Военная форма

Мы с Холмсом завтракали, когда доставили утреннюю почту. Отложив газеты, мой друг взялся за стопку писем, но тут хмыкнул и передал один из конвертов мне. — Вам письмо, Уотсон. — Кто же может мне писать? — меланхолично промолвил я, вскрывая конверт. — Итак? — спросил Холмс, с интересом разглядывая меня. Как всегда, я представлял собой хороший объект для наблюдения. Хотя я прекрасно знал привычку моего компаньона определять по выражению моего лица, о чём я думаю, всё же не мог сдержать вздоха, прочитав послание. — Через две недели состоится вечер встречи ветеранов Афганской кампании. — Что же вы так сокрушаетесь? Не хотите идти? — Почему же. Я наверняка увижу кого-нибудь из старых армейских приятелей или своих пациентов. Но тут сказано, что желательно быть в военной форме. Хотя две недели… Если что — портной управится. Взгляну-ка я на свой старый мундир после завтрака — вдруг я так расплылся на покое, что не влезу в него. Холмс откинулся на спинку стула, сложил кончики пальцев и улыбнулся. — Если рассуждать логически, дорогой друг, то после ранения вы сильно похудели, а значит, сейчас вы в прежней форме и мундир должен сидеть на вас идеально. — Возможно, — усмехнулся я. Мы закончили завтрак, и я поднялся к себе. Мундир мой хранился в шкафу, завёрнутым в папиросную бумагу. Когда-то он побывал в чистке, но я всё равно решил, что не помешает его вновь немного освежить, если услуги портного мне не понадобятся. Оставалось только попытаться в него влезть. Надевал я его со смешанным чувством. Сразу нахлынули воспоминания — и далеко не самые приятные. И всё же я оглядел себя в зеркале не без самодовольства. Мундир сидел отлично — Холмс оказался прав. Ну, разве что совсем немного перешить пуговицы, самую малость — с этим я мог справиться и сам. Придирчиво рассмотрев себя в зеркале, я повернулся к нему спиной и застыл. Взгляд, которым прожигал меня Холмс, заглядывая в приоткрытую дверь, заставил меня вдруг покрыться мурашками. Когда Холмс волновался, по его взгляду порой можно было решить, что он чём-то недоволен или даже гневается. Я совершенно растерялся, пытаясь понять, что, собственно, его так могло взволновать или рассердить. — Это так ужасно выглядит? — спросил я наудачу. — Напротив, — ответил он, закрыл дверь, и я услышал, как он быстро сбегает по лестнице. Я выскочил в коридор и услышал, как внизу хлопнула дверь его спальни. При всей абсурдности ситуации, я бы не решился вламываться к Холмсу в комнату, но, влетев в гостиную, я увидел, что ящик письменного стола приоткрыт, и тут уж не мог оставаться в стороне. Вот только на днях он еле отошёл от очередного приступа хандры, сопровождавшегося кокаиновыми возлияниями, и по какой-то нелепой причине, кажется, вздумал опять взяться за своё? Наверное, цвет моего лица мало уступал цвету мундира, когда я влетел в спальню Холмса и, увидев, что он держит руки в карманах халата, ринулся к нему, требуя объяснений. — Что вы творите? Может, вы объясните мне, что случилось? И что у вас в карманах? Что вы прячете? Обычно такая наглость мне не свойственна. Не иначе, как военная форма прибавила силы духа. — Ничего, — ответил Холмс, и его скулы почему-то окрасились румянцем. — Правда? — съязвил я, подходя к нему вплотную. — Уотсон, пожалуйста, оставьте меня одного ненадолго, — пробормотал Холмс. Моё предположение, что в карманах у него изобличающие улики, переросло в уверенность. Его смущение и даже, как ни странно это звучит применительно к моему другу, испуг вдруг сделали его в моих глазах странно уязвимым. Обычно уязвим бывал я — недостаточно умён, недостаточно дальновиден, временами скучен, не бог весть какой сентиментальный писака, поставляющий