Нас будут пытать, будут лечить. Будут пытаться нас с тобой разлучить. И ты будешь кричать, а я кусать губы в кровь. Но потом я найду тебя вновь.
Мир ликует, так громко и оглушительно обидно, что невольно закладывает уши, а глаза затмевает пелена так и не пролитых слёз. В их взглядах застыла вечная насмешка, их улыбки пропитаны лицемерием и смертоносным сочувствием. И Англия задыхается, приваливаясь спиной к холодной каменной стене, сжимая в руке белоснежную рубашку, поднимая голову вверх, пытаясь разглядеть идеально голубое небо, которого нет. А в груди нарастает ком, который невозможно заглушить даже самым крепким и проверенным временем алкоголем, потому что всё кончено. Окончательно и бесповоротно, и это чувство бессилия бесит. И Кёркленд сбегает, столь позорно, что самому стыдно за свой безрассудный порыв, но перед глазами стоит слишком довольная улыбка воспитанника, и горло будто сжимает в тисках, перекрывая любую возможность кислороду проникнуть внутрь. Его мутит, кажется, ещё секунда, и он упадёт в обморок, просто потому что сил держать маску больше не осталось. Он умудрился отыграть свою роль и не заметить, как подошёл к финалу, за которым простирается необъятная бездна. Боже, как же глупо и расторопно, он так долго шёл к чему-то высокому и великому, переступая через трупы, стоя по колено в крови, искусно сталкивая другие страны между собой, и, в конечном итоге, угодил в ловушку, построенную им же. В помещение холодно и тихо, но он совершенно не чувствует себя защищённым, скорее покинутым и бесконечно растоптанным. Ироничная улыбка скользит по практически синим губам, теряясь на фоне неестественно бледного лица. Артур прислоняется спиной к двери, прикрывая воспалённые глаза, пытаясь совладать с организмом. Голова идёт кругом от осознания немыслимого и столь быстрого конца. Он много раз представлял себе этот момент, думал, что примет этот факт с достоинством, однако он даже и подумать не мог, что всё выйдет столь болезненным. Кёркленд глубоко дышит, срываясь на отрывистые вздохи, понимая, что стремительно катится в жалкую истерику. Ему до дрожи в руках омерзительно. Хочется вскочить, смахнуть со шкафа все книги и статуэтки, разбить немногочисленные чёрно-белые фотографии, а затем с непонятным садистским удовольствием потоптаться по ним, пытаясь выпустить наружу хоть часть той бури, что сейчас рвёт его душу в мелкие клочки. Однако вместо этого он продолжает стоять, не в силах сдвинуться с места, потому что прекрасно понимает, стоит ему сделать нечто выходящее за рамки, как он упадёт в бесконечную бездну, наполненную доверху обидой и негодованием. Он не хочет, чтобы его сейчас кто-либо видел, особенно Альфред. Тот, кто самодовольно улыбнулся, не скрывая истинных эмоций. Наверное, поэтому он весь вскидывается, когда тишину разрывает оглушительные ироничные аплодисменты, раздающиеся со стороны окна. Кёркленд резко вскидывается, встречаясь взглядом с чуть прищуренными фиолетовыми глазами, в которых ровным счётом нет никаких эмоций, нетронутый временем лёд. И вместо должного изумления Артур вдруг понимает, что душу переполняет раздражение. Наверное, будь сейчас другая ситуация, он бы несколько раз подумал, прежде чем действовать, но отчаянная злость придавала сил. Он подорвался с места, за пару широких шагов оказываясь рядом с пустым креслом, незамедлительно опускаясь в него. Они замирают друг напротив друга, такие совершенно разные, но в то же время столь похожие личности, имеющие чересчур много общего, чтобы это отрицать. Советский Союз холоден и не приветлив. Он держится гордо, с неуловимым величием и превосходством, которое ощущается в каждом его неосторожном жесте. Наверное, Артуру впору удивиться, ведь железный занавес давно опущен, фигуры расставлены по местам, ожидая отмашки более влиятельных личностей. И вместо того, чтобы сидеть по одну сторону за вымышленным игральным столом и просчитывать действия противника, Брагинский сидит здесь. И Кёркленда это неимоверно бесит, потому что СССР явно пренебрёг более доминантным положением, когда в то же время он отдал бы всё, чтобы восстановить хоть часть своего влияния. — Милый праздник, — Союз явно незаинтересован в беседе. Он смотрит в сторону распахнутого окна, подставив лицо лёгкому, но пробирующему до костей ветру, прислушиваясь к довольным голосам, сливающимся в бессвязную речь. — Сочувствую. Или же, я должен поздравить? Никак не разберусь в ваших запутанных трагедиях. Англия поджимает губы, с силой цепляясь руками за подлокотники кресла, словно те могли вытянуть его из всего этого сумасшедшего круговорота. Его распирает желание ответить, он имеет на это полное право, но почему-то не смеет. Наверное, потому что он растерян и раздражён, и эти смутные чувства переполняют его и без того рвущуюся на части душу, сжимая в железных тисках обстоятельств. Единственное, что ему остаётся, это прожигать Брагинского выразительным взглядом зелёных глаз, давясь атмосферой радости, доносящейся с улицы. Противно, до дрожи противно. — Вина? — совершенно не смущаясь чужого молчания, предложил Иван, кидая взгляд на явно дорогую затемнённую бутылку, обвязанную наспех синеватой лентой с отливом фиолетовых тонов. — Хотя, да, ты прав, оставлю его тебе. Думаю, после того, как я уйду, оно будет нужнее. СССР отрывисто усмехается. По его губам скользит отточенная до автоматизма холодная насмешливая улыбка, казалось, мгновенно затмевающая собой любую радость. И это действует лучше, чем самое сильное отрезвляющее средство. Англия медленно выдыхает, не сводя взгляда со столь знакомых бледно-розовых губ. Отчаяние отпускает. Медленно и тягуче, оно исчезает, не оставляя после себя ни единого следа. Будто бы вовсе не он был готов минуту назад рвать на себе волосы от глухого чувства безысходности, наполняющее сердце. Кёркленд по привычки облизывает пересохшие губы, давя в себе тяжёлый вздох. Он поддаётся вперёд слишком резко, хватая за грудки несопротивляющегося Брагинского, притягивая к себе настолько близко, насколько это вообще возможно. И они целуются, просто потому, что Англия, наконец, может вздохнуть свободно. Губы русского отдают горьким послевкусием, оседающим на языке, словно напоминание о низменном порыве. Кёркленд действительно был готов забыться, сорваться на ком-то, пусть даже и в такой извращенной форме, вот какой у него был удел. И, наверное, это бы полностью удовлетворило все его чувства, если бы не эмоции Брагинского. Союз продолжал усмехаться. Совершенно не сопротивляясь, не делая ни единой попытки избежать близости, продолжал нагло усмехаться, будто глубоко в душе смеётся над детским срывом англичанина, и от этого становится нестерпимо противно. Артур кривится, отталкивая от себя русского, падая в мягкое кожаное кресло, пытаясь выровнять сбившееся дыхания, словно в нелепой попытке вернуть себе упущенное самообладание. — Как, м-м-м, жалко, — Брагинский медленно облизывает покрасневшие губы, надменно щурясь, продолжая выглядеть так, будто всё идёт по непонятному, но столь продуманному заранее плану. — Никогда бы не подумал, что Великая Британия может вести себя так, гм, по-ублюдски. — Заткнись, — голос звучит чересчур глухо и в какой-то степи жалко, Артур с силой жмурится, понимая, что сейчас вновь дал повод для дюжины новых насмешек. Чертов русский с его блядской манерой общения и словами, бьющими по самому больному. СССР поднимается с места слишком неожиданно. Он угрожающе нависает над англичанином, и Кёркленд видит, как уголки его губ медленно опускаются вниз, будто умелая маска в эту самую секунду дала ощутимую трещину. Артур замирает на месте, словно под гипнозом следя за тем, как Брагинский медленно поддаётся вперёд, замирая практически напротив его лица. С улицы вновь раздались какие-то крики, однако Англия вряд ли сможет сказать, о чём именно говорят остальные. Всё внимание внезапно сузилось до одного человека, возвышающегося над ним. И эти чувства будоражат. Стремительно смешиваясь с остаточной злостью, они рождают в груди нечто совершенно новое и непонятное, что-то, что Кёркленд чувствовал лишь в тот момент, когда впервые был представлен Ивану. — Ты выглядишь сломанным, Великобритания, — шепот русского завораживает, его горячее дыхание оставляет невидимый след на бледной коже, даря целую толпу мурашек. — Неужели те люди, радующиеся твоей беде, заслуживают столь пристального внимания? Если да, то я разочарован. Брагинский легко хлопает его по плечу, выпрямляясь и больше не говоря ни слова, идёт на выход, засунув холодные руки в карманы строгого чёрного пальто, будто в попытке что-то нащупать. Артур судорожно вдыхает через плотно сжатые зубы, пытаясь побороть внезапное оцепенение, а затем резко разворачивается, окидывая идеально прямую спину Ивана цепким взглядом. Они были хорошо знакомы. Сторонние наблюдатели скажут, что их общение больше похоже на обоюдное молчание, однако всё обстоит намного сложнее. Они были близки. Для стран, коих не связывает должным образом ничего, они были слишком хорошо знакомы, можно даже сказать, интимно. Однако сейчас Артуру довелось прочувствовать на себе все те эмоции, остатками которых, его кормили на протяжении практически столетия. — Ты пытаешься подбодрить меня, Бр-рагинский? — Кёркленд недоверчиво щурится, цепляясь руками за обивку кресла, понимая, что всей душей хочет услышать положительный ответ. Потому что чувствует, что если прозвучит отказ, держать показную маску равнодушие будет уже невозможно. — А что, выходит не очень, да? Советский Союз криво усмехается, наконец, доставая из кармана сигарету, спешно поджигая её тонкой зажигалкой, пуская в воздух аромат горьких трав. Он лишь бросает на него лукавый взгляд аметистовых глаз, прежде чем неоднозначно махнуть рукой и молча покинуть помещение, будто бы его здесь и вовсе не было. А Артур так и продолжает сидеть вполоборота, сверля взглядом сероватую дымку и слушая выкрики с улицы. Однако знаете, что самое странное? Они его больше не задевают.***
К своему стыду, он упускает ключевой момент истории, успевая лишь на середину оглушительного триумфа своих союзников. Джонс безмерно счастлив. Он самонадеянно кивает, гордо принимая чужие поздравление и пожимая руки всем, кто вообще может до него дотянутся. Альфред называет себя «Героем», не скупясь на красочные эпитеты, ведь именно он, спустя столько лет, наконец, смог излечить мир от красной язвы, уничтожающей всё на своём пути. И это ставит жирную точку во всём, что каким-либо образом касается бывших соперников, потому что один из них смог подняться на самый верх, затмив лицемерной улыбкой солнце, а другой пал ниже некуда, утонув в жестокой доброте. Кёркленд скупо улыбается, поздравляя Америку, который словно впал в детство, прыгая перед ним и чуть ли не заламывая руки, довольно расписывал ситуацию, в которой буквально всё от начала до конца было одной большой сказочной ложью. Англия даже смог выдавить из себя покровительственную улыбку, легко потрепав родственника по плечу, прежде чем сослаться на важнейшие внутриполитические дела, не требующие никаких отлагательств. Кажется, Альфред что-то заподозрил. Он даже остановился, вмиг становясь тем самым хищником, сражавшимся практически на протяжении четырёх десятилетий с тем, кто опытнее и старше его во много раз. Однако Джонс не учёл одного, Англия намного старше каждого из них, а значит, даже в самой патовой ситуации может выйти молчаливым победителем. И этот момент не стал исключением. Кёркленд появляется на пороге дома русского лишь под вечер, когда первые звёзды уже успели высыпаться на тёмно-синем небе, а последние лучи расплавленного золото дребезжали у самой кромки горизонта. Да так и замер, не в силах сделать решительный шаг. Он был здесь всего лишь несколько раз, но даже этих моментов ему хватило для того, чтобы понять, в каком именно состоянии сейчас находится Брагинский. Артур несмело прикоснулся к деревянному косяку, замечая, как потрескавшаяся голубая краска остаётся на подушечках пальцев. От дома веяло холодом и недружелюбием, будто он одним своим видом хотел заранее прогнать незваных гостей, не пуская внутрь, к самому ценному и сокровенному. Не пуская к хозяину. Англичанин хмурится, зябко ведя плечами, отпуская назад, но лишь для того, чтобы сильней напереть на дверь, распахнув её. Внутри всё выглядит неожиданно серым и невзрачным, даже некогда яркие картины, висевшие при входе, вмиг поблекли, теряя все краски. Кёркленд аккуратно ступает по деревянном полу, прислушиваясь к мерному скрипу досок, успевая воровато оглядываться