Колдун из чужой сказки

Когда он только рос, вечно недоедая и забывая спать, избранный, возвышенный над всеми, мать часто силой забирала его домой и кормила пресной кашей. Бальтазар отнекивался и играючи превращал невкусную пищу в глину, за что получал подзатыльники и расстроенное молчание в ответ на бесконечные рассказы о магии — его мать, простая и такая усталая, не имела в себе силы и понять его восторгов не могла. Она с утра до ночи работала в полях, торговала на базаре, ухаживала за скотом и прибирала дом. Бальтазар, в отличие от остальных братьев и сестер, всех этих хлопот лишился рано, лет в пять, когда к ним в дом пришел Мерлин и указал на него, забрав в ученики. Его тяжелая, наполненная запретными знаниями голова всегда была повернута к свету — так их учил Мерлин, так писалось в книгах, которые с готовностью открывали им свои тайны. Единственное, чего не мог понять тогда Бальтазар — почему в Мерлине так мало эмоций. «Ведь это так просто — чувствовать», — думал он, задирая Хорвата, который страшно стеснялся своей полноты. Конечно, их игры подчас были чересчур жестоки, но и смеху было место во время сидения за котлами или свитками — Вероника уже тогда усмехалась не по-детски загадочно, даже слегка горько: её стезей были виденья, предсказанья, и, в отличие от более слабых ведьм, она знала и свою судьбу. Бальтазар тогда выбрал светлые заклятья, а Хорват все больше и больше углублялся в древние заклятья и книги, выискивая, наверное, в них секреты вечной жизни. Бальтазар долго смеялся над его поисками, пока вечный недодруг-недовраг не начал находить действительно полезные вещи. Жаркое алое солнце, освещавшее Веронику, повернулось тогда именно к Хорвату, заинтересованное более в науках, чем в страстях, и Бальтазар, опомнившись, также принялся за учебу. Узнавать что-то новое всегда было сродни игры для него. Простой, но невероятно увлекательной. Не было ничего сложного в том, чтобы перелистывать страницы в книгах или наблюдать за опытами, запоминать, а затем стараться повторить так же, или, возможно, даже чуть лучше. Именно в этом они трое отличались от остальных магов, которые часто завистливо смотрели им вслед. Им, ученикам Мерлина, не нужно было неукоснительно следовать за учителем. Они были вправе колдовать и придумывать магию, изобретать новые заклятья, варить зелья, на живую вычерчивать колдовские знаки. Магия была распахнута для них, раскрыта и доступна настолько, насколько это вообще было возможно, и границ попросту не существовало. Были, конечно, и запретные вещи, настолько страшные и темные, что о них и не хотелось думать. В остальном все дороги были неизведанны и интересны, заклятья сложными витиеватыми напевами звучали в голове вместо мыслей, под рукой всегда были нужные травы, а в карманах – амулеты. Иногда этого становилось настолько много, что Бальтазар с азартом вспоминал вещи, которые, по идее, и не должен был забывать, но это не сильно волновало его. Так, вытесняя из себя старую, ненужную память, он копил заклятья, даты, имена тех, кто может помочь и рассказать, и учился у сильнейшего. Мерлин во время обучения всегда смотрел на него пристально, требовал больше, чем Бальтазар мог, и с присвистом кашлял, раскуривая трубку с табаком. Еще у него были вечно обожженные руки, и волосы прорастали мхом, но все это Бальтазар замечал походя, оставляя в памяти как нечто мимолетное. Потом у Хорвата внезапно сгорел дом, Вероника проплакала неделю, не выходя из своих комнат, а по возвращении начала заплетать волосы в косы. Они, длинные, будто рожь на полях, всегда зажигали внутри Бальтазара непонятный трепещущий жар, и теперь, когда сходство стало полным, он и вовсе потерял голову. Перестал учить нужные заклятья и перешел на те, что способны были привлечь внимание не простой красавицы с умными глазами и плавной поступью, а колдуньи, равной ему по силе. Вместе с этим Бальтазар заметил, почти опоздав, как истончается, проседая, его память. Воспоминания о родных и матери, то, что поначалу он так берег внутри себя, почти вытеснили формулы и правильные движение во время магических атак, и, опомнившись, он поспешил навестить дом. Там, сидя за старым столом и глядя в тарелку все с той же кашей, он смотрел на старую мать и не мог перестать улыбаться. За это время он успел научиться невероятному количеству заклятий и теперь кожей ощущал пространство вокруг себя. Слушал дом, который успел изрядно подзабыть его, не ушами, а сердцем, чем-то, что обