, голоса, сотни вкусов и запахов, как тогда, во снах, из которых ему было не выбраться, и постепенно все это складывается в один черный образ, знакомый Питеру. От силуэта пахнет бедой и болотами, он источает черноту, которая поглощает солнечный свет. И, по всем законам, оно должно бы пугать Питера, или хотя бы настораживать, но силуэт просто есть и все. Он путешествует по всем снам Питера, из реальности в реальность, стоит за спиной, почти неподвижный, и молчит. Дышит, иногда вскидывает руки, иногда – стряхивает с лица воду, когда Питеру снится дождь, а в солнце прикрывает глаза от слепящего диска на небе. Питер щурится и пытается подойти к силуэту, рассмотреть черты чужого лица, но мрак клубится непроглядным туманом, и у Питера ничего не получается. Выходит что-то только под самое утро. Питер одерживает победу в очередном бое, не понимая, от чего в таком восторге заходится сердце, оборачивается на силуэт, и вместо него видит колдуна. Того самого, что не сгорел в огне, того, о ком рассказывала Сьюзен, широко распахивая глаза и иногда забывая дышать между предложениями. «Он будто вновь научил меня видеть свет», — говорит ему сестра, и Питер невольно верит ей, такой правдивой и искренней в своем удивлении. Так в раздумьях проходит утро и день, и вечером Питер ловит себя на том, что с нетерпением ложиться в кровать, предвкушая очередную встречу. И колдун приходит вновь. Вначале он просто мелькает в толпе сражений, убивая врагов Питера с безжалостным удовольствием, размахивая булавой с острыми гранями, и от толстой цепи по его пальцам течет кровь. Рядом с ним Питер чувствует себя на удивление спокойно – нет извечного ожидания удара в спину и колкого беспокойства где-то в ладонях. Колдун воюет по-обычному, как и сам Питер, не применяя магии, и от этого кажется еще более реальным и живым. Каленое железо царапает его кожу, и Питер ощущает это так ярко, словно сам режет себе руки в кровь. Поэтому, не совсем понимая, что и для кого он делает, он снимает с рук кожаные перчатки и кидает их колдуну. Тот ловит подарок, замирает, разглядывая его, затем, ухмыльнувшись, надевает, уклоняясь от чужих мечей, и пока он не может сражаться, Питер прикрывает ему спину. Сразу после этого колдун начинает атаковать в несколько раз быстрее, с нечеловеческой силой разбрасывая людей в стороны. Питер смотрит на его покрытое грязью и кровью лицо, на белую улыбку на фоне всей этой грязи, и в какой-то момент понимает - он сам тоже улыбается. С этой улыбкой он просыпается, встает и проводит большую часть дня, который проносится мимо дикими песнями, проблемами, ярким солнцем над головой и стражей, которая приводит к нему очередного пойманного волшебника, на этот раз – звездочета, седого и дрожащего. Питер смотрит на него, сидя на троне, по его правую руку Сьюзен обеспокоено переговаривается со стражей, и чувство дежавю медленно покидает его. Уходит, низко кланяясь, словно провинившаяся служанка, мысль о том, что все в его жизни неизменно и серо, уносится вдаль тактильная память о сухой морщинистой коже Сьюзен под пальцами, о спертом воздухе её комнат, о бесконечных попытках изменить хоть что-то, и внутри Питера становится невероятно пусто. Прямо как в их казне – темной и затянутой паутиной, внутри Питера гулко от его же мыслей и дует откуда-то из тьмы, и вместо того, чтобы приговорить очередного человека на сожжение на костре, Питер встает с трона, одергивает другую, новую мантию, усмехается и протягивает звездочету руку, помогая подняться. На следующую ночь Питера ждет уже другой сон, но и в нем колдун рядом. Впервые за долгие годы Питеру снится не бой, а нечто иное, более масштабное и проработанное. Его мир, до этого умещавшийся, кажется, на ладони, растет и множится, расползаясь в стороны, наполняется вкусами и запахами. В этот раз Питер стоит, кажется, на обрыве позади Кэр-Параваля. Колдун напротив него, закутанный в ту самую украденную красную мантию, у самого края, и позади него настолько много неба, что у Питера кружится голова. Кроме них двоих и абсолютной тишины вокруг только ревущий ветер. Питера едва не сбивает с ног, порывы ветра бьют ему в грудь, выбивая воздух, выдувая тепло, и это помогает понять ему - не он здесь хозяин. «На этом утесе властвует буря, — рокочет море у подножья скал. Гудят пудовые волны, разбиваясь о скалы, воздух влажен и пропитан солью. Сердце Питера, кажется, готово выпрыгнуть из груди - никогда раньше он не ощущал стихию так ярко. Это словно магия, только не рукотворная. Неискоренимая, вечная, неподвластная ему и его приказам. Как бы громко он не прокричал сейчас, знает Питер, вдыхая прибой, ветер тут же унес бы его слова за горизонт. Даже сам колдун на фоне всего этого теряется и сливается с небом, хотя до этого, появившись, приковал к себе все внимание Питера. — Почему здесь? — все же решает докричаться до него Питер. Колдун разводит руки в стороны, ветер треплет и рвет его черные волосы, а затем делает шаг назад. И еще один, и еще, пока обрыв не утыкается ему в пятки. Но и после этого он не останавливается — машет рукой Питеру, словно зовя за собой, и делает последний шаг. Питер, воспринимая его уже не как нечто темное, приговоренное к костру, а как спутника во снах, ехидного и не желающего уходить, знающего, кажется, все на свете, дергается следом, но поймать уже не успевает. Надеется на то, что увидит вместо мага большую птицу, как рассказывала ему сестра, но голос разума отрезвляет его даже здесь. «Не бывает такого», — говорит пространство голосом отца, строгого полководца и ярого ненавистника всего волшебного. И Питер пытается поверить в то, что магия может приносить не только вред, ломает себя, но из раза в раз вспоминает суженного своей сестры. Заморского кудесника, знающего сотню легенд, на быстром коне, с острым мечом и жадного, страшно жадного до золота. Настолько, что, не сумев склонить к предательству сестру, проклял её и забрал все из казны, оставив, в насмешку, только кольца да браслеты, что носила Сьюзен. А затем спрятался, скрылся, обернулся кем-то другим, лишив Питера возможности ударить сразу и точно в цель. И пусть теперь в уничтожении волшебства больше нет надобности, Питер все равно не верит магам. Особенно – темным. Суженный Сьюзен тоже оказался темным колдуном, и в итоге это не привело ни к чему хорошему. Только к нескончаемым метаниям, горю и войнам с чужими государствами, бесконечным попыткам восстановить богатства и не допустить голода на своих землях. Питер уже несколько лет выбивается из сил, завоевывая все новые и новые земли, придумывая что-то, выкручиваясь, и во всем этом он стал больше похож на безумного тирана, чем на справедливого правителя, которым всегда пытался быть. Поэтому все, что ему остается после всех своих поступков — стоять и смотреть на черные волны, которые вновь и вновь точат собой скалы, надеясь, наверное, когда-нибудь все здесь превратить в щебень. Ощущая соль на губах, Питер думает о том, что, возможно, когда-то это и станет реальностью. Наутро он просыпается с неясной тревогой на сердце и тут же зовет к себе стражу, приказывая усилить охрану земель. И пока рыцари начищают свои доспехи до блеска, чтобы не стыдно было показать их солнцу, да бою, в двери старого дома стучатся. Люси отворяет двери, но, увидев, кто стоит за ними, пропускает гостя в дом и идет будить брата. Эдмунд, уснувший на крыльце, как и несколько ночей до этого, последние пару часов дремлет у камина, придвинувшись к нему максимально близко, так, что огонь облизывает его голую спину. Большую часть ночи проговорив во снах с королевичем, Эдмунд просыпается нехотя, но, почувствовав чужака в доме, тут же открывает глаза и садится, прогоняя остатки сонливости. У гостя в седине пыль вьет себе гнезда, а из глаз давно ушел свет. Он опирается на палку, хотя по возрасту еще должен уметь держать тяжелую булаву или меч, а боль заставляет старые руки дрожать. Не предложив гостю ни стула, ни воды, Эдмунд ведет его на задний двор, где земля изрыта старыми воронками, и требовательно протягивает руки, прося плату. Начинает колдовать он только после того, как старик вкладывает в раскрытые ладони мешочек с золотыми монетами, а рядом с ним – кусок свежего мяса. С него ещё капает кровь, но Эдмунд не верит гостю на слово – он сначала долго принюхивается, а затем, высунув язык, широким мазком слизывает кровь, глотает и прикрывает глаза, слушая, как чужая кровь внутри него кричит от боли своего хозяина. Тут же ему видится, как на рассвете старик, выгнав всех слуг из дома, долго точит нож, вздрагивая каждый раз, когда взвизгивает на точильном камне сталь, а затем привязывает себя к стулу, неряшливо и по-прежнему неуверенно, хоть и делает это далеко не в первый раз. Задирает старую робу, снимает с живота бинты, обнажая новые и старые раны, похожие на укусы огромного злого животного. Он бесстрастно наблюдает за тем, как старик, корчась от боли, подносит к животу нож и начинает медленно резать собственную кожу, втыкая лезвие все глубже и глубже, как капает на пол темная кровь, как медленно и нехотя отрывается от тела кусок мяса. Еще один. Очередной со дня их первой встречи, который и был то всего несколько лет назад, и тогда человек, стоящий сейчас перед Эдмундом, был лет на сорок моложе. Моложе и без проклятой души, обреченной на вечные муки там, по ту сторону смерти и мрака. Но таково было его собственное желание, и, удостоверившись в подлинности платы, Эдмунд расслабляет ладони, позволяя мясу упасть на грязную землю, а затем прячет мешочек в карман штанов. Старик вздрагивает и морщится, но Эдмунд уже не смотрит на него – он отворачивается к лесу, который начинается почти сразу за домом. Там, среди толстых стволов и мягкого мха, живет настоящая тьма. Мудрая, древняя, по ночам она плачет человеческими голосами и зовет на помощь, сверкает потусторонними огнями и тянет к себе, манит в темные норы, под густые кроны, к корням деревьев, которые, как и сам Эдмунд, любят кровь. В кронах этих деревьев живут особые черные вороны, больше похожие на туман, чем на что-то живое, они точат острые когти о камни скал, и откликаются только тогда, когда их зовут темные маги. Подзывает Эдмунд их громким свистом. Лес вздыхает эхом, от которого даже у самого Эдмунда по спине бегут мурашки, уж очень звук похож на предвестника горя, но воронам, кажется, именно это и нужно. Они прилетают всего через несколько вздохов, и их умные глаза горят желанием наживы. Эдмунд кивает на мясо, ждет, пока птицы поспорят, раздерут его на равные части и съедят, щелкая клювами, а потом поднимутся в воздух, чтобы приземлиться на его вытянутые руки. — Проклинаю суженную несбывшуюся, проклинаю семью её, братьев и сестер, отца проклинаю и мать, проклинаю дом, в котором они живут, еду, которую они едят и хозяйство их. Мысли их проклинаю на несчастья страшные, на горе и тьму обрекаю, – шепчет он птицам, а те слушают внимательно, переступают, царапая острыми когтями голые руки, ерошат перья. — И проклятье мое никому не развеять. Эдмунд встряхивает руками, и птицы, что еще секунду назад были как живые, крошатся черным песком, пылью, пеплом, который вначале облетает замершего старика, прибавляя ему на голове седых волос, на лице – морщин, воруя годы, а затем устремляется дальше, через дома и леса, к тем, кому уготовано горе. Эдмунд плавно водит пальцами по воздуху, подсказывая более близкий путь, убирает солнце, выгоняет из чужого дома тепло и отворяет перед тьмой дверь. Ржавеет над входом подкова, чернеют, плесневея, обереги, и мгла оседает на людях, на вещах и еде, отравляя все собой. Убедившись, что все кончено, Эдмунд резко двигает рукой, захлопывая дверь, вытирает грязные руки о штаны и неприятно улыбается старику, еле стоящему на ногах. — Приходи через двенадцать лун. Проклятье нужно будет обновить. На этот раз все. И уходит, больше не оборачиваясь. Дома он получает от Люси нагоняй за испачканные штаны, стирает их, ворча под нос, а затем вновь укладывается к огню, положив в пламя руки. Рыже-белые языки окольцовывают его пальцы, и сквозь дрему, которой в последнее время становится в жизни Эдмунда чересчур много, ему кажется, что в огне танцуют мифические создания. Улыбаясь фавнам и фениксам, нечетким и волшебным, Эдмунд зовет к себе сон, чтобы вновь встретиться в нем с королевичем. **** Этой ночью они говорят с ним о том, как легко заставить небо жалить море молниями. Эдмунд, чувствуя себя в выдуманном пространстве легко и спокойно, хвастает королевичу о том, как спас свою сестру от огня, зная теперь, что травля магов прекратилась. Показывает простенькие заклятья, укачивает тьму в ладонях, но Питер все равно возвращается к разговору о Люси и о том, что для этого пришлось сделать Эдмунду, и между ними завязывается очень странная беседа: — Почему нужно было делать все так сложно? – хмурится Питер, подпирая спиной каменную стену своего замка. В этот раз они сидят во внутреннем дворике, полутемном и грязном, но Эдмунду почему-то очень уютно здесь. — Потому что мне нужно было спасти Лу. Это было важнее всего на тот момент для меня, – говорит колдун, и голос его неуловимо меняется. Не слушай его Питер так внимательно, ничего бы и не заметил. Но не сейчас. — Важно? Для тебя? – Он специально задает глупые вопросы, желая получить умные ответы. Эдмунд, как и всегда, не разочаровывает его. Вот только подобного ответа Питер никак не может ожидать от кого-то вроде колдуна. От кого-то, кто продался тьме с потрохами и даже не отрицает этого. — Лу самый дорогой человек для меня. Я не представляю жизни без неё. Она – моя человечность, – говорит Эдмунд, и тени усмехаются за его плечами. Поймав свою тень на ближайшей стене, Питер с беспокойством замечает, что позади Эдмунда скопилось слишком много тьмы. Будто он собирается атаковать. — Быть темным магом очень просто, Питер. Все что нужно для этого – сдаться однажды, предать себя, и больше не пытаться быть хорошим. Абсолютная расслабленность и вседозволенность – тьма есть в каждом, тебе нужно лишь позвать. Плохих людей, как правило, всегда больше. Тьмы больше. Ночи длиннее дня. Светлым сложнее, – хмыкает колдун, и Питер вдруг понимает, что даже не знает его имени. Понимает и заворожено наблюдает за тем, как тьма проступает все отчетливее, окутывая их обоих, скрывая от света. - Светлый всегда должен противостоять тьме. Сверкать так, чтобы заклятья получались хотя бы в пол силы, ждать солнца, как благословения, и всегда следить за собой. За каждым поступком, за каждым словом. Контролировать мысли. Чувствовать только правильные вещи, испытывать только те эмоции, что слаще меда. Лу умеет делать это. И я невероятно горжусь ей. Слышать подобные речи от темного мага Питеру не в новинку, и, даже не дослушав до конца, он, не сдержавшись, ехидно улыбается. Колдуна это, кажется, вовсе не смущает. Он лишь прикрывает глаза и запахивается во тьму так, чтобы она закрыла его полностью – от голой шеи до самых носков ботинок. Питер, напротив, смахивает мрак со своих ног, но замирает, услышав не менее ехидный ответ: — Будь ты магом, король в красном, поклонялся бы далеко не свету. **** Наутро после разговора Эдмунд встает раньше Люси, вновь обрастает перьями и улетает на восток, за темный лес и быстрые реки, надеясь на то, что ветер выгонит из головы все неправильные мысли. Но они все равно бурлят в нем, как зелье в котлах, тянут к земле, и, дотерпев до того момента, когда поля постепенно начинают редеть, а земля превращается в горячий желтый песок, Эдмунд падает в первый же холм, воздух над которым дрожит от жара. Зарывается гудящей головой в песок, щелкает клювом, складывает крылья за спиной и греет живот о песок. Ветер вокруг него завывает чужеземные песни, разносит дальнее эхо, а песок дрожит, еле заметно, но почему-то очень тревожно. Впитав в себя тепло и вытряхнув из перьев песок, Эдмунд начинает подозревать кое-что, но проверить свои догадки решается не сразу. Вначале он выкапывает себе неглубокую яму, чтобы ветер не мешал ему слушать, а затем, немного потоптавшись на месте, ложится в неё, прикрыв крыльями голову от палящего солнца. Так он и лежит до самого заката, не обращая внимания на мелких пустынных жителей, которые изредка выползают из своих нор, чтобы посмотреть на незваного гостя. Как только солнце, устав светить, садится за горизонт, а пустыня начинает быстро остывать, Эдмунд вырывается из песка. Ненадолго поднимается в воздух, чтобы размять крылья, следит за тем, как на небо величаво восходит убывающая луна, а затем неловко падает обратно на песок, став человеком прямо в воздухе. Теперь, когда он в человеческом теле, холод ощущается намного сильнее, но он не спешит укрыться во тьме – то, что он собирается делать прямо сейчас, разогреет его получше простого волшебства, да и сил ему тратить не хочется. Поэтому, скинув робу и оставив на себе только штаны, Эдмунд аккуратно отставляет в сторону последние оставшиеся в целости сапоги и зарывается пальцами ног в песок, который теперь по температуре больше похож на снег, чем на расплавленные угли, как это было днем. «И до снега мы доберемся, если я оказался прав», — меланхолично думает он, разводя руки в стороны. Щелкает пальцами, подзывая ветер, поворачивает ладони кругом, разгоняя воздушные потоки, и песок вокруг него идет кругами, создавая природные пентаграммы. Несколько резких движений, одно прихлопывание и прыжок на месте, и песок проседает вниз, наполняясь давно протухшей водой, которая поднимается из глубин, оттуда, где спит под слоем песка плодородная почва. Напитавшись водой, песчаник размокает, превращаясь в болото, и оно антрацитово блестит, отражая лунный свет. Эдмунд, от дыхания которого по-прежнему расходятся круги, вот только теперь это уже не песок, а черная жижа, так похожая на тьму, набирает в легкие больше воздуха, поднимает руки над головой, складывает их вместе и расслабляется. Чувствует, как песок начинает хищно пощипывать ступни, утягивая в себя, с каждой минутой все сильнее и сильнее. Самое главное сейчас – это не сопротивляться силе, засасывающей его вниз, туда, в непроглядное царство без света и кислорода, убедить тело, что опасность не велика, и он сможет выбраться в любую секунду. Для Эдмунда, любящего свободу и простор, это сложно, но информация важнее, и вздрагивает он всего один раз, когда жижа достигает подбородка. Живой песок холодит кожу, затекает в нос и в уши, но Эдмунд терпит, плотно сжав губы. Тьма клокочет внутри него, вращаясь, облетая позвоночник по кругу, и её должно хватить на то, чтобы не дышать с полчаса – этого Эдмунду предостаточно. Поэтому, как только кончики его пальцев скрываются под чернотой, он выворачивает руки так, чтобы ладони смотрели в разные стороны, и начинает внимательно слушать. Темная магия отличается от светлой своим многообразием форм. Свет всегда один – яркий и слепящий, его невозможно перепутать ни с чем другим. У тьмы сотня оттенков, и первые несколько минут Эдмунд глушит вокруг себя старые песни, которые помнит только земля, чужие мысли, которые ветер закопал в песок, видимо, посчитав их интересными, чьи-то грустные завывания. Под ним, глубоко-глубоко, спит нечто огромное и могущественное, мерно дыша древностью, и от осознания своей находки у Эдмунда волоски на шее встают дыбом. Руки покрываются мурашками, и, потратив несколько секунд на приветствие этой сущности, Эдмунд, так и не дождавшись ответа, наконец, слышит то, за чем нырял. Это очень легко спутать с тишиной, но это именно то, что ему нужно. Напрягая слух, Эдмунд тянет руки в стороны зова, ведет пальцами, подается всем телом к нему навстречу, приближает его к себе, просит быть громче и четче. Морщится от того, как грязно и мерзко звучит для его ушей чужой призыв, сжимает зубы, запоминая каждый звук, чтобы потом, если что, доказать всем неверующим, и перестает слушать только когда воздух совсем заканчивается. Чувствуя, что легкие начинает покалывать, Эдмунд делает несколько мощных гребков руками и выныривает на поверхность. Доплывает до края болота, закидывает руки на плотную землю, и вылезает, подтянувшись. Дает себе несколько мгновений для того, чтобы отдышаться, разбегается, прыгая с высокого холма, но на песок больше не падает – перья рвут кожу, кости ломаются, превращаясь в нечто другое, птичье, и новый взмах Эдмунд делает уже не руками, а крыльями. Уже повернув в сторону замка, он, вспомнив о сапогах и накидке, возвращается за ними, и, костеря себя за забывчивость, летит с ними в клюве, боясь выпустить их по неосторожности. Так он и появляется над дворцом, из-за чего сразу же привлекает к себе внимание. В него даже, кажется, пытаются метнуть копьем, но стража вовремя понимает, что это может привести к жертвам среди обычных граждан, и ограничиваются только бесполезной беготней. Эдмунд, которого с воздуха достать можно только разве выстрелом из пушки, давит в себе клекочущий смех – клюв ему по-прежнему раскрывать нельзя, и на поверку это оказывается сравнительно сложнее, чем не дышать под слоем зыбучих песков. Даже найти нужное окно оказывается проще этого, хотя изнутри замок кажется намного больше и запутаннее. Спрятав одежду за одним из шпилей, на котором явно никто и никогда не бывал, Эдмунд влетает в красные шторы с победным кличем, позабыв о том, в чьи покои он так беззастенчиво вламывается прямо сейчас. ***** Питер встречает его вынутым из ножен мечом и боевой стойкой, и, чтобы не терять время на ненужные сейчас игры в догонялки по чужим покоям и прочие забавы, Эдмунд подныривает под острое лезвие и приникает к полу, растопырив перья. Питер замирает тут же, как видит на месте всклоченной птицы не менее всклоченного колдуна, того самого, что истоптал ему все сны. Но сны и реальность – разные миры, поэтому хоть Питер и опускает меч, совсем убирать его он не собирается. Знает, на что способен мрак, а еще – конкретно этот самый колдун, что сейчас вычесывает из спутанных волос непонятную черную жижу, прыгая на одной ноге. Когда он, наконец, оборачивается, явно собираясь сказать что-то резкое и ехидное, Питер зло смотрит ему прямо в глаза, и колдун замирает на полуслове. Вскидывает брови, явно ошарашенный не меньше Питера, изучает его лицо долго, пристально, неопределенно хмыкает и выпрямляется, подбираясь. Питер глядит на него в ответ и буквально ощущает чужую нежданную растерянность, которая, впрочем, быстро исчезает, прячась за клубами тьмы. Она выползает из-под кровати Питера, выходит из-за штор, пламя в свечах дрожит, пригибаясь к фитилям, и из растерянного лицо колдуна быстро превращается в непроницаемую восковую маску. С подтеками черной грязи и какими-то колючками в челке, но все же. Это настраивает на нужный лад намного больше, чем внезапное появление, и пафосное перевоплощение, и Питер, прислушавшись к себе, понимает вдруг, что готов слушать своего гостя. Слушать и по возможности верить услышанному, как это не раз бывало во снах. Вот только там, по ту сторону закрытых век, понять колдуна было намного проще: — Наш князь созывает грязь, – ядовито шипит Эдмунд, довольный собой сверх меры, и тени ухмыляются вместе с ним. Темнота открывает глаза, налитые недобрым светом, несколько свечей затухают, и Питер невольно делает шаг вперед. Так, чтобы не упускать гостя из виду, следить за каждым его вздохом и не упускать ни малейшего движения. — Что ты имеешь в виду? – Питер не сторонник долгих загадочных молчаний. Особенно в этот вечер, который он проводит за разбором писем. Короли дружественных земель пишут одну странную муть, будто прибывая под чарами, просят о чем-то неясном, нечетком, и после прочтения их писем у Питера на языке остается привкус прокисшего вина. Говор колдуна – другое вино, слишком крепкое и темное, передержанное в пыльных подвалах, но с этим Питер хотя бы может разобраться прямо сейчас. - Тот маг, что заколдовал твою сестру, дал клич среди своих земель. Просит тварей темных вылезти из нор своих и собираться в войска. Готовятся они к дальней дороге и достойному бою. Точат клыки, чтобы прокусывать железо и ломать стрелы, – колдун говорит витиевато, непривычно, не так, как во снах, но это, вновь поправляет себя Питер, как раз понятно. Не всему, что происходит после захода солнца, можно верить. Пока на его памяти произошло только одно доброе дело, совершенное с помощью тьмы, и именно поэтому у колдуна до сих пор горло не разрезано надвое мечом. Но все же Питер не может на слово поверить кому-то, приносящему подобные вести. Колдун на его недоверие лишь недоуменно хмурит свои черные брови, срывается с места, распинав всю тьму под ногами, и, не успевает Питер даже вздрогнуть, как он оказываются совсем рядом друг с другом. — Я не привык врать в таких вещах, король Питер, – сообщает он, и голос у него становится на несколько тонов ниже. Появляется хрипотца, от которой у Питера холод ползет по спине, но от этого почему-то только приятнее вести беседу. Он будто сидит на бочке с порохом, фитиль которой поджег сам же, и ждет, что произойдет дальше. — Это мне не известно. Я даже имени твоего не знаю, колдун, – Питер позволяет себе ребячество, словно ему шестнадцать, но уловка внезапно приносит успех. Колдун облизывает губы, придвигается еще ближе, вытягиваясь напротив Питера в длинное изваяние, и вновь шипит, прищурившись: - Матушка назвала меня Эдмундом. И, вдруг подняв руки, он зажимает Питеру уши ладонями, больно впиваясь в кожу головы пальцами. Питер, собираясь ударить в ответ на подобную наглость, замирает, услышав звуки, идущие, как ему кажется, изнутри его собственной головы. Он словно вспоминает давно забытый мотив, вот только не мог он ни забыть его, ни знать вообще – эти слова произносит явно не человек. Или они предназначены не для людей – решает Питер, пытаясь расшифровать хоть что-то. Невидяще смотрит прямо перед собой, сжав руки в кулаки от упорства, и чуть не вскрикивает, когда непонятные до этого звуки складываются, скатываются в знакомые слова. Такие, что глупо было не понять их раньше, но Питер уже ничему не удивляется. Он слушает чужой хрипящий голос, зовущий темных тварей на бой, и чувствует, как начинает быстрее биться сердце. Когда Эдмунд убирает руки от его головы, внутри Питера уже зреет план сражения. — Он возвращается потому, что ты снял его заклятье, – говорит он Эдмунду, мыслями находясь далеко за пределами своих покоев. Прикидывает, сколько сотен человек может собрать в войско, какое оружие заказать у кузнецов и где удобнее будет принять бой – на подступах к замку или в стороне от него? Но Эдмунд не позволяет ему задуматься надолго. Он громко фыркает, закатывает глаза и ворует все внимание Питера на себя. — Естественно! Мне вернуть все назад? – серьезно спрашивает он, глядя исподлобья, но Питер лишь машет рукой. — Не будь дураком, – вдруг говорит он, забывшись, и на секунду ему кажется, что он спит – там он несколько раз позволял себе подобные высказывания. Эдмунд, кажется, думает так же, потому что дергает уголками губ, ведет головой и отступает к окну. — Строй свои планы, король в красном. Я вернусь завтра к ночи, сюда же. Подумаю, чем смогу помочь тебе. Часть вины все же лежит на мне. И, не дождавшись ответа, он присаживается на каменный подоконник. Свечи бликами ложатся на его черные волосы, и Питеру кажется, что нечто, пойманное в них, как в ловушку, смотрит на него с хитрым прищуром. Это настолько отвлекает его внимание, внезапно занимая все мысли, вытесняя из них думы об армии, что он так и не окликает Эдмунда, пока тот не ухает в окно, слишком сильно отклонившись назад. Питер, уловив в его движениях точно спланированный маневр, даже не двигается с места, и только прикрывает глаза, когда через пару секунд под окном вновь начинает вопить стража. Ночь шелестит перьями, и, затушив свечи, Питер ложиться в кровать, решив думать дальше уже при свете дня. ****** Эдмунд, в отличие от короля, не спешит лечь спать. Он летит до начала леса, врезается в его темные кроны, словно в неспокойное море, и пропадает во мраке, затерявшись среди теней. Ухнув во тьму, он долго летит вперед, не видя ничего вокруг себя, ориентируясь только по ощущениям. Путь его не близок, и, не уйди он во мрак, пришлось лететь бы около недели. В человеческом обличии дорога бы заняла около месяца, но сейчас Эдмунд очень, очень торопится. И даже воспоминания о том, что с ним случилось в последний раз, кода он явился без приглашения, не останавливают его – зализывать раны и восстанавливать самолюбие он будет после того, как разберется со всем, что натворил. — Мог ли ты представить, какой бедой обернется твоя доброта? – спрашивает у него мрак, который постепенно остывает. Исчезает привычная и любимая Эдмундом духота, естественная для тьмы, безвоздушие оборачивается стужей, и через некоторое время он замечает, что из клюва вместе с дыханием вырывается пар. Перья начинают обмерзать инеем, это щекотно, а еще страшно хочется почесать спину, но Эдмунд не отвлекается. Именно поэтому он успевает среагировать, когда тьма вдруг обрывается, выцветает слепящей глаза белизной. Пространство раскрывается на лесной опушке, такой же, как и в его родном лесу, вот только здесь все занесено снегами, а животные не так дружелюбно настроены к нему. Ели, чьи зеленые лапы болезненно пригибаются к земле из-за тяжелых шапок снега, надежно скрывают врага в тени, и, сколько бы Эдмунд не щурил глаза – ему не удается разглядеть ничего. Здесь не его территория, и даже тьма отказывается служить ему с такой же преданностью. Помимо неё остаются только старые привычки и птичьи инстинкты, которые присутствуют у Эдмунда и в человеческом теле. Поэтому он быстро уходит от атаки, вновь поднимаясь в воздух, и старается убрать из взгляда все эмоции, прежде чем поворачивает голову в сторону врага. Огромный волк топчет мягкими лапами снег, встает на задние лапы и лязгает пастью, обнажая острые клыки. Усмирив мурашки, которые прокатываются по позвоночнику, Эдмунд обдает волка волной холодного воздуха и разговаривает с ним на языке магии. Здесь, в стране холодов, некоторые животные понимают его, и он знает – этот волк один из них. Уж слишком разумные у него глаза, а в поведении проглядывается холодный расчет. Заманить незваного гостя поближе, схватить клыками за горло, прижать к земле и оттащить в замок к госпоже. И в этом Эдмунд с ним согласен – ему нужно именно туда. Остается только договориться. — Веди меня в замок, слуга зимы, – звенит в воздухе холодом, и Эдмунд довольно начинает клокотать, когда волк от испуга прижимает уши к голове. Снежный лес тяжело вздыхает, будто стараясь отговорить его от этого визита, но уже поздно. Эдмунд следует за волком, так и не оставив после себя ни одного следа, и ничто, кроме слишком черного неба, да хмурых бесцветных звезд, не может рассказать, что он вообще был здесь. Колдунья, как и обычно, встречает его сидя на троне в окружении своей свиты. Магические животные и полулюди смотрят на Эдмунда пустыми темными взглядами, в которых не плещется ни мыслей, ни чувств, и, вздрогнув, он выгоняет из мыслей невольное сравнение колдуньи и Питера. Тот, конечно, тоже любит восседать на троне, но вот слуг своих знает и даже в какой-то степени любит. И уж точно не уничтожает их волю и разум, чтобы превратить в ожившие ледяные изваяния. Джадис, ледяная и белая, единственная из знакомых Эдмунду темных колдуний, предпочитающая тьме убивающую яркость снега, выслушивает его предложение с безэмоциональностью замерзшей по зиме реки. Эдмунд, продрогнув до костей и не смея колдовать в чужом замке, хохлится и приводит последний довод, приберегаемый на потом. Услышав его, Джадис плотоядно улыбается, растянув тонкие бескровные губы, обнажая белоснежные зубы, и в этот момент Эдмунд чувствует, как сбивается от трепета сердце. Ему, со всеми умениями и силой, никогда не стать таким, как она – выжженным изнутри, жадным до чужой беды и абсолютно безразличным к жизни и смерти. Но ему впервые кажется — и эта мысль уже не пугает и не страшит его, а только греет промерзшую изнутри грудную клетку, — что это даже хорошо. Иначе все людские волнения так же были бы недоступны ему. Заручившись чужой поддержкой, он спешит убраться как можно скорее, стряхивая с перьев иней. Перелетая через тьму в обратную сторону, к теплым лесам и бурным рекам, вместо стратегий и заклятий, он думает о том, какие, наверное, у Питера теплые губы. Подставляя лицо восходящему солнцу, радуясь ему, словно улыбкам сестры, Эдмунд будто становится на несколько тонов светлее. С мыслями о Питере это так просто, особенно, если не вспоминать о той цене, которую он назначил за чужую помощь. Но об этом он подумает позже – решает Эдмунд, возвращаясь во дворец. Там, пристроившись на одном из шпилей рядом со своими вещами, он сворачивается в большой продрогший комок из черных перьев, и до заката дремлет, накапливая силы. Теплый ветер выдувает из перьев снежную крупу и бросает Питеру в окно, заставляя его морщиться, но Эдмунд не знает этого, слишком уставший даже для того, чтобы следить за происходящим вокруг. Во сне он стоит перед большим зеркалом, от пола и до потолка, и недоверчиво смотрит на свое отражение. Оно не ухмыляется в ответ, не тянет руки и не пытается убить себя, как это происходит обычно, а отражает его же самого, что намного страшнее. У Эдмунда обычные, человеческие глаза темно-каштанового цвета, короткие волосы и чистые руки без шрамов и надписей. Он беспомощно водит пальцами по воздуху, пытаясь наколдовать хоть что-то, но у него не выходит. Проснувшись от ядовитого страха, который кованой решеткой сжимает сердце, Эдмунд взмывает в воздух и крыльями разгоняет с темного неба все облака, обнажая черную глубину и звездные россыпи. Здесь они разноцветные, разноразмерные, игриво подмигивающие, и, вздохнув уже спокойнее, он смотрит на освещенные факелами улицы города, рыже-приветливые, и не желает им зла. Это так непривычно и незнакомо ему, что он хмурится, пытается разозлиться, но у него не выходит. Только лезут в голову мысли о Питере, о том, что пора бы и явиться уже к нему в покои. От этого Эдмунд словно становится слабее, уязвимее, и это не нравится ему. Настолько, что, влетев в знакомое уже окно, он перекидывается в человека и зло шипит в ответ на приветствие. Питер, заметив чужую злость, хмурит светлые брови, но Эдмунд не обращает на это внимание. Он колок и резок, давит в себе эмоции и накручивает себя, больше и больше с каждым вздохом, шарит по покоям взглядом, ища зацепки, ключи, которыми можно было бы вскрыть Питера, причинить ему боль, очернить его, но ничего так и не находит. Но он не успокаивается от этого, а распаляется еще больше, словно костер, в который подкидывают все новые и новые сухие дрова. — Вместе с твоей армией будет выступать колдунья, которую я позвал. Она приведет своих слуг, их у неё – несметное множество, как снега в горах, тебе и не снилось, королевич. Имя её Джадис, она – ледяная королева, и я советую тебе не спорить с ней. Не говори ей ничего, не смотри на неё и не стой рядом. Для неё твое сердце – лакомый приз, и все, что тебе нужно сделать, чтобы не допустить рабства - не умереть. Это довольно просто, так что я очень надеюсь на тебя, – выплевывает он Питеру в лицо, дыша часто, с присвистом, и огонь в камине лижет беспокойным пламенем верхнюю каменную кладку, опаляя ковер, лежащий рядом. Питер, видя, как наливается тьмой пространство позади Эдмунда, который медленно наступает на него, тянется к мечу, но останавливает руку в последний момент. — Чего мне это будет стоить? – задает он вопрос как правитель целого королевства, не привыкший к тому, что судьба дарит ему дорогие подарки. Эдмунд осекается на полуслове, вздыхает раз, затем второй, но ответа так и не дает. — Во время боя я, Джадис и твой мерзкий лгун будем колдовать. Это будут как силовые, так и атаки на разум, так что сейчас я научу тебя, как этому противостоять. Думаю, твоей армии это так же не помешает, но к каждому из них я подходить не буду. Накроем всех разом. Ты уже решил, кого возьмешь в бой? Питер, разрываясь между желанием узнать цену за чужую помощь и надобностью обезопасить армию от темных заклятий, выбирает второе, решив вернуться к первой теме чуть позже. Когда колдун не будет в такой ярости, а тьма не будет кидаться на него, пытаясь сбить с ног. — Да. В бой пойдут умелые воины, и я помню лицо каждого из них. Многих я тренировал лично, и мне не хотелось бы, чтобы с ними что-то случилось. Что-то, что не будет иметь физический характер, и от чего они не смогут защититься сами. — Отлично. Этого не произойдет. Подойди ко мне ближе. И, так и не научившись уважению к людям, которым подчиняется целая армия и королевство, Эдмунд манит Питера к себе, довольно щурясь. Внутри него все кипит от неясного восторга – прямо сейчас он заставит колдовать короля, который несколько лет назад планомерно уничтожал всех волшебников. Заставит того, кто ненавидит и боится магии, творить её, пропустить её сквозь себя и ощутить всем телом, какого приходится Эдмунду. Каково было тем, кого он приговаривал на смерть, и чего он лишился в итоге, запретив все это для себя. — Что ты собираешься делать? – Питер, чувствуя в чужих мыслях подвох, делает шаги навстречу медленно, настороженно, но все его действия говорят громче, чем слова – он готов сделать все, чтобы его люди не пострадали. Эдмунд, никогда не служивший ни в чьих армиях, чувствует невольную зависть к простым глупым воякам, умеющим только размахивать мечом, да умирать. — Я собираюсь отгородить вас от всего магического, что может с вами случиться. Это довольно просто, но нужен ты. Моя задача – говорить заклятья и подпитывать их магией. Твоя – повторять слова за мной и вспоминать каждого, кто будет сражаться вскоре. Не забудь подумать и о себе, королевич. И надень перстни, все, что у тебя есть. Удивленно вскинув брови, Питер забирает со стола перстни с кровавыми камнями, надевает на грубые пальцы и Эдмунд довольно поднимает уголки губ, глубоко вдыхая воздух в легкие. С драгоценностями дело пойдет явно лучше – такие камни, что есть у короля, всегда используют в ритуалах с большим количеством жертв. Стремясь настроить Питера на нужный лад, и не желая тратить время на долгие объяснения того, что и как нужно чувствовать во время колдовства, Эдмунд задает точно сформулированный вопрос, ожидая услышать на него нужный ответ: — Почему все твои кольца красные? Питер поднимает руки, задумчиво разглядывая привычные для него украшения, зацепляется взглядом за некоторые из них и растеряно качает головой. Как человек, носящий их явно не первый год, он явно не часто смотрит на них пристально, и сейчас замечает то, чего раньше в камнях не было. В присутствии Эдмунда камни, чувствуя его темную природу, светлеют и становятся более прозрачными, пропадает налет старости, и блестят они намного ярче. Блестят и светятся жадным, голодным красным светом, требующим жертв. — Не знаю. Я выбрал их давно, когда только восходил на престол. В казне были и другие, но мне показалось, что именно эти подходят лучше. Эдмунд довольно кивает, облизываясь, и его повадки становятся все более и более животными – сильнее раздуваются от дыхания ноздри, дерганная и злая походка становится более тягучей, пропадают звуки, а тень на полу множится, распадаясь на части. У неё теперь тоже есть глаза и рот, и она, как и Эдмунд, скалит зубы в усмешке. — Не думаю, что ты выбрал их под цвет мантии. Знаешь, кто использует рубины и гранаты, королевич? – И он продолжает, не позволяя Питеру ответить. — Их используют темные. Для жертвоприношений луне, вот только заковывают не в золото, а в серебро. Но смысл от этого не меняется. Красное любит кровь, это неизменно. Они идеально подходят тебе, – последнюю фразу пораженному Питеру выдыхает уже не совсем Эдмунд, а то, что сидит глубоко в нем. Что не дает тянуться к свету, ворует доброту и спокойствие из его мыслей, то, что корит за мысли о Питере. Тьма исходит теперь от Эдмунда, словно пар на морозе. Еле заметно вздрагивает воздух, густея, и Питер начинает дышать в два раза чаще – ему не хватает кислорода, легкие покалывает, но вскоре он перестает обращать на это внимание – у Эдмунда по рукам бегут черные молнии, впиваясь в кожу. Вспарывая её тонкими полосами, они уходят дальше, прячась под пояс штанов. Эдмунд по-прежнему голый по пояс, и Питер, как бы ни старался, уже не может не смотреть на все то, что нарисовано на теле колдуна. На выпуклые шрамы, на ключицы, на длинную грязную шею, на мазки грязи за ушами. Эдмунда отчаянно хочется вымыть, и Питер удивленно фыркает, поймав себя на этой мысли. Раньше все, что он хотел сделать с колдунами, смеющими творить магию рядом с ним – это лишить жизни. Когда все успело так круто измениться? Отвечать, впрочем, Питер сам себе не спешит, продолжая наблюдать за колдуном. Тот, несколькими отточенными до автоматизма движениями размазав кровь по рукам до самых плеч, рисует у себя на животе большую спираль, от которой в стороны расходятся несколько зигзагов. Со стороны это похоже на большое проклятое солнце. Питеру, кажется, даже снилось нечто подобное когда-то, после очередного сожжения, но тогда он отделался только головной болью и слабостью у сердца на пару дней. Сейчас ему не отделаться так просто – понимает он вдруг, смотря Эдмунду в глаза. Тьма смотрит на него в ответ из чужих зрачков, которые из коричневых быстро темнеют до черноты, страшно бликуя от света свеч, пламя которых выросло в несколько раз с того момента, как все началось. Закончив рисовать солнце, Эдмунд ставит в центре спирали толстую алую точку, кровь течет от неё вниз, минуя впадину пупка, и прячется за поясом штанов. Питер медленно поднимает взгляд на лицо Эдмунда, но не видит там колдуна. Видит он только магию, темную, страшную, готовую свершиться, и от этого все внутри него съеживается, словно он собирается прыгать в пропасть. Эдмунд жестом подзывает его ближе, облизывает кровь с одной из ладоней, и губы его начинают маслянисто блестеть, полные, сладкие, Питер невольно облизывается следом, чувствуя, как тянет снизу живота. Взгляд его затуманивается, дышать становится совсем невыносимо, но не дышать не получается, и он продолжает трепыхаться, словно загнанная в ловушку дичь. Переминается с ноги на ногу, поводит плечами, стараясь сохранить остатки разума, но хватает его ненадолго. Свечи, от которых теперь почему-то щиплет глаза, чадят, пламя в фитилях с бледно-желтого быстро меняет цвет на красный, он на пару оттенков светлее, чем бурая кровь, покрывающая Эдмунда. У неё словно есть свой голос, она шепчет что-то тихо-тихо, так, что Питеру и не расслышать, но он и не пытается. Только дышит, иногда крупно вздрагивая всем телом, да сжимает руки в кулаки, проверяя, чувствует ли он свое тело. Почему-то считает это важным, хотя Эдмунд даже еще не колдует. Только готовится, медленно, основательно, завораживающе. «Сколько же ты раз делал все это?» - хочет спросить у него Питер, но горло сжимает спазмом, и вместо этого он только хрипит. — Не трать звуки попусту, – говорят тени вокруг него. Их много, больше десятка, и Питер старается не двигаться слишком резко, чтобы не разозлить их. В голове у него крутятся множество не связанных между собой мыслей. Вспоминается, как в детстве он часто падал, раздирая ладони и колени в кровь, как сражался в боях, шутливых и серьезных, как много, на самом деле, раз был ранен. Как лежал рядом со своим мертвым конем в одной из битв, отплевываясь от крови во рту, и смотрел в бледное небо, которое словно забыли выкрасить в синий. Пламя костров, на которые он отправлял ведьм и колдунов, внезапно опаляет ему ноги, забирается под мантию, и, зашипев, Питер скидывает её на пол. Тени тут же бросаются в стороны, моргая глазами, которых у каждой из них больше двух, клубятся темным туманом. Питеру же все еще жарко — так, как никогда не бывало даже в нагретых на солнце доспехах, и вместо собственных покоев и свечей, которые медленно взлетают в воздух, образуя вокруг них правильный круг, он видит пламя. Пляшущее свои, непонятные танцы, оно словно улыбается ему, колышется от потоков воздуха, щелкают угли, и голос Эдмунда доносится до него словно сквозь толщу воды: — Вспоминай их лица, королевич. Лица и имена, это тоже важно. Питер медленно кивает, ощущая, как бешено бьется сердце, так, что от этого даже больно, как шипят в огне поленья и сучья, трескаясь от высоких температур. Чужие имена вьются в голове дальней дорогой, петляют, буквы скрипят на зубах песком, но он не произносит их. Звуки клокочут в горле, будто кровь, и он сглатывает, морщась. Пламя костра складывается в знакомые лица. Они мелькают, все быстрее и быстрее, и о каждом из этих людей Питер может рассказать что-то важное. Об их доблести, чести, о том, как не раз они спасали ему жизнь. Эдмунд играючи баламутит его память, не зная и не желая знать этих людей, и шепчет заклятья одними губами. Коротко кивает тьме, разрешая облететь Питера по кругу, и тот чувствует горячее прикосновение к основанию своей шеи. Завитки нахлестываются на неё, будто веревкой, но более призрачной, туманной, хотя тянет она вполне ощутимо. Эдмунд подходит к нему почти вплотную, быстро распахивает его рубаху, расстегивает золотые пуговицы, оголяя грудь, и рисует в центре точку, такую же большую, как у себя. Вкидывает голову, продолжая шептать, и смотрит Питеру в глаза. Это настолько мистически и жарко, что у Питера кровь бросается в голову. Все вокруг шумит и шипит, будто он сам стоит в центре костра, ему жарко, душно до одурения. Сквозь его голову словно скачет целая кавалерия, разодетая в доспехи, и копыта лошадей гремят, как сердце Питера, как мысли Питера, как сам Питер, вдыхая и выдыхая вместо воздуха живое пламя. Эдмунд начинает говорить громче, и теперь Питер различает слова. Хочет повторить, но в горле по-прежнему сухо и горячо, он – печь для расплавленного железа с жаровней под дном. Чувствуя, как тьма сдавливает его горло все сильнее и сильнее, вьется узлами, отравленные змеями впивается в плечи, которые тут же немеют, Питер беспомощно открывает и закрывает рот. Эдмунд ставит между их телами ладонь ребром, и одна её сторона упирается ему в живот, а другая – в живот Питеру. В груди ухает, в ногах слабеет, но Питер упорно держится, из последних сил держится, не позволяя колдовскому куполу накрыть себя с головой. Знает – упади он сейчас, и не свершиться охранным заклятьям, поэтому терпит все это, давящее, подминающее его под себя. Зло щурит светлые глаза и отказывается гореть, чем вызывает у Эдмунда улыбку. — Давай же. Ты знаешь, что говорить, – гремит в голове у Питера, и он невольно начинает шептать, сам еще не понимая, что творит. Что-то внутри него тянется вперед, рвется к Эдмунду, просит прикосновений все больше и больше, и, не в состоянии больше сдерживаться, он поднимает каменные руки, кончики пальцев которых дрожат, и кладет их на плечи к Эдмунду, представляя в череде лиц из своей армии и его лицо тоже. Тот, кажется, довольно улыбается от этого. Он вообще доволен сверх меры, и Питеру следовало бы рассердиться от этого среди всего этого огненно-кровавого безумия, но он уже не может. Поверив колдуну, впустив его в свои сны, он словно открыл что-то внутри себя, и теперь расплачивается неспособностью отказать. Он произносит слова, смысла которых не знает, вначале чуть невпопад, не поспевая за Эдмундом, но постепенно воздуха не остается совсем, и Питер, кажется, дышит этими словами. Колкими, темными, они гремят вокруг них, сотрясая воздух, колышет пламя, выедают мрак. Питер смотрит только в глаза Эдмунду, и говорит, говорит, не отвлекаясь на вдохи. Между ними натягивается невидимая нить, связь, которая крепнет с каждой секундой, и вот они уже звучат в унисон, низкий, ревущий, пламенный. Питера захлестывает чужими эмоциями, разогретыми тьмой, сквозь голову Эдмунда, навылет, и уже не он говорит с Питером, а, наоборот. Покои вращаются, ритмично отстукивает ритм сердце, Питер с удивлением смотрит сам на себя сквозь чужие глаза, видит всю тьму, что успела нависнуть вокруг него, видит черную удавку у себя на горле. Он говорит слова губами Эдмунда, и они по-прежнему в крови. У самого Питера губы трескаются, кровь на них тут же запекается от жара, он весь горит, пылает, звуча все громче. Последние слова они буквально кричат друг другу, Эдмунд проглатывает конец, сжимая губы в тонкую алую нить, и связь между ними лопается, как чересчур натянутый канат. Зарево пожара тут же пропадает, появляются и другие краски, что-то кроме кроваво-красного, тьма отступает, и Питер делает первый глубокий вдох. Воздух кажется сладким, кружит голову, но Питер все же успевает заметить, как Эдмунд одним широким махом сгребает весь мрак себе за спину. Запахивается в него, будто в плащ, коротко кивает и, не сказав больше ни слова, растворяется в воздухе. Громко хлопает дверь. Свечи, лишенные магической подпитки, выгоревшие до основания, тут же падают на пол, катятся в разные стороны, но Питер не спешит поднять их. Он долго стоит, прикрыв глаза, и просто дышит ночной прохладой, чтобы затем медленно дойти до кровати и упасть в неё. Свет он так и не зажигает, отдыхая от ярких красок, и темное, не такое, как несколько минут до этого, во время колдовства, а привычное для него спокойствие затекает в него вместе с ночью, обычными звуками улиц и перекрикиванием стражи где-то там, под окнами. Так и не счистив с себя чужую кровь, Питер засыпает, страшно уставший, и, кажется, ждет во снах колдуна, но тот впервые за несколько недель не приходит. ***** Спешно покинув покои короля, Эдмунд выныривает из мрака в одном из пустых залов. Спустившись на несколько этажей вниз и запутавшись в коридорах так, что его теряет даже эхо, Эдмунд находит угол потемнее, прислоняется к первой же попавшейся стене и сползает на пол, не в состоянии больше держаться на ногах. Спрятав лицо в ладонях, он несколько минут пытается успокоиться, но перед глазами все еще стоит проклятый Питер, в ушах эхом отдается его голос, произносящий запретные слова, и по телу табуном бегают мурашки. Чувствуя, что сердце не собирается успокаиваться после колдовства, а только ускоряет свой бег, подстегиваемое заклятьем, которое, кажется, навсегда поселилось в голове у Эдмунда, отравляя его мысли, не позволяя думать ни о чем другом, он, сдавшись, дергает себя за воротник черной накидки. Та покорно развязывается, словно только и дожидается этого момента, тьма расползается в стороны, уходя под спину, к стене, чтобы было не так жестко сидеть, и, прикрыв глаза, Эдмунд закусывает нижнюю губу, чтобы не шуметь. О том, что это ему не сильно поможет, он догадывается буквально спустя пару секунд – прикосновения собственных рук больше не кажутся ему знакомыми. Непривычно теплые ладони, до сих пор покрытые кровью, словно принадлежат и не ему вовсе, а Питеру, который в воображении Эдмунда сейчас склоняется над ним, продолжая смотреть прямо в глаза. Нависает, лишая всех путей к отступлению, не позволяя кислороду проникать в легкие, король в красном сам жарит, будто печка, и Эдмунд постепенно разгорается, подчиняясь. Жаром опаляет щеки, шею, плечи, Эдмунд дергается, следуя за этим чувством рукой, прикасаясь к себе так, будто стал углями в костре. Представив, как Питер скалится в улыбке, как это было десяток раз до этого во снах, Эдмунд напрягает пальцы и царапает себе шею, впивается острыми ногтями в ключицы, и, тихо постанывая, откидывается головой на стену. Тьма быстро перетекает под его затылок, но этого он уже не чувствует – все вокруг вертится и шумит, внутри него невообразимо горячо и тянуще, как несколько мгновений назад, в покоях короля, но уже немного иначе. Эдмунд никогда не колдовал вместе с кем-то, только, бывало, просил помочь сестру, но это было не так. Не так горячо, возбуждающе, он чуть не сорвался под конец, титаническим усилием воли подчинив разбушевавшуюся магию. О, тьма, он почти придушил Питера, но тот позволил ему это и покорился, разрешил окутать тьмой, доверился, и все это до сих пор набатом отдается в Эдмунде. Ему хочется еще, больше Питера, скалящегося, шепчущего, разного и такого живого, и воображение не отказывает ему в этом. Влажно облизнувшись, Эдмунд разводит колени в стороны, быстро распутывает шнуровку на штанах и берет в руку возбужденный член. Шипит, вновь царапает шею, и начинает надрачивать себе, сразу взяв быстрый ритм. Ему кажется, что Питер бы касался его именно так – жестко и властно, своими грубыми от меча пальцами. Он бы вначале облизал ладонь, а затем, проследовав костяшками пальцев от лобка до самой головки, накрыл бы её ладонью и сжал, обвел круговыми движениями и начал двигаться. Представив, как при этом потемнели бы его глаза, Эдмунд бесстыдно стонет, уже не заботясь о том, услышит ли его кто-то. Сдерживать себя становится все сложнее и сложнее, Питер придвигается еще ближе, так, что, кажется, между ними совсем не остается места. Эдмунд открывает рот для поцелуя, и хоть в реальности ничего подобного не происходит, его фантазия влажно целует его с языком, царапая губы щетиной. Это так непривычно и ново для Эдмунда, что он, беспомощно хмуря брови, начинает двигать бедрами навстречу руке. Напрягает пальцы в кольцо, так, словно это делает Питер, сильнее, еще жестче, и продолжает стонать, задыхаясь. Воздуха откровенно не хватает настолько, будто он все еще в середине ритуала, который требует полной концентрации. И это действительно так – для Эдмунда больше не существует ни замка, ни пола, на котором он сидит, ни пространства – он зависает в кромешной тьме, бархатной, горячей, и вместе с ним только Питер. Питер, который закидывает его ноги себе на талию, притирается своим возбужденным членом к члену Эдмунда и снова целует его, но теперь в шею. Эдмунд скользит по своей груди оглаживающими движениями, задевает соски, хмурится и замирает на несколько секунд, стараясь отсрочить оргазм – ему невероятно хорошо, и он хочет продлить это еще на некоторое время. Сделать это, конечно, невероятно сложно – Питер двигает рукой все быстрее и быстрее, и Эдмунд, не в состоянии удержаться, продолжает двигать бедрами. Жадно втягивает в себя воздух, стремясь ощутить запах Питера, и сходит с ума, ощущая его – тот самый запах дальних дорог и выигранных сражений щиплет ему нос, стекает медом по горлу, и Эдмунд невольно сглатывает, прерывая поцелуй. Чувствует, как холодит исцелованные губы слюна, облизывается, не отрывая взгляда от Питера, и дуреет, дуреет от того, как растрепались его волосы. Как съехала на бок корона, как ушло из глаз стальное недоверие, горькое на вкус. Питер смешливо вздергивает брови и тянет к его лицу руки, гладит большими пальцами за ушами, греет ладонями щеки, и через рев крови в ушах Эдмунд слышит свое тонкое поскуливание. Бешено двигая бедрами, он вколачивается в собственную ладонь, поднявшись на цыпочки. Питер целует его в нос, в лоб, утыкается подбородком в линию волос и вновь повторяет заклятье. Эдмунд, у которого уже онемели обе руки и вся нижняя часть тела, останавливается и медленно проводит дрожащими пальцами по уздечке. Обводит большим пальцем головку, надавливая, затем вновь, слегка царапает ствол, гладит основание головки и щекочет место на стыке головки и ствола – под самой верхушкой, тыкается туда пальцем вновь и вновь, пока по позвоночнику не простреливает горячей волной. Вот тут уже Эдмунд напрягается всем телом, вновь сжимает пальцы в кольцо и мощно двигает бедрами вперед. Развязка наступает быстро, оглушая его, Питер сжимает его волосы на затылке, оттягивая, и Эдмунд распахивает глаза, невидяще смотря во тьму. Та чернеет от его эмоций, впитывая все звуки и запахи, и, кажется, даже слегка колышется. Эдмунд грязно ругается в пустоту на одном из языков, известных только темным, шипит, вновь закрывая глаза, и двигает по члену рукой, размазывая сперму. Замирает на пару минут, не желая расставаться с иллюзией. Питер, отпустив его волосы и поцеловав напоследок в губы коротким, почти неощутимым касанием, медленно отходит во мрак, но Эдмунд уже не пытается остановить его. Он лишь смотрит ему вслед, надеясь, что рано или поздно нечто подобное произойдет с ним и в реальности. Затем, проморгавшись от темноты и вытерев руки о штаны, он быстро обрастает перьями, чтобы прилететь к ближайшему ручью и быстро застирать там испачканные вещи и искупаться самому. Затем вновь прилетает к замку, но только для того, чтобы забрать оставленные ранее ботинки и накидку. Домой он возвращается под вечер, и, как только его ноги переступают порог, усталость оседает ему на плечи вместе с запахами родного дома. Люси суетится вокруг, спрашивая, не попал ли он в дождь, и Эдмунд позволяет себе маленькую ложь. «Да», - говорит он сестре, пряча в тени румянец, который так и не прошел после того, как он вылетел из дворца. Ссылаясь на легкую простуду, он быстро засыпает, ощущая ломоту во всем теле и легкое головокружение. Эта ночь пролетает мимо него, словно луна соревнуется наперегонки с солнцем, и, как кажется Эдмунду, уже через несколько его вдохов солнце вновь восходит. Отпустив от себя сонливость и выпив противопростудного чая с медом, который заботливая сестра отставляет ему на столе, Эдмунд тихо улыбается. Его руки мелко подрагивают, а в коленях ощущается слабость. Все происходит точно так же, как и в первый его день заточения в темницах, когда он еще не знал, что волосы у Питера пахнут грозой, а мысли – медью. Но уже тогда он не мог перестать думать о короле в красном, и за пару недель, что прошли с того момента, ничего не меняется. Только его одержимость становится намного сильнее, но от этого, - говорит Эдмунд теням, что режут солнечный свет на полосы, - уже никуда не деться. **** — Все, чему суждено – сбудется! – кричит он перелетным птицам, выйдя из дома, и те поют ему в ответ прощальные песни. Все вокруг готовится к битве, еще пока не совсем ощутимо, но Эдмунд чувствует это ярче других. Знает, куда смотреть, что слушать и с кем говорить. Поэтому, в этот раз оставшись человеком ради разнообразия, он идет в замок, отводя стражникам взгляд солнечными бликами и городским эхом, украденных с базара и из купален. Подавив в себе желание свернуть в сторону покоев Питера, Эдмунд поворачивает в другие коридоры, туда, где раньше царила серая тишина и паутина. Теперь все здесь иначе – пахнет цветами и свежестью, ткани ластятся под руки, и Эдмунд, с накинутой на рубаху красной мантией Питера, кажется страшно неуместным. Но уж это чувство ему знакомо лучше многих, и, тихо хмыкнув, он стучит в тяжелую дверь. Заходит, услышав тихое разрешение, и склоняет голову перед прекрасной Сьюзен. — Все происходит слишком быстро, тебе не кажется? — Говорит ему Сьюзен, пряча в сжатых ладонях беспокойство, и Эдмунд прекрасно понимает её. Еще какой-то месяц назад он мог спокойно уйти в лес на неделю для того, чтобы вдоволь накупаться в проклятом круглом озере, спрятанном где-то в чаще, пофлиртовать с утопленниками и вернуться домой с охапкой наловленной рыбы. Последнее полнолуние было около двух недель назад, а Эдмунд, словно уже успел несколько раз переродиться, оставив рядом с собой старую память и реальность в придачу. Он будто стал мудрее и осторожнее, потому что теперь у него на одного человека больше в списке тех, кого будет страшно потерять. Или, возможно, на двоих, думает он, возвращаясь обратно в их лесной дом, чтобы найти там взволнованную сестру и с десяток потухших свечей. — Свет не хочет отвечать мне, – шепчет она, нахмурив брови, и Эдмунд согласно склоняет голову, краем глаза наблюдая за тьмой, которая нагло выползает из углов, становясь гуще и темнее. — Пока мы не разберемся со всем этим, он и не ответит. Эдмунд убирает распущенные волосы сестры в косу, крепкую и толстую, словно подытоживая все свои решения простыми узелками и сплетенными прядями. — Пойдем, Лу. Я договорился, и сиятельная принцесса приютит тебя у себя на время. Сьюзен понравится тебе, – говорит он обеспокоенной Люси, и та вскидывает на него темные глаза, обеспокоенные и умные, такие, каких Эдмунду для себя никогда не видать. Светлые ведьмы видят больше, чем темные, - напоминает он себе, и старается врать как можно меньше. Больше недосказанности и как можно меньше правды. — Я был бы счастлив, не обернись мои поступки совсем ничем. Но сделанного не воротишь, и все, что теперь я вправе сделать – это встать перед армией короля и помочь ему. Так, как сможем я и тьма, которая служит мне. Он следит за тем, как Лу быстро складывает в просторную сумку все, что кажется ей необходимым, и старается не улыбаться слишком широко. Все те книги, мази и травы, что сестра хочет забрать с собой, не спасут ни одной жизни, но Люси упорно продолжает верить в это. Возможно, это и есть самый страшный секрет светлого волшебства – просто верить. Тьма жрет все чувства и эмоции еще до подобных проявлений в свою сторону и Эдмунд на подобное уже не способен. Зато способен проклясть несколько врагов на быструю и страшно, кошмарно мучительную смерть. И этого ему вполне достаточно. Последним, что Люси решает взять с собой, и ради чего она даже поворачивает обратно в сторону дома, оказывается старый запыленный флакон с соком какого-то растения, который, как помнит Эдмунд, появился у неё благодаря чуду. Тогда, в снежную холодную зиму, это флакон просто появился под ближайшей к их дому елкой, и Лу потом еще долго пыталась доказать ему, что флакон – подарок от Санты. Эдмунд, знающий поименно всех предводителей эшелонов смерти и умеющий читать мертвые языки, несколько раз имевший дело с потусторонними силами на практике, разубеждать её не спешит, но все равно остается при своем. Спор на эту тему невероятно приятен для него, это – словно глоток старого, приятного воздуха из прошлого, которое пахнет мятой и сдобой, и он продолжает настаивать на своем до самого дворца. Там, оставив сестру в чужих покоях, он некоторое время стоит на одном из балконов замка и смотрит во внутренний дворик. Внизу, на старых камнях чернеет не разобранное пепелище, политое дождем и раздутое ветром в разные стороны. Смотря на угли, в которых где-то наверняка остался пепел от его одежды, Эдмунд думает о том, как бы все обернулось, сгори он тогда. Как лопалась бы от жара его кожа, как трескались кости, как он кричал бы, громко-громко. У всей придворной знати заложило бы уши – ухмыляется он сам себе, и, прикрыв глаза, спрашивает у первой же тени о том, где сейчас находится король. Выслушивает ответ, хмыкает, вскинув брови, и шагает в темноту, не желая тратить время на передвижение обычным способом. И пусть это намного более энергозатратно, а так же иногда противно – не во всех местах мрак обычный, иногда он отдает гнилью или отвратительным смрадом, и, проходя сквозь него, Эдмунд волей-неволей врезается во все это, оставляя на себе, - ему кажется, что каждый миг сейчас на счету. Как тогда, в подземельях, время превращается во влагу на пололке, и, стекая со мха, капает прямо Эдмунду под ноги. Капель звучит все громче, перекликаясь со стуком сердца, и время утекает, высыхая, испаряясь, не желая больше благоволить им. И пусть пока все кажется спокойным и безмятежным, Эдмунд знает, чувствует – беда уже близко, движется и с каждой секундой становится все реальней. Если в начале этой недели он думал, что успеет дотерпеть до нового полнолуния, и уж там вступить в бой с новыми силами, то теперь знает – для этого нужно слишком много мирных восходов и закатов, которые им никто не подарит. **** Питера он находит в оружейной. Король стоит среди десятка доспехов, скинув богатую накидку и задумчивость вместе с ней, и сосредоточенно точит меч. Сталь довольно искрится на точильном камне, блестит, хвастаясь солнцу, которое затекает через окна, капая с подоконников прямо Питеру на голову, на светлые волосы, бледное уставшее лицо и руки. Эдмунд позволяет нескольким минутам унестись в вечность, стоя без дела и просто наблюдая за королём, любуясь им, а затем привлекает к себе внимание и утягивает Питера в пространственную беседу. Перебрасывается ничего не значащими фразами, воруя себе чужое внимание, осматривает доспехи, выбирая самые прочные, самые лучшие, и советует их королю. Принимает чужое удивление как личное оскорбление, ухмыляется, склонив голову, и с азартом доказывает свою правоту, попутно разукрашивая литые диски узорами черными, как ночь, и такими же опасными. Тьма разъедает сталь витиевато, со знанием, и пустота внутри доспеха начинает чернеть по иному, более безопасно и волшебно. Так, как хочется Эдмунду для Питера, который смотрит за его действиями с легким неодобрением, но под руку уже не перечит. — Вот видишь, королевич? Ты смирился очень, очень быстро, – лукавит он, заглядывая Питеру в глаза, и чуть не отшатывается, увидев в них едва сдерживаемую злость. — За тобой никогда не стояло все королевство, колдун, – рычит ему Питер сквозь сжатые зубы, резко поднимает руку, словно собираясь ударить, и Эдмунд невольно подставляется ему, следуя порыву, тянет голову, прося «давай же, ударь меня», сам не отдавая себе отчет почему и зачем, но Питер не бьет его. Он лишь снимает с подставки ближайшую кольчугу, звенящую, тяжелую, и внезапно надевает её на Эдмунда. Тот вздрагивает от неожиданности, путается в железе и в пространстве, не знающий, что делать дальше, и барахтается во всей этой гремящей тяжести, пока не просовывает голову в первую же попавшуюся дырку. Та оказывается воротом, затем, отфыркиваясь так, словно железо на него не надели, а вылили, расплавленное и горячее, путающее мысли, Эдмунд просовывает руки в рукава и расправляет на себе непривычную защиту. Встряхивается, привыкая к лишнему весу, который давит на плечи и грудную клетку, делает неуверенный шаг вперед и оказывается слишком близко к Питеру. К Питеру, по-прежнему залитому солнечным светом, пышущим злобой и яростью, таким живым и настоящим. Король в красном поворачивает голову и ловит его взгляд, и на Эдмунда словно надевают вторую кольчугу. Или, возможно, все десять сразу, так как дышать становится совсем невозможно. И в этом совсем не виновата пыль, которая водит в косых лучах солнца хороводы, не виновато железо и вся магия, которая восторженно клокочет в нем, радуясь буре эмоций, буквально сотрясающей Эдмунда. Ощущая себя сгустком чего-то ядовитого и черного, воздушного, он делает еще один шаг навстречу к Питеру, давя в себе крик, заметив, что и он делает то же самое, смотрит на его губы, полные, упрямо сжатые в тонкую линию. «Неправильно!» — кричит мрак внутри Эдмунда, сводит его тело и лицо судорогой, бьет молниями, приказывая остановиться. «Слишком много света!» — смеются над ним солнечные зайчики на стенах оружейной, подглядывают за ним из-за доспехов, вплетаются в звенья кольчуги, жгут собой, воруя силы. За пару секунд до поцелуя Эдмунду становится так страшно, как, наверное, не было никогда в жизни, но он не отворачивается. Продолжает смотреть на Питера, вспоминая все сны и всю явь, что уже провел рядом с ним, всю тьму и свет, что приютил в себе этот король, простой король без колдовства внутри, и мягко прикасается к чужим губам своими, не размыкая их. Знает – не время еще для этого, да и Питер рядом с ним напряжен, словно снег на склонах гор перед тем, как сорваться с места, превратиться в лавину и накрыть собой парочку селений. Поэтому через несколько секунд они отодвигаются друг от друга, продолжая удерживать взгляды. Питер молча надевает на Эдмунда несколько деталей доспехов, вкладывает в руки булаву, а затем наблюдает, как Эдмунд опутывает новое оружие черным туманом, и как металл меняется там, внутри тьмы, обрастая новыми гранями и пиками, удлиняясь и становясь еще более смертоносным. — Моргенштерн? – хрипло утверждает он, не стремясь прикоснуться к получившемуся оружию, и Эдмунд довольно кивает, скалясь в улыбке. — Моргеншшшшштерн, – передразнивает вопрос тьма, шипит по-змеиному, и Эдмунд зло шикает на неё. Питер следит за этим со странным ощущением где-то в горле. Губы его все еще жжет от короткого поцелуя, в голове что-то тихо пощелкивает, а сердце все никак не может успокоиться в груди. Но даже после этого Эдмунд остается самим собой: — Если оружие, то такое. Им приятно убивать, – и, поймав на себе темный взгляд Питера, Эдмунд выходит из оружейной на свежий воздух, который пахнет пылью и скорым боем. Вечер отдает привкусом меди, тишина постепенно замерзает. Небо темнеет, вечер наступает как-то скомкано и быстро, и, Эдмунд уверен, все это происходит не по желанию самой природы. В темноте у самого горизонта клубятся темные тучи, белесые молнии прорезают тьму, а это значит, что вскоре войска ледяной колдуньи подойдут к замку, готовые биться. — Все начнется утром. Отдыхай, спи, все, что нужно, мы обсудим с тобой во сне, – кидает Эдмунд себе за спину, и выходит со двора, минуя строи войнов, которые совершают последние приготовления. Те провожают его, странного незнакомца без шлема, легко держащего тяжелое оружие, короткими взглядами, но затем возвращаются к своим насущным делам. Гремят боевые песни, кони бьют копытами по мостовым, звенят клинки в последних тренировочных спаррингах. Эдмунд идет все дальше и дальше, не чувствуя под собой дороги, и тьма внутри него шепчет что-то страшное и тоскливое, от чего его не защищает ни кольчуга, ни злоба во взгляде Питера, но ему это и не нужно сейчас. Он наполняется мраком под завязку, воруя его из темных переулков и из-под мостов, зовет к себе горе из чужих домов, пропуская мимо ушей взволнованное завывание ветра. Эдмунд идет встречать белоснежную армию, в которой нет ни единой живой души, и, приветствуя древних воинов, мерзлых и бесчувственных, он сам чувствует себя одним из них. Пустым, бесчувственным и наполненным магией. Готовым убивать максимально жестоко и быстро, проклинать, давить волшебством и получать от этого удовольствие. **** Утром серое предрассветное небо затягивает темными тучами, и солнца, которое восходит из-за моря медленно, лениво, почти не видно сквозь них. На земли наползает тень, и она не такая, к каким уже успевает привыкнуть Питер за время общения с Эдмундом. Магия у того, кончено, тоже темная, но других оттенков, теплых, а от нового волшебства Питеру холодно и тревожно. Но он не показывает это ни своей армии, в которой на этот раз меньше людей, чем обычно, ни страшно бледному Эдмунду, у которого все волосы слиплись в одну сплошную ледяную шапку. Колдун, встретив их процессию уже в воротах замка, кашляет в кулак и хрипит вместо обычного яда в голосе. Питер с удивлением смотрит на вчерашнее обмундирование, которое он дал Эдмунду, не узнав его поначалу, и уже не может не хмуриться – раньше на красной накидке красовался золотой лев, кропотливо вышитый кем-то, но теперь все, что надето на Эдмунде – алое. Лев, пропитавшись кровью, темнеет среди ткани такого же цвета, которая, замерзнув, больше не колышется на ветре. — Ты в состоянии биться? – спрашивает Питер у Эдмунда, и тот лишь медленно кивает, явно смертельно уставший. — Теперь да. У врага сильная армия, но вся она – из нежити. А тени это всего лишь тени. Те, кто сдались ранее. Не стоит бояться их, так что просто убивай все, что не принадлежит тебе, без разбора, – Эдмунд прикрывает темные глаза, зрачки в которых тоже кажется Питеру темно-красными, и поправляет кольчугу, встряхиваясь. — Не позволяй им ранить тебя. Береги свою армию. Ты слышишь меня? – Эдмунд срывается на крик, и Питер кивает еще и еще, пока собеседнику не становится ясно. — Сегодня это очень важно, – заканчивает Эдмунд, а затем пригибается к земле, словно в раз растеряв все силы. Питер, остановив коня, уже собирается спешиться, как вдруг понимает – колдун просто перекидывается в птицу. Все происходит за несколько секунд, Питер, кажется, моргает всего один раз, но этого волшебству хватает для того, чтобы превратить человека в большую полукошку-полуптицу, черную и все так же покрытую кровью. Стряхнув с крыльев большие ошмётки красной жижи, Эдмунд несколько раз с силой скребет землю острыми когтями, тянет голову, и словно начинает светиться изнутри. Загорается – вдруг догадывается Питер, и, приглядевшись, понимает, что это правда. Теперь между перьев у Эдмунда теплится пламя, еще совсем незаметное, но уже ощутимое – ветер сдувает с его хвоста жар, и искры кружат в воздухе. Эдмунд, повернув в его сторону большую птичью морду, щелкает клювом и срывается с места, и вслед за ним из городских ворот вырываются потоки теплого воздуха. Ветер дует так сильно, что конь под Питером начинает взволнованно переступать копытами, но саму армию это почему-то не трогает. Не колышутся знамена, не вздрагивает ни одна пряжка на оружии, и Питер довольно кивает сам себе – магия, которую они с колдуном сотворили, действует. И если так будет продолжаться и дальше, то им, кажется, вовсе нечего опасаться. **** Спустя несколько часов Питер окончательно сажает голос и все, что ему остается – это махать мечом, командуя армией. Лошадь под ним дрожит от страха, и Питер прекрасно понимает её – еще никогда бой не был таким жестоким и пугающим одновременно. И пусть Питер и люди, бьющиеся сейчас бок о бок с ним, поведали ни одну битву, еще никогда рядом не было столько магии. Все началось еще до самого боя. Дорог, ведущих на восток, осталось не так уж и много, подходящих для армии – и вовсе несколько, и Питер повел людей по самой широкой и удобной. Поэтому они увидели второе дружественное войско почти сразу, и Питеру стоило неимоверных усилий не повернуть назад в этот момент. Джадис, ведьма Запада, «хозяйка льда и смерти» - как назвал её раньше Эдмунд, встретила его верхом на колеснице, в которую вместо лошадей впрягла трех белых медведей. У животных все морды были перепачканы в крови, на когтях торчали остатки чьих-то шкур, и выглядело все это так, словно они уже успели растерзать одну армию по дороге сюда. Помимо впечатляющей колесницы, армия Джадис состояла из темной нечисти, большую часть из которой Питер видел только на старинных фресках, да слышал легенды от прачек в глубоком детстве. Гномы, орки, несколько великанов, множество волков и кабанов с наточенными клыками и бивнями, почти бесплотные существа, окутанные тьмой – вот кто пришел биться рядом с ними, и все они были обнесены снежной пылью. Сама Джадис будто олицетворяла мертвенность зимы – бледная и тонкая. Болезненно худая, она резанула его короткой улыбкой и величественно махнула рукой, обводя свою армию. — Я и те, кто пришел со мной сегодня, ждем хорошей битвы, король Питер, - сказала она ему вместо приветствия, но он не воспротивился её наглости, а лишь кивнул, принимая помощь. В этот раз все иначе, напомнил он себе, пропустил колдунью вперед, не спуская с неё глаз. Джадис, поудобнее перехватив волшебный посох, гулко ударила им о дно колесницы, привлекая к себе всеобщее внимание. — Биться жестоко! Не щадить никого! Мы здесь для того, чтобы забрать свое! – крикнула она в густеющий воздух, и армия ответила ей довольным ревом. Он, нарастая, начал сотрясать землю, и эхо испуганно подхватило его, унося в небо. То, хмурясь, ответило снежной крупой, мелкой и противной, царапающей лицо, и Питер тактично пропустил союзника вперед, как и советовал ему Эдмунд. Они, помнится, всю ночь проговорили о разных тактиках боя, и Питер, взвинченный до предела и уставший, часто срывался в спорах на крик, но Эдмунд был удивительно сдержан и спокоен в тот раз. Словно что-то отвлекало его, показалось тогда Питеру, и теперь он понял, что все было верно. Сразу после разговоров Питер открыл глаза, оказавшись в новом дне, а через несколько десятков минут уже седлал коня. Эдмунд бы просто не успел истечь кровью за такой короткий срок, а значит помимо разговоров с ним, он был занят еще и какими-то ритуалами. Темным колдовством ради королевства – говорит сам себе Питер, и хмурится, сам не отдавая себе в этом отчета. Не вовремя вспомнив об Эдмунде, всю дорогу он размышляет о чужой темной силе, у которой наверняка тоже есть предел. — У всего есть предел, – воет ему в уши вьюга, но Питеру не холодно. Его греет чужое колдовство, и в этот раз он впервые после пробуждения Сьюзен думает о том, что в магии тоже есть дно, тот край, за которым у Эдмунда уже не будет ни сил, ни возможностей. — Все не так уж и плохо, королевич, – смеется у него в голове Эдмунд, и голос у него настолько живой, что Питер невольно дергается. Почти пропускает удар, но потом сжимает зубы и бьет вражескую нечисть быстрым, сильным ударом, разрубая её напополам. — Насколько? – хрипит он в холодный воздух, и из его рта поднимается облачко пара. Оглядевшись и отбив несколько врагов от товарища, Питер останавливается, чтобы отдышаться, и продолжает отвечать Эдмунду, который по неведомым причинам решает поговорить с ним прямо сейчас. В разгаре боя. — Настолько, чтобы… не замерзнуть. Здесь, в небе, холоднее… раза в два. Я начинаю скучать по костру, там… было очаровательно жарко, — Эдмунд то и дело прерывается, проглатывая окончания фраз. Питер, размахнувшись, втыкает меч в очередного врага. — Почему пламя не причинило тебе никакого вреда? – Питеру ужасно дико разговаривать сейчас, пусть его никто и не слышит из-за сорванного голоса. Он словно в одном из своих снов, но сейчас все по-настоящему. «По-настоящему!» – воет ветер, задувая холод ему под доспехи, но Питеру жарко, настолько, что, кажется, он сам сейчас вспыхнет, как колдун. Эдмунд медлит с ответом так долго, что Питер уже начинает волноваться, но потом под облаками ярко вспыхивает огнем его черный силуэт, и, наблюдая за тем, как он пикирует куда-то вниз, расправив лапы для атаки, Питер получает свой ответ: — У каждого колдуна есть своя стихия, которая благоволит ему. У меня это огонь. У Джадис, как ты уже понял – вода. Она очень, очень любит замораживать её. Удобно, конечно, но не всегда практично. Нам с ней сейчас, например, очень сложно работать вместе. Видишь её? – Вдруг сбивается с поучительного тона Эдмунд, и Питеру приходится взобраться на ближайший холм, чтобы рассмотреть все поле боя. И если в начале сражения ему казалось, что происходит одна сплошная неразбериха, то теперь он уже научился различать чужие магические атаки. Над Джадис, к примеру, всегда идет снег. — Она справа от тебя, бросила колесницу. Эдмунд неопределенно хмыкает, землю сильно трясет, Питер, стараясь уследить за всем сразу и не умереть по неосмотрительности, расставляет руки, стремясь вернуть себе равновесие, и только благодаря этому замечает, что знаки, нарисованные на доспехах, слабо мерцают. Снег, падающий крупными белыми хлопьями, не трогает его, и Питер списывает это на ограждающее заклятье. Иначе ему было бы в два раза сложнее сражаться. — А вот у вашего мерзкого волшебника магия земли. Просто отвратительно, – вновь врывается в его разум Эдмунд, но теперь Питер даже рад этому. «Говори со мной, чтобы я знал, что ты еще способен на это», — хочет сказать он, но вместо этого убивает, вновь и вновь, окончательно запутавшись. В гневе, злости и беспокойстве, Питер еще никогда не испытывал столь многого к одному и тому же человеку. Привыкнув волноваться только за Сьюзен, которая раньше чернела пятном горя в его разуме, теперь Питер ощущает себя самым потерянным королем на свете. Королем в центре битвы, думающим совсем не о том, о чем должен. Когда земля под его ногами вдруг разжижается, начиная засасывать его вниз, Питер замирает, подчиняясь инстинктам, и повторяет за тварями, которые бьются на стороне врага. Они, стараясь не делать лишних движений, продолжают бой, не сходя с места, и Питер делает то же самое, старясь не упасть. Земля становится все жиже, вскопанная лошадиными копытами и ударами, не попавшими в цель, она бурлит, всплывает кверху выдранная с корнем трава, но потом все прекращается. Ослепительно сверкает белым, вьюга воет громче, восторженней, Питера окутывает снежной бурей, и, попытавшись сделать шаг, он понимает, что спокойно может передвигаться. — Магия земли? – спрашивает он, потому что не может больше молчать. — Как видишь. Болота – один из самых грязных приемчиков подобной магии, но здесь наш колдун вдвойне просчитался, - сообщает ему Эдмунд, и в этот раз его голос кажется более громким, чем до этого. Нахмурившись, Питер озирается, и с удивлением видит Эдмунда, уже вновь ставшего человеком, в каких-то нескольких метрах от себя. Он размахивает моргенштерном так, словно тот ничего не весит, и сносит за один мах сразу нескольких противников. — Во-первых, Джадис ненавидит грязь. Жижу очень легко заморозить, что она и сделала, — продолжает рассказывать Эдмунд, откинув в сторону измененную булаву. Отпрыгнув от атаки очередной темной нечисти, он распахивает руки, между которыми клубится тьма, и накидывает её на тварь, которая тут же начинает истошно вопить. Даже находясь на таком расстоянии, Питер видит, как много крови вытекает из врага, и не может перестать удивляться – Эдмунд разговаривает с ним так спокойно, словно не бьется совсем рядом. — А во вторых среди болотной нежити у меня есть много друзей. Я… покажу тебе как-нибудь позже. Другой подоспевший враг бьет Эдмунда в живот чем-то опасно похожим на меч, и Питер уже было дергается в их сторону, но Эдмунд продолжает фразу. Все это настолько похоже на горячечный бред во время болезни, что Питер, не сдерживаясь, задает вопрос, который раньше не планировал озвучивать, особенно по отношению к колдуну: — Тебе совсем не страшно? Эдмунд, словно почувствовав его взгляд, опускает руки и поворачивается к Питеру лицом. И хоть он и не может рассмотреть его выражение лица, Питеру в этот миг почему-то отчетливо видится насмешливое выражение на уставшем лице, вновь запачканном грязью и кровью. Прямо как во время ритуала, после которого Питер словно заново научился дышать, но до сих пор не смог признаться в этом. Или, думает Питер, резко вспомнив, что он все еще на поле боя, отражая чужую атаку, как в день, кода Сьюзен проснулась. Все это время ему казалось, что он видел только всполох своей красной накидки, но это было не так. На секунду, миг, но он все же смог рассмотреть лицо Эдмунда, увидеть, словно еще не успевший застыть мазок краски на картине, кусок его лица, и все это почему-то кажется сейчас Питеру очень важным. — Ну, ты же дал мне доспехи. Мне нечего бояться, – Эдмунд простодушно лукавит, настолько сильно, что у Питера скрипит на зубах от чужой ухмылки. Обозленный чужой привычкой уходить от прямого ответа, он продолжает сражение, пока не замечает что-то. Вначале он думает, что ему показалось. Промаргивается, перебрасывает врага на подоспевшую помощь, он сдирает с головы шлем и стирает с лица кровь. Кожаные перчатки шершаво царапают кожу, и он страшится того, что увидит, когда отнимет ладонь от лица. «Мне просто показалось», — говорит себе он, но когда свет вновь бьет по глазам, и он вновь всматривается впереди себя, картина не меняется – рядом с ним, окутанные белым сиянием, бьются все те же войны. Воины, которых он сам увел за собой в битву, еще живые и дышащие утром, теперь они мало похожи на людей – их кожа бела до синевы, в волосах блестит лед, а движения смазаны, так, словно и не они машут мечами. — Эдмунд! – Кричит Питер, чувствуя, как начинают дрожать руки, пытается отвести взгляд, но уже не может. Не может не смотреть на раны в чужих телах, на замерзшую кровь, на то, как поднимаются с поля боя люди, по всем правилам не могущие уже ни двигаться, не дышать. Эдмунд предсказуемо не отвечает, но Питер уже не ждет этого. Все внутри него промерзает, сковывается от бешеной ярости, и пространство перед глазами заволакивает кровавым туманом. «Никогда не верь колдунам», — говорил ему отец. «У колдунов нет ни чести, ни доблести». Питер вспоминает улыбку Сьюзен, её заспанное лицо в тот день, когда он приказал разводить костер, но от этого ему становится только больнее. — Поэтому ты сказал мне беречь себя? – хрипит Питер, на которого вдруг обрушивается вся усталость, что копилась за долгие дни ожидания этого боя. Боя, который он планировал выиграть совсем не так. — Иначе и меня бы потом отдали в рабство чужой колдунье? – Выдыхает он сквозь зубы, забыв про шлем и себя самого, бросается в бой снова и снова, не чувствуя больше ни боли от ран, ни усталости. За доспехи цепляется что-то черное, невесомое, и, повернув голову на секунду, Питер вдруг понимает, что это перо. Сломанное в середине и липкое от крови, оно надежно прилипает к пластинам доспеха и не отдирается, сколько Питер не пробует его смахнуть. — Нет. За тобой… я бы вернулся… сам, – шепчет Питеру пустота вокруг, и он, неуверенный, Эдмунд с ним говорит или ветер, в очередной раз замирает. Чтобы с удивительной четкостью, так, словно он находится в паре шагов, увидеть, как пикирует, продираясь сквозь тучи, черный грифон. Как ветер рвет ему крылья, как летит вслед за ним, заплетаясь в косы, тьма вперемешку со снегом. Питер, кажется, делает всего один вздох, как грифон врезается в землю. Вслед за этим сверкает белым, за ним – серым и черным, земля вновь дрожит, и вдруг становится ощутимо легче дышать. Словно с груди снимают тяжелую ношу, которой Питер не замечал ранее и теперь, вдыхая воздух, он ощущает, как возвращаются к нему утраченные ранее силы. Твари, которых он убил за этот день столько, что перестал считать после третьего десятка, разом замирают и начинают отвратительно дергаться, будто в припадке. Когда Питер бьет на пробу ближайшую к себе нечисть, она рассыпается бурым прахом, который тут же впитывает земля. — Конец? – кричит Питер, отмечая, как дерет горло от голоса, который вновь появляется. То тут, то там слышатся довольные крики. Постепенно смешиваясь, они проносятся над всем полем, нарастая, и превращаются в один ликующий гул. Или, возможно, это происходит только у Питера в голове, потому что он бежит так, как не бежал никогда раньше. Спешит, перепрыгивая через трупы, которые медленно оплывают, погружаясь в землю, спотыкаясь, почти падает, но все равно продолжает быстрое движение вперед. Туда, откуда сверкало светом совсем недавно. Когда он, наконец, достигает этого места, то не видит ничего, кроме большой воронки в земле, такой, что, залей её водой, вышло бы неплохое озеро. Земля на этом месте исходит паром, и это, вперемешку со снегом, выглядит действительно фантастически. Настолько, что Питер почти пропускает движение за спиной, быстрое, такое, что он не успевает даже обернуться. Только заметить. Его тут же дергают в сторону, так резко, что небо перемешивается с землей, и, упав в грязь, Питер замирает на краю воронки. Быстро поднимается, вертит головой, стремясь найти опасность, но видит только Эдмунда. Точнее черного грифона, под лапами которого лежит бездыханное тело колдуна. — Люси, наверное, будет долго плакать, – говорит ему Эдмунд, а затем заваливается на землю, не успев ни сложить крылья, ни сгруппироваться. Питер кидается к нему, ощущая, как бьется где-то в горле сердце, едва справляясь с нарастающей паникой. Сдирая с рук перчатки, он потерянно шарит по могучему телу животного, стараясь найти пульс, но находит только раны. Много-много ран, и все они кровоточат. Ощущая, как пространство медленно начинает схлопываться вместе с ним, засасывая его куда-то, откуда уже нет выхода, Питер громко командует выжившим собираться обратно. Быстро сооружает носилки, быстро раздает приказы полководцам о возвращении, о заботе за ранеными, и взлетает на коня так, словно и не бился до ранних сумерек с врагом. Радость, которая должна была захлестнуть его от того, что враг, наконец, повержен, а Сьюзен отомщена, оборачивается болью в спине и ногах. Сжимая и разжимая немеющие пальцы рук, Питер пришпоривает коня и скачет вперед, расчищая дорогу, и старается не смотреть на вереницы серых замерзших товарищей по оружию, которые больше не подчиняются ему. — Ты позволишь мне попрощаться с каждым из них! – зло кричит он колдунье, понимая, насколько сильно пополнилась её армия после боя и как мало на самом деле она потеряла. Ей от сражения стало только лучше, Питер же, напротив, ощущает себя рекой, вышедшей из берегов. ***** Проводив брата на бой, Сьюзен возвращается во дворец, в котором её ждет встревоженная светлая колдунья, и сама готовит ей чай. Заваривает его из спелых ягод и душистых трав, долго настаивает, заливает кипятком, и, разлив по чашкам, несет в свои покои. Люси сидит в подножье её кровати, укутанная в несколько пледов, и медленно раскачивается из стороны в сторону, вглядываясь в пространство. — Тебе нужно перестать беспокоиться так сильно, – сообщает она Люси, вкладывая в её безвольные руки теплую чашку. - Там, в конце концов, мой Питер. Он никогда не проигрывает. Люси пьет чай мелкими осторожными глотками, и пока она молчит, Сьюзен с интересом наблюдает за тем, как клетки на пледах меняют расцветку. Яркие краски постепенно тускнеют, серея, и плед, кажется, становится чуть более потрепанным и старым, чем был до этого. — Эдмунд тоже не проигрывает. В этом корень его проблем, – хмуро сетует Люси, и Сьюзен в ответ не может не рассмеяться. Проходит время, наполненное тягостным безветрием, а потом горизонт начинает высвечиваться от вспышек, и они пересаживаются на окно. Люси, отмерев на несколько