по сторонам. Вообще, он никогда не был приверженцем страха к мистическому и необъяснимому. Как человек, имеющий дел с потусторонним миром практически с момента зарождения, он вполне успешно привык ко всему эдакому. Однако здешняя атмосфера не вызывает ничего, кроме чувства тоски и еле ощутимого страха, который медленно вгрызается в кожу, силясь добраться до души. Каким образом он смог отыскать Ивана во всех этих многочисленных комнатах, наверное, останется вечной загадкой. Просто в один момент Артур резко остановился, аккуратно приоткрывая очередную дверь, переполненный абсолютной уверенностью в то, что добился желаемого. Союз выглядит откровенно жалко. Англии от неожиданности даже замирает на месте, не решаясь сделать лишнего вздоха, не то, что шагнуть навстречу. Ему множество раз доводилось видеть сломанные и потрёпанные жизнью государства, замечать, как мелко трясутся их руки, как обессилено подгибаются колени, а на лице застывает глухая отчуждённость, словно будущее их больше не интересует. Однако то, что он видит сейчас перед собой, почему-то выглядит намного страшнее. Говоря откровенно, ему сложно представить Брагинского проигравшим. В его воспоминаниях он всегда был надменным и самодовольным человеком, принимавшим любой удар с издевательской кривой ухмылкой на бледных губах. Для него Иван всегда был символом чего-то несгибаемого и твёрдого, что-то, что сильно раздражало, но в то же время невольно зарождало уважение. И даже сейчас, находясь в столь щепетильном и даже полностью загубленном положении, Брагинский не выглядел сломанным, скорее до дрожи уставшим. Сидя в глубоком тёмном кресле, уткнувшись лицом в раскрытые ладони, он больше походил на перенасытившегося жизнью человека, нежели на того, кто после изнурительной борьбы умудрился потерять всё. И это лишь порождает ещё большее смятение. Англия никогда не умел успокаивать кого-либо, уж так он был воспитан, показные эмоции, особенно искренние, никогда не были его прерогативой. В особенности, он не знает, как успокаивать русских. Их отношения с Брагинским больше походили на молчаливое сражение, в котором никогда не было главенствующих мест. Они всегда внезапно сходятся, будто по негласному обоюдному согласию, а затем так же внезапно исчезают из жизни друг друга. Никаких признаков слабости или душевных терзаний, вся искренность мигом приравнивалось к проигрышу, которого никогда не было. Кёркленд и сам не знал, когда началось это сумасшествие. Наверное, в тот момент, когда они впервые встретились взглядами, их будто обоих поразило молнией осознания, что вот он, тот, кто идеально подходит на роль неофициального любовника. И всё же, несмотря на явное нежелание и непонятный трепет, он послушно опускается перед Иваном на корточки, замирая. Наверное, не поддержи Брагинский его около пятидесяти лет назад, он бы сейчас не сидел здесь перед ним, выглядя при этом как полный придурок. Артур медленно выдыхает, в каждой паре должен быть тот, кто любит и тот, кто позволяет себя любить. Конечно, к ним это вряд ли относится, однако он по непонятным причинам чувствовал некую ответственность за всю эту ситуацию, а вместе с этим ещё и боль от того, что не успел, пропустил, не уследил. Кёркленд действует мягко, он аккуратно отнимает подрагивающие ладони от лица русского, сжимая те в своих тёплых руках, пытаясь заглянуть в аметистовые глаза, смотрящие на него всегда с долей иронии и непоколебимой уверенностью, смешенной с многолетним холодом. — Нравится? — глухо интересуется Брагинский, не делая никаких попыток, чтобы оттолкнуть, но если раньше это было показным преимуществом, но сейчас больше походит на нежелание переносить весь этот вес в одиночку. — Признаться, выглядишь отвратительно, — сухо усмехается Артур, только сейчас понимая, насколько сильно у него пересохло горло от волнения, однако отступать сейчас было бы слишком глупо. — Стараюсь, — пожимая плечами, отзывается Иван, продолжая сверлить взглядом пол. Неприятная тишина окутывает их плотным коконом, принося с собой чувство некой опасности, ощущающейся лишь на уровне инстинктов. — Может быть, чай? — неловко спрашивает Кёркленд, как бы невзначай скользя