на потребу публике «романтические рассказики», вместо того, чтобы создавать трактаты, восхваляющие дедуктивный метод… Одним словом, я вспылил. — Выверните карманы! — скомандовал я. «Что-то тут не так», — мелькнула вдруг мысль, когда взгляд Холмса на секунду обрёл былую остроту и словно пронизал меня насквозь. — А иначе? — спросил он тихо — тоном, которого я никогда у него не слышал. Я готов был поклясться, что в голосе его прозвучали чувственные нотки. Тут я заметил некую странность… Порой Холмс, махнув рукой на условности, выходил к завтраку не при полном параде, что называется. Вот и сейчас на нём были рубашка без воротничка, брюки и его любимый серый халат — только, держа руки в карманах, он зачем-то оттягивал полы одеяния вперёд. — А иначе я сам вас обыщу! — заявил я и, подойдя к нему вплотную, схватился за его запястья, справедливо полагая, что сейчас последует уклонение в сторону и хук левой в челюсть. Но Холмс даже сопротивлялся довольно вяло, словно эта возня доставляла ему удовольствие. Кое-как справившись с его горячими ладонями, я засунул руки в карманы халата, и мне пришлось практически прижаться к Холмсу, прежде чем я обнаружил два обстоятельства — с разницей по времени в секунду: карманы оказались пусты, чего нельзя было сказать о гульфике его брюк. Я испытал чувство, сродни тому, которое переживаешь, когда слышишь свист пули совсем рядом, волнение воздуха почти у самой головы, его горячую вибрацию, и твой организм сам сигнализирует, что делать — падать на землю или бежать дальше, презрев смертельную опасность. Увы, битва при Майванде в этом смысле меня мало чему научила — тогда я тоже побежал вперёд. И если в глазах Холмса я уловил тень страха и стыда, то сам я отступать был не намерен. — Вздумаете закрыться на засов — выломаю дверь! — заявил я, вынимая руки из карманов его халата и выходя из спальни — лишь затем, чтобы быстро пересечь гостиную и запереть дверь. Когда я вернулся, Холмс стоял на месте с ошеломлённым выражением лица. В его спальне имелась вторая дверь, выходящая на лестничную площадку — я запер и её. — Итак, — сказал я, подходя к нему и развязывая пояс на его халате, — вас возбуждает военная форма, сэр? — Нет… да, — пробормотал он, мучительно краснея, но не пытаясь остановить меня. — Так мужчины в военной форме, должно быть? — Я сам употребил множественное число и почувствовал прилив яростной ревности, при мысли, что такое возможно. Я распахнул полы халата, и Холмс слегка пошатнулся. — Нет… — Нет? — Я расстегнул верхнюю пуговицу на его гульфике. — Только один… — прошептал он. Наклонив голову Холмса, я впился в его губы — сам не ожидал от себя такой решительности. Отступать было поздно — «победа или смерть». Быстро расстегнув пуговицы, я нырнул ладонью к нему в брюки, и мне пришлось встать сбоку — для удобства: удобства двойного, потому что я тут же обхватил Холмса за торс и прижался к его бедру – в таком состоянии форменные штаны я бы уже не смог надеть. А Холмс, меж тем, как я заметил, так и застыл на том месте, где я обнаружил его секрет, не сдвинувшись ни на йоту. Я чувствовал, как напряжена его спина, словно он стоял по стойке смирно. — Итак, Томми*, тебе нравится только один джентльмен в военной форме? — спросил я, поглаживая напряжённый фаллос через ткань подштанников. Холмс неожиданно широко улыбнулся. — Да, сэр, — шепнул он и тут же простонал, когда я погладил головку. Эта игра спасала от необходимости объяснений, которые последуют потом, — хотя о чём нам говорить, когда и так всё уже ясно? — Расстегни на мне мундир, — скомандовал я спокойным, но властным тоном. Холмс не сразу справился с пуговицами, потому что я успешно справлялся с теми, что были на его