секунд, замечает, что принцесса по-прежнему сидит в тонком платье, и делится с ней пледом, но потом вновь проваливается в угрюмую задумчивость. Сьюзен так же не пытается больше заговорить с ней – она до рези в глазах всматривается в горизонт, силясь рассмотреть хоть что-то, и вздрагивает каждый раз, когда вьюга начинает выть в трубах. Погода стремительно меняется, на улице темнеет, но они не замечают ни снега, ни ветра. В какой-то момент вспышки начинают сверкать совсем ослепительно, все чаще и чаще, а затем Люси хватается за голову, тихо вскрикнув. — Конец? – спрашивает Сьюзен вместе с Питером, слаженным хором, и как только это слово срывается с её губ и падает на пол, гремя по холодному камню, у Люси на глаза наворачиваются слезы. Она, выпутавшись из одеяла, соскакивает с подоконника и начинает пятиться от окна, всхлипывая все громче. — Люси? – зовет её Сьюзен, делая шаг навстречу, и Питер приближается к воронке все ближе и ближе, наклоняется, всматривается в глубокую черноту. Дышит холодным воздухом, капает на землю кровью, а беда спешит случиться, и Люси тянет руки, стараясь уберечь. Но она не дотягивается, и Питера отпихивает в сторону Эдмунд, позволяя ранить себя, в очередной раз за сегодня. Кровью, что течет из его ран, обливается сердце Люси. Она чувствует её на пальцах, на одежде, в волосах. Она течет из её глаз вместо слез, она застилает ей глаза. — Будет плакать… - доносит до неё чужие слова ветер, кидает под ноги, волочит по полу, и Люси, наконец, отмирает. Делает судорожный вдох; воздух холодит ей горло, вымораживая, но она не чувствует этого – кидается к свой сумке, роется в ней, торопится, безжалостно вытряхивает все её содержимое на пол. Звенят, ударяясь друг об друга, склянки, больно бьют по голым ногам книги, Люси, упав на колени, шарит в беспорядке руками, все еще находясь не совсем здесь, ощущая себя рядом с Эдмундом, который умирает, умирает, умирает, с каждой секундой умирает все быстрее. Поэтому ей нужно торопиться. — Спешу! – отвечает Люси свету, которого в брате с рождения было всего пару глотков, и который сейчас зовет её, просит, плачет хором голосов, не знакомых ей. Люси хватает нужный пузырек и срывается с места, сдвигаясь, кажется, со всем пространством сразу. Даже огоньки в свечах тянутся вслед за ней. Сьюзен пытается остановить её, но Люси не видит этого, как не видит всех камней у себя под ногами, сор и пороги, об которые она обивает, кажется, все пальцы, позабыв надеть ботинки. — Спешу-спешу-спешу, – шепчет она ветру, и он толкается ей в спину, торопит, взволнованно вздыхает где-то совсем рядом. Но в замке так много лестниц, улицы извилисты и совсем не хотят помогать ей короткими дорогами. Люси бежит, задыхаясь, и постепенно из неё выдувается все тепло, все надежды и свет. Руки дрожат все сильнее, и когда она встречает Питера в городских воротах, она уже с трудом держит пузырек в руках. Налетает на хмурых воинов, несущих носилки, переворачивает холодного, мокрого Эдмунда, во всех обличиях – одинакового, глупого-глупого, и откупоривает пузырек. Свободной рукой раскрывает поцарапанный клюв, наклоняется и аккуратно капает внутрь. Содержимое флакона вытекает медленно, словно нехотя, но когда капля все же срывается, всё замирает. Секунды тянутся реками, медлительными, сонными, серыми от выпавшего снега. Грязные черные перья, в которые Люси осторожно запускает руку, чтобы сделать хоть что-то, не стоять просто так перед братом, братом-который-вернулся-из-боя, теплые у самых стыков с кожей. Люси всхлипывает, боясь оторвать взгляд от брата, смаргивает слезы, и сбито дышит через рот. Эдмунд делает короткий вздох, за ним – второй, тихо скулит и пытается перевернуться. Люси не падает только потому, что её подхватывает подоспевшая за это время Сьюзен. Не отпуская Эдмунда, Люси продолжает приглаживать его потрепанные перья, ладонями ощущая, как постепенно зарастают на нем раны. Как перестает идти кровь, как начинают медленно и очень болезненно срастаться кости. Всю дорогу до замка Люси не может перестать плакать, поэтому, оказавшись в тепле, быстро засыпает. Перед этим она успевает поделиться зельем с Питером, а затем просто отдает пузырек Сьюзен, коротко объяснив, как им пользоваться. Сумерки быстро сменяются ночью, темной, бархатной, и в этот раз факелы лижут черное небо празднично. Королевство празднует победу над врагом, пока Питер в последний раз смотрит в глаза своим товарищам, которые уже не узнают его. От них, мертвых и не умеющих больше дышать, веет таким могильным холодом, что во дворец Питер возвращается промерзший до костей и долго бродит там, не зная, где найти себе место. В конце концов, он приходит в подземелья, в самую удобную из темниц, куда было решено ранее положить Эдмунда. Тот чернеет на ворохе новой соломы одним большим пятном, и, опустившись рядом, Питер снимает с себя большую часть доспехов, засыпая на ходу. Моргая через силу, он несколько раз открывает рот, чтобы сказать хоть что-то, но горло, видимо, все еще не оттаяло, и он просто ложится рядом с могучим телом, бока которого мерно поднимаются и опадают. Засыпает Питер почти мгновенно. ***** Первые несколько минут после пробуждения Эдмунд думает, что умер. Затем ощущения медленно начинают возвращаться к нему, приходит боль, тянущая, колющая, во всех не заживших ранах сразу, и он тянут голову, с удивлением понимая, что все еще не в человеческой форме. Щелкает клювом, отмечая, что тот больше не сломан, вдыхает полные легкие воздуха, наслаждаясь этим чувством, и только после этого ощущает рядом с собой кого-то. Подождав, пока тьма привыкнет к нему и покажет, что кроется в ней, Эдмунд удивленно фыркает, узнав подземелья. Медленно вспоминает окончание боя, то, как хрустели кости мертвого колдуна под его лапами, боль от последнего удара, который предназначался не ему и теплые слезы Люси, которыми он, кажется, пропитался насквозь. Тело, еще несколько часов назад почти успевшее умереть, хранит на себе осторожные прикосновения сестры, у которой тогда страшно дрожали руки. Помимо неё к Эдмунду прикасался еще один человек, и, разгадав его, он опускает птичью морду обратно на солому и почти забывает о том, что в темнице он находится не один. «Эдмунд!» — взбешенно зовет его Питер, поняв цену чужой помощи, и Эдмунду гадко, страшно гадко от самого себя. Закрыв глаза. Он думает о том, как хорошо было бы отмотать время назад, до сражения и костра, и появиться там, но уже со знанием будущего. Стать тем собой, глупым и уставшим, вновь сгореть на костре и уйти из замка. Не видеть первый вдох прекрасной Сьюзен, не заплетать ей волосы и не бить стекол, не колдовать вместе с Питером и не чувствовать всего этого. Не губить людей, не бить нежить, не совершать столько ошибок. Но даже для темных магов прошлое неподвластно, и сколько бы Эдмунд не жаждал этого, как прежде ничего уже не станет. Поэтому, подняв голову, он сильно вздрагивает, узнав, наконец, рядом с собой Питера. Долго всматривается в его лицо, на серую от усталости кожу, на нездоровый румянец на щеках, на спутанные волосы. Сердце в груди болит сильнее всех ран вместе взятых, и, собрав все оставшиеся силы, Эдмунд перекидывается в человека. Морщится, сжимая зубы для того, чтобы не кричать, снимает доспехи, кольчугу, дырявую в нескольких местах, укрывается во мрак и поднимается на ноги. Потом, все так же медленно и молчаливо, он достает из тьмы ту самую красную накидку и накрывает Питера сверху. Тот морщится во сне, тянет руки, старается накрыться знакомой вещью с головой, у Эдмунда вздрагивают губы от попытки улыбнуться. Но у него не выходит, как во все дни до этого, искренне – нет, только не рядом с королевичем, вновь одетым в красное. От взгляда на Питера Эдмунда ведет тактильным голодом, словно сейчас полнолуние. Он, не желая будить Питера, да и просто опасаясь прикасаться к нему, гладит себя по запястьям. Вздрагивает от того, как цепляются за шрамы на запястьях замерзшие пальцы, руны на коже выпуклыми полосами щекочут ладони, и тупое тянущее ощущение постепенно отпускает его. Ровно до того момента, пока Питер не вздыхает во сне – спокойно и глубоко, он явно согрелся под накидкой и сам стал как-то больше и размереннее, чем когда засыпал. Рядом с таким Питером Эдмунд совсем не может контролировать себя – он осторожно поднимает руки, медленно, словно собираясь ловить мотыльков, и вплетает пальцы в светлые пряди. Там, рядом с кожей, очень тепло и даже, кажется, слегка пульсирующе. Эдмунд, кусая губы, перебирает пряди и распутывает колтуны, думая о том, что, возможно, сейчас ощущает мысли Питера руками. Это так удивительно просто и совсем не волшебно, что у Эдмунда дерет горло. Рядом с Питером нет ничего магического, и, наверное, быть не должно. Согрев руки и устроив у себя в душе настоящий шторм с уставшими, пудовыми волнами, падающими одна на другую в попытке дотянуться до жаркого солнца, которое там, за облаками, далеко-далеко, Эдмунд отходит от Питера. Отпускает от себя все тени, дышит, пытаясь успокоиться, слушает, как продолжает капать вода с потолка, а потом возвращается к Питеру и ложится рядом с ним. Подкатывается к его спине, кладет руку под голову и закрывает глаза, окончательно сдавшись. — Завтра, наверное, сожжешь меня еще раз, – выдыхает он холодом в темноту. Та осуждающе молчит в ответ, но Эдмунду уже все равно. Он засыпает, приняв самое важное решение в своей жизни – не убегать в этот раз. Смириться и принять все, что Питер выберет для него в наказание потому, что так будет честно. Потому, что, возможно, от этого Питеру станет проще. Ощущая себя тяжелым камнем на самом дне беспокойного моря, во снах Эдмунд медленно обрастает ракушником, покрываясь илом, и глупые рыбы находят внутри него себе дом. Он лежит, наблюдая за голубой поверхностью океана, и смиренно ждет, пока очередная буря закопает его в песок навсегда. **** Но, вопреки своим ожиданиям, просыпается он не от того, что пламя начинает лизать ему ноги. Не от удара и не от крика, просыпается Эдмунд от страшной слабости. Раскрыв глаза и не узнав в полотке под собой каменные своды темницы, он непонимающе крутит головой, пытается поднять руки, но они не слушаются его. В голове шумит, горло дерет, и Эдмунд непонимающе хмурится, пытаясь подняться, и вновь терпит неудачу. Разозлившись, зовет магию, но и та не отвечает ему, и после этого Эдмунд пугается по-настоящему. Сил хватает только на то, чтобы приподнять голову. Сделав это, до боли напрягает мышцы шеи, Эдмунд с трудом узнает покои короля. Он – на полу, под ним алый ковер, по алой вязи которого мелом начертан круг с расходящимися в стороны лучами. Они, переплетаясь, ползут к двери и окнам, лезут на стены, и, узнав символы в них, у Эдмунда от шока перехватывает дыхание. Выворачивая плечи, он пытается разглядеть свои руки, которые лежат рядом с его головой, и шипит сквозь зубы, заметив, что с кожи пропали все черные знаки. Все пентаграммы, которые он вытравливал на себе тьмой, все полосы, все заклятья. Остаются только шрамы, да и те сгладились, сдулись, стали простыми старыми ранами, зажившими когда-то, утратив всю силу. Прислушавшись к себе и поняв, что магии не осталось даже на слабое колдовство, Эдмунд обреченно роняет голову обратно на ковер и воет сквозь сжатые зубы. Неподвижный, прикованный к полу своим же бессилием, лишенный магии в ноль, он лежит в спальнях королевича и не может даже пошевелиться. — Лучше бы ты сжег меня! – кричит, отчаявшись, он, когда к горлу подкатывает тошнота. Все тело ломит с непривычки, он пытается придумать выход, но мысли путаются. В голове шокирующее, невероятно пусто без обычного гогота страхов и тьмы, что поселилась там с детства. И Эдмунду кажется, что он и не он на самом деле. Что все это – сон, кошмар, не такой, в каких он тонет, будто в ночном море, обычно, не такие, какими его пугает тьма, а в человеческом. Чужом, не поддающемся контролю, и существовать ему до самого рассвета в путах страха, неспособности действия и сковывающей беспомощности. Вот только он уже проснулся, и все это – реальность. Об этом ему говорит солнце, щедро льющееся на пол из открытого окна. Оно высвечивает танцующую в воздухе пыль, и, дыша часто и сбито, Эдмунд буквально чувствует, как она оседает в его легких. Чувствует головокружение, ощущает, как болит спина и немеют руки, как ноют уставшие ноги, чешутся не до конца зажитые порезы и раны, как течет по венам кровь. Он будто вновь стал человеком, способным ощущать столь многое, как в глубоком детстве, когда магия еще не воровала большую часть его эмоций. Темные маги жертвуют очень многим для того, чтобы колдовать, и эмоции с ощущениями – то, чем они платят взамен силе. Эдмунд, схитрив однажды, оставил все это только по отношению к дорогой Лу, и еще, как оказалось, прорастил в себе чувства к королевичу, но это стало его пределом. А теперь с него сняли все ограничители, словно влили в старое загнившее тело новой, чистой, наполненной светом крови, и от всего этого у Эдмунда дрожат руки. Потом начинает ходить ходуном грудь, в горле горчит, и он сам не замечает, как щекам становится влажно от слез. Он лежит в центре покоев, как в центре огромного урагана, и воздушные потоки царапают его бока, морозя сердце, которое чувствует так много всего. Болит от эмоций, ноет, рвется прочь из груди, и Эдмунду бы сейчас взмыть в небо птицей, но королевич держит его крепко. Королевич, стоящий в дверях, и все это время смотрящий на него тяжелым взглядом. Выходит на свет он, когда Эдмунда начинает бить крупной дрожью, показывается, наконец, и тянет руку к Эдмунду. Тот шарахается в сторону, слишком напуганный и сбитый с толку, но сдвинуться дальше не может, и только сжимает губы, когда чужая теплая рука зарывается в его волосы. Прямо как он сам трогал волосы Питер ночью, уверенный в том, что хуже уже и быть не может. Ох, знал бы он, как ошибался – развеял бы себя тьмой в ту же секунду, не дожидаясь рассвета. Уж лучше быть бесплотной тенью, чем пойманным в ловушку колдуном, лишенным своих сил. — Я пришел к твоей сестре и попросил сделать что-нибудь. Она начертила этот круг и рассказала, для чего он. Я сделал это для того, чтобы поговорить с тобой, – тихо говорит Питер, и у Эдмунда от его голоса по коже ползут мурашки. Сбивается дыхание, краснеют мокрые щеки, он – само чувство сейчас, и пусть он ненавидит королевича за его поступок так сильно, как может, не ощущать помимо этого и другие чувства он не может. — Ты начертил! – выплевывает Эдмунд, отворачиваясь, задыхаясь от эмоций. Сердце у него в груди болит так сильно, что, кажется, он сам сейчас превратится в бурю. Клокочущую и воющую от ветра, который вспорет ему кожу и расшвыряет все красное, что есть вокруг него. — Колдун Питер, – продолжает Эдмунд, не услышав ответа, но и на это оскорбление Питер молчит. — Почему так? – окончательно обессилев, он поворачивается обратно к Питеру и вздрагивает от того, насколько близко он, оказывается, успевает подойти за то время, пока он его не видит. Питер, до этого стоявший у стены, теперь сидит прямо рядом с кругом на коленях. С древним белым кругом, который старые маги использовали для казни своих врагов. Вначале выкачивали все силы, зная, как тьма любит перерождаться, потом выпускали всю кровь, а затем резали и топили, или, возможно, жгли, так, чтобы не осталось даже пепла. У Эдмунда в ушах стучит так, словно он уже лишился всей крови, и теперь ему осталось только сгореть для того, чтобы все окончательно закончилось. — Раньше со мной разговаривал не только ты. В вас, колдунах, много личин. Я хочу говорить с тобой, а не с волшебством, которое есть в тебе. Волшебство, которое я ненавижу. Тебя ненавидеть у меня уже не осталось никаких сил. — Не осталось, – согласно шепчет Эдмунд, слезы застилают ему глаза, но руки Питера не позволяют ему отвернуться вновь. Его гладят по лицу, по шее, стирают слезы со щек, убирают лезущую в глаза челку, и Эдмунду от этого почему-то легче дышится. Мысли останавливаются, затихает сучащий в голове колокол, пыль оседает на пол, Эдмунд – город, чьи улицы, наконец, вымыло дождем. Смыло все лживые обещания, всю пыль и грязь, обнажило его полностью, и оставило его, мокрого и замершего, ветрам, чтобы те обдули его, высушив. Питер – самый теплый из всех ветров, самое жаркое солнце, огонь, который впервые смог обжечь Эдмунда. Выжечь на сердце новые, иные руны, изменить его до неузнаваемости, научить дышать иначе. И, хоть Питер и затевал все это для того, чтобы выпытать из колдуна правду, говорить почему-то продолжает именно он: — Вначале я защищал от волшебства Сьюзен, а теперь сам попался. Никогда не было такого, чтобы я думал о ком-то так много. Даже во снах у меня - только ты, – он гладит Эдмунда по губам, вздрагивает, когда тот вдруг начинает улыбаться. Наклонившись, Питер заглядывает Эдмунду в глаза, и видит там смятение вперемешку со смехом. — Ты сам звал меня. Губы у Эдмунда обкусанные и жесткие. Питер гладит их подушечками пальцев, ловит движения, и не может остановиться. Не может не прикасаться к Эдмунду. — И буду звать тебя вновь. Эдмунд распахивает глаза шире, ведет плечами, и Питер, не сдержавшись, наклоняется к нему ниже, еще ниже, пока между их лицами совсем не остается расстояния. Тяжелое дыхание Эдмунда опаляет ему щеки, он ждет секунду, вторую, а затем целует жесткие полные губы, наслаждаясь тем, как Эдмунд дрожит под ним. Эдмунд отвечает на поцелуй сразу, жадно, это – все, на что он способен сейчас, на что у него хватает сил. Грудную клетку сдавливает, словно тисками, и, приложив невероятные усилия, он поднимает пудовые руки, чтобы закинуть их Питеру на шею. Чтобы приблизить его к себе еще, сильнее, тело к телу, почувствовать, наконец, ради чего он отдал всю свою магию. - Я запрещу магии трогать тебя. Я огородил тебя от проклятий и сглазов, а теперь выточу тебе десяток амулетов. Научу тени охранять тебя. Найду и переменю все пророчества, чтобы даже судьба над тобой не имела власти, – шепчет Эдмунд между поцелуями, когда Питер позволяет ему это, и с каждой секундой в него вливается все больше и больше сил. Теперь не только руки, но и ноги слушаются его. — Я просил у фортуны для тебя счастья, – говорит он Питеру, дурея от жара в груди. Сердце бьется пойманной птицей, и Эдмунду хорошо, хорошо до одурения, тепло расползается по всему телу, теплеют пальцы. — Я не вынесу, если с тобой что-то случится. Питер смотрит на него внимательно, пристально, но Эдмунд искренен настолько, насколько вообще могут быть искренними колдуны. Лишенные магии, лежащие в колдовском круге, под тяжелым горячим телом короля, который уже однажды отдавал приказ на казнь. Но в этот раз Питер не приказывает страже тащить его в подземелья. В покоях, помимо них самих, нет никого. Нет теней, нет яркого света, есть только Питер, Эдмунд, и кровать, на которую король переносит его, подхватив под плечи и колени. Ощутив под спиной знакомую ткань покрывал, Эдмунд хитро щурится, но тут же вновь забывает обо всех посторонних эмоциях, так как Питер нависает над ним и целует. Глубоко, медленно и жадно, он кусает его за нижнюю губу, пальцами поглаживая голые плечи. Ведет руками ниже, разгоняя жар от сердца дальше, царапает живот, оттягивает штаны. Эдмунд выгибается к нему на встречу, целует Питера в губы и в шею, кусает ключицы, вызывая тихое фырканье, и не закрывает глаз – все, что происходит сейчас, для него – новая магия, новое волшебство, и он хочет запомнить это до мельчайших подробностей. Чтобы потом, когда ему нужен будет свет для колдовства, вспоминать не только Лу, но еще и Питера. Короля в красном. На плечах у Питера – та самая накидка, которую Эдмунд вернул ему, и, снимая её, он улыбается. Эдмунд не может оторвать руки от чужого лица. Ему нужно трогать, прикасаться, каждую секунду убеждать себя в том, что это – не мираж и не его собственная иллюзия, на которые богата тьма внутри него. Мрак способен обманывать своих хозяев искуснее, чем сновидения, но на этот раз в Эдмунде есть только он сам. Это настолько непривычно, что он сильно вздрагивает даже от самых простых и невинных прикосновений. На нем словно совсем нет кожи, и Питер ладонями разгоняет жар прямо по его душе, целует что-то темное и мечущееся, что Эдмунд рискнул бы назвать остатками своей души. Они, изжаренные на кострах, пропитанные тьмой, изрисованные мелом и кровью на ритуалах, причиняют сейчас сладкую, тянущую боль в груди, и прекращать не хочется. Даже не смотря на то, что сил почти не осталось. Эдмунд, кусая собственные губы, чтобы не начать жалко стонать от удовольствия, притягивает к себе Питера ближе и неожиданно вгрызается ему в плечо. Кусает со всей силы, мотает головой из стороны в сторону, впиваясь Питеру пальцами в спину для того, чтобы тот не сбежал, и срывается на довольный стон, когда в горло начинает течь горячая кровь. Он глотает раз, второй, на третий голова перестает кружиться так сильно, а дышать становится намного легче. Питер, вздрагивая, поворачивает к нему голову. Его челюсти плотно сжаты, на шее от боли вздулись вены, а лицо непривычно бледное, и Эдмунд невольно смеется от всего этого. Не зная, как пошло со стороны выглядят его полные губы, распухшие от поцелуев, красные от крови зубы и расширенные зрачки. Питер давится вздохом и смотрит на него зло и обвиняющее одновременно, и от этого Эдмунд веселится пуще прежнего: — Ты лишил меня всех сил, королевич. Если хочешь, чтобы я смог сделать хоть что-то, мне нужна подпитка. Питер в ответ только поджимает губы и тянется к укусу, но Эдмунд отталкивает его руку и лижет рану языком, широкими горячими мазками, пока кровь совсем не останавливается. — Ты знал, на что шел, – шепчет ему в ухо Эдмунд, дурея от того, как коротко вздрагивает Питер. От всего того жара, которым пышет нависающий над ним Питер, от его рук, на которые тот сейчас опирается по обе стороны от головы Эдмунда, от пальцев, сжатых в кулаки. «Мог ударить и не сделал этого», — думает про себя Эдмунд, поворачивая голову и целуя один из кулаков. Питер раскрывает ладонь, переносит вес тела на левую руку и гладит Эдмунда по лицу. Но тому уже не нужна ласка. Нужен жар, больше огня, и, кажется, он уже знает, как добиться этого. Для этого и нужно-то всего лишь правильно поцеловать короля. Губами в центр ладони, по-прежнему мокрыми, засосать кожу в рот, слегка прикусить, так, чтобы дрогнули пальцы, а затем податься чуть-чуть вверх. Поймать указательный и средний палец, языком протолкнуть глубже в рот, ощущая привкус соли и горечи, и начать посасывать их. Вначале едва ощутимо, обвивая их языком, Эдмунд насаживается на пальцы, двигая головой. Питер смотрит на него так, что не хочется останавливаться. Но вскоре приходится – Питер вспоминает о том, что вторая рука у него свободна, опускает её вниз, просовывает через пояс штанов и обхватывает член Эдмунда. Коленом раздвигает его ноги, притирается ближе, и он тоже возбужден – Эдмунд ощущает это сквозь слои одежды, и специально двигает бедрами так, чтобы почувствовать это еще и еще, так, чтобы Питеру было приятно. И хотелось большего, настолько, что он вскоре отпускает его член, стягивает штаны, и Эдмунд невольно отпускает пальцы изо рта – ему не хватает воздуха больше. Его резко переворачивают на живот, берут под бедра, поднимая на колени, и Эдмунд голой спиной чувствует, как ходит ходуном грудная клетка Питера. Тот жарко целует его в шею, в голые плечи, уже не стараясь быть нежным, и у Эдмунда от наслаждения подгибаются колени. Подаваясь бедрами назад, он чувствует член на уровне своей спины, и прогибается так, чтобы тот проскользнул ниже. Прямо под его собственный член, приподняв яйца, и от этого по телу прокатывается дрожь наслаждения. Хочется двигаться. Неважно куда и как, главное – резко, быстро, Эдмунд двигает бедрами вперед-назад, сводит бедра, прижав член Питера. Тот стонет, тихо, низко, и от этого звука Эдмунд чуть не давится слюной. Так много всего он не ощущал даже во время самых темных ритуалов, когда тьма сдавливала его со всех сторон, затекала, оглаживала, все это не может сравниться с горячими ладонями Питера, скользящими по его груди. Питер накрывает его соски и массирует их круговыми движениями, царапает живот, скользит носом по загривку, дыша жарко, сбито, и Эдмунд тянется руками к горящему лицу, чтобы зачесать назад волосы, лезущие в глаза. Питер, подавшись вперед, вжимает его в кровать, и Эдмунд задушено фыркает, заметив, что вместо простыней лежит на накидке. Мех приятно щекочет его голую кожу, исцарапанную, покрытую поцелуями и укусами, чувствительную от нехватки магии. От крови, которая теперь размазалась внутри него от горла и до самого желудка, сводит низ живота, и, окончательно потеряв над собой контроль, Эдмунд начинает бесконтрольно дергать бедрами, уже не в состоянии выбрать, куда подаваться больше – назад, к Питеру, насаживаясь на член, или вперед, в мягкий мех, который обволакивает его собственный возбужденный член. Питер, не собираясь в этот раз проникать внутрь Эдмунда, двигается мощно и быстро. Поймав обе руки Эдмунда, он разводит их в стороны, приподнимается и наслаждается видом тела, лежащего под ним. Оно, бледное и взмокшее сейчас, кажется ему невероятно притягательным, к нему хочется прикасаться снова и снова, что он и делает. Вдыхает запах, ведет носом от плеча до шеи, прикрыв глаза, и пространство схлопывается для него уже во второй раз за последние сутки. Но если в первый раз он не мог и слова сказать от страха, сковывающего его, отравляющего, как смертельная слабость, то теперь ему хорошо настолько, что хочется кричать. Но он не кричит – только громко фыркает через сжатые зубы. Перед глазами все кружится, вертится, и видит Питер только Эдмунда, шею Эдмунда, на которой алеют засосы, его плечи, спину, шрамы. Вдруг поняв, что хочет видеть еще и лицо, Питер останавливается, отстраняется и переворачивает Эдмунда обратно. Тот, запыхавшийся, с румянцем на щеках, шокирован и очень возбужден, и все это Питер хочет запомнить навсегда. Оставить где-то в глубине воспоминаний, но потом, все это потом – решает он, накрывая Эдмунда собой. Тот раскрывается полностью, быстро и без всяких уловок, и это еще одна вещь, от которой у Питера екает сердце. От чужих теплых рук, которые тут же ложатся ему на спину, от того, как завиваются от влаги волосы на голове у Эдмунда, и он глубоко целует его, сминая губы, ловя чужой язык своим. С силой двигает бедрами раз, второй, Эдмунд громко стонет прямо в поцелуй, выгибаясь, и Питер ловит его дрожь ладонями. Сразу после этого его накрывает следом, мышцы на животе напрягаются от судороги, и он кончает в тесноту между их прижатыми телами. Эдмунд, дыхание которого выравнивается далеко не сразу, долго лежит, не позволяя Питеру отстраниться, и водит кончиками пальцев по его влажной спине. Когда едва заметные прикосновения из неосознанных прекращаются в уверенные движения колдуна, который начинает чертить что-то, состоящее из кругов и полос, Питер напрягается и дергается в сторону, после чего Эдмунд спокойно отпускает его, тихо фыркнув. Повернув в его сторону голову и заметив, что за окном небо покраснело от заката, Питер замечает на чужих губах улыбку и не может удержаться – пододвигается ближе и целует. Эдмунд с готовностью отвечает ему, закрыв глаза, и от того, насколько он спокоен и расслаблен теперь, Питеру тепло где-то в груди. Он вытирает их обоих первой попавшейся под руку тряпкой, лениво не узнавая в ней свою рубашку, приподнимается, вытаскивая из-под себя и Эдмунда накидку. Натягивает её на себя, придвинув Эдмунда ближе, и опускается на теплые простыни, чувствуя, как усталость берет верх над всеми остальными эмоциями. Мимо него, заворачивая воздух спиралями, пролетает темная магия, возвращаясь к Эдмунду. Тот дышит глубоко и размеренно, вдыхая её в себя вместе с воздухом, становясь с каждой секундой все более и более похожим на себя прежнего – на коже появляются символы, шрамы набухают, становясь более заметными, даже волосы, кажется, теперь выглядят иначе. Но кое-что все же не меняется. Эдмунд, довольно улыбаясь, продолжает лежать рядом с Питером, закрыв глаза. И этого вполне достаточно для Питера, чтобы закрыть глаза тоже, поддавшись усталости, и без опаски заснуть рядом с колдуном. Ночью их сознания сплетаются, Питер удивленно осматривает местность, а Эдмунд, взяв его за руку, бродит вместе с ним по болотам, по колено в черной жиже. — Помнишь, я обещал тебе показать их? – спрашивает Эдмунд, кивая в сторону белеющих под водой тел и костлявых коней, пасущихся у заводи. Питер лезет в жижу следом, не беспокоясь о сапогах и дорогих одеждах, и до рассвета слушает рассказы Эдмунда, который теперь улыбается намного искреннее, чем раньше. А еще смотрит с прищуром, все так же язвит и колдует, но Питер уже почти не замечает этого. Он смотрит на Эдмунда и видит в нем не темного мага, падкого до крови и чужой боли, а человека, живого и теплого, с которым можно спорить до хрипоты, сидеть на пирах, сражаться в боях бок о бок и просыпаться по утрам. Что он и делает с восходом солнца. Стаскивает с Эдмунда нагревшуюся за ночь накидку, поднимается с кровати и фыркает, вслушиваясь в чужое ворчание. Эдмунд передразнивает его, укрывается во тьму и заваливается обратно на кровать, и за завтраком Питер не может перестать улыбаться. Укус под его одеждой горит болью, но она даже в чем-то приятна ему. Питер созывает стражников, приказывая разобрать костер на главной площади. Тени, мимо которых он проходит, улыбаются ему, но Питеру больше не мерзко и не страшно от этого. Теперь он воспринимает их как часть Эдмунда, все еще спящего наверху. Питер, кажется, чувствует его мерное дыхание где-то у себя за спиной. И ему это нравится.