взглядом по низкому столику, находящемуся чуть правее. Взгляд остановился на открытой бутылке с не начатой водкой. — Алкоголь не лучший способ забыться, знаешь ли. — Зато действенный, — Брагинский продолжает вести диалог, однако сразу видно, делает это чисто из принципа, лишь бы не сидеть в безвольном молчании. Англия невольно хмурится, ему было бы легче, если бы Иван проявлял какие-нибудь яркие чувства. Попытался бы разбить посуду, уничтожить всю мебель, побить или же принудить его к чему-то, как поступил в тот раз сам Артур, или же, на крайний случай, разреветься. Так было бы намного легче обоим, однако ситуация складывалась явно не в их пользу. Один просто не желал раскрывать душу, а второй был чересчур неопытен, чтобы попытаться хоть немного исправить ситуацию. — Не хочешь рассказать мне что-нибудь? — внезапно произносит Кёркленд, уже заранее понимая, что ляпнул нечто слишком хреновое. Впрочем, на него, наконец, посмотрели. Тусклыми фиолетовыми глазами, на самом дне которых колеблется сомнение. Артур внезапно замирает, не в силах отвести взгляда, словно на его глазах сейчас творилось нечто историческое. — Если ты действительно решил сдаться, даже не попробовав начать всё сначала, я сильно разочаруюсь в тебе. Говорит быстро, практически даже не осознавая того, что именно пытается добиться от Брагинского. А тот смотрит на него уже с нотками искреннего непонимания, словно медленно оттаивает, избавляя душу от вечных заморозков. Ладони в руках англичанина начинают подрагивать ещё сильнее, отчего ему приходиться стиснуть их, согревая собственным теплом. — Ты пытаешься подбодрить меня, Кёр-ркленд? — вопрос внезапный, но столь знакомый, что Англия невольно вскидывается, не в силах поверить собственным ушам. На него в упор смотрят фиолетовые глаза с несвойственной выразительностью и уже приевшейся иронией, которая кажется сейчас такой родной. И под таким натиском, Артур сдаётся. Волна невольного облегчения буквально сбивает его с ног, и он, не в силах сдерживать переполняющие эмоции, резко поддаётся вперёд, одной рукой обхватывая русского за плечи, а второй зарываясь в грязные пепельные волосы, вдыхая столь знакомый горьковатый запах, которым в этом доме пропахло буквально всё. Наверное, это их первые действительно искренние жесты по отношения друг к другу, которые, неожиданно, не вызывают должного отторжения. Потому что сейчас, в этой холодной комнате, пропахшей горьким запахом трав и спиртом, ему кажется, что в мире нет ничего более правильного. — Да, я пытаюсь тебя подбодрить, — жарко шепчет англичанин, совершенно не узнавая себя. Впрочем, даже при всём своём желании вернуть себе обратно маску безразличия он бы не смог, потому что облегчение и непонятная волна нежности сейчас явно выигрывала. — И, как я вижу, всё выходит лучше, чем у тебя. — Грязно, — скупо отзывается Брагинский, застыв в тёплой хватке, прикрыв глаза, будто пытаясь запомнить момент. Всё же, он достаточно длительное время не был с кем-либо столь близко, настолько, что в постоянно выпадающем сердце защемило. — А мы по-другому не умеем, — усмехаясь, тянет Артур, прижимаясь щекой к голове русского, стискивая того практически до боли. — Всё будет хорошо, ладно? У тебя, у меня. — У нас. — У нас, — не стал спорить Кёркленд. — Главное, не повторяй этого больше. Потому что я боюсь терять ещё кого-то, кто по непонятным причинам вдруг стал дорог мне. Брагинский беззлобно усмехается, однако опровергнуть слова не спешит, в точности, как и согласиться. Однако ему другого и не надо. Они всегда были по разные стороны баррикад, играющими под противоположными флагами и идеалами. Впрочем, это никогда не мешало им помогать друг другу, удерживая над пропастью в бездну, когда другие молча отворачивались, в слепой надежде на то, что когда-нибудь один из них окончательно падёт. И это так глупо с их стороны. Европа ликует, празднуя освобождение от красной чумы, в то время как в объятиях Великобритании рождается совершенно новое государство, нашедшее пусть и скоротечную, но такую важную поддержку в лице союзного врага. Всё же, они оба обязаны друг другу за то, что продолжают существовать. И этого у них никто не отнимет.