нижнем белье. Волоски в паху щекотали кончики пальцев, и я чувствовал — как там горячо. Пару раз я задел напряжённый фаллос, заставляя Холмса судорожно вдыхать воздух. Я действовал ладонью так, как будто ублажал самого себя. Холмс, кажется, стеснялся стонать — он крепился, но всё же стоны прорывались изредка. Веки его трепетали, он покусывал губы, а когда я чуть потянул вниз кожу на мошонке, мне показалось, что ноги у него сейчас подкосятся. — Уотсон, — шепнул он, и я понял, что игры закончились. … Я всё-таки задёрнул занавеску на окне — комната казалась мне слишком большой. Мы, как два преступника, пятились в угол, срывая друг с друга одежду. Мы молча возились возле кровати — словно боролись, тяжело дыша, стискивая друг друга в объятиях, путаясь в рукавах и штанинах. Халат Холмса, мой мундир, наши рубашки, брюки падали на пол, образуя живописную гору — памятник грехопадению. Я ни в чём не был уверен, и пытался продолжить рукой, но Холмс остановил меня. Я не понял вначале, зачем он кинулся к шкафу, но он достал снизу простыню, постелил её поверх покрывала. — Что-нибудь найдётся, — бормотал он себе под нос, — но наверху… вот это подойдёт… Он достал из тумбочки маленькую жестянку и сунул мне в руку. Повисла пауза, как будто великолепно отлаженный механизм вдруг дал сбой, но Холмс не дал мне опомниться и быстро излечил сомнения поцелуями, потянув за собой в сторону кровати. Когда-то я хвастался, что знавал женщин трёх континентов. Боюсь, что я не только любовался их красотой. Всякое было — и соитие впопыхах, где-нибудь в укромном уголке, и податливое женское тело, прижатое к стене, стыдливый шорох нижних юбок… А тут — два разгорячённых мужчины, хриплое дыхание, поскрипывание кровати в полумраке. Я не мог забыть, кто сейчас подо мной, чьи это руки, чьи губы… Бравый, бравый доктор — доигрался. Я чувствовал себя словно бредущим на ощупь в темноте. Нет, я всё делал правильно и не утратил желания, но всё равно не мог нащупать тот спасительный островок в трясине беспокойства и даже некоторых угрызений совести. Холмс вдруг застонал — тихо, но свободно, не сдерживаясь, и этот стон наслаждения всё разом решил для меня. У меня появилась цель — не только удовлетворить свою похоть, вдруг поднявшуюся во мне из-за наших глупых игр, но и сделать так, чтобы ему было хорошо. И всё само собой наладилось, с души свалился камень, совесть замолчала, если это вообще была она. Я вошёл в него, я погрузился в него, надежно подхватив под бёдра. Занимавшийся за окнами пасмурный день просачивался в комнату сквозь штору. В лёгком полумраке я не сводил глаз с лица Холмса, заново открывая для себя его черты. Тело само знало, что ему делать. Мы стонали, облизывали пересохшие губы, тянулись друг к другу, чтобы поцеловаться впопыхах. Кажется, всё это длилось вечность — блаженная иллюзия. Крепкая жилистая рука Холмса обхватила фаллос и судорожно задвигалась. Я продержался ещё немного, слушая его последний протяжный стон и глядя, как семя выплёскивается на впалый живот, а потом покинул его тело почти у самого финала и быстро помог себе рукой, забрызгав Холмсу ещё и грудь. Опираясь о кровать и зажмурившись, я восстанавливал дыхание. Потом почувствовал мягкое прикосновение к щеке, открыл глаза и посмотрел на улыбающегося Холмса. Ради такой улыбки можно было совершить грех и тысячу раз… … Мы лежали рядом, прикрытые серым халатом, когда Холмс наконец нарушил молчание. — А ведь чтобы пойти наверх, вам опять придётся надевать форму. Я рассмеялся. — Хоть на что-то она сгодилась. Пожалуй, я не пойду на ту встречу. Вечер дома — что может быть лучше? А форму я не стану убирать слишком далеко. Холмс только усмехнулся, но ничего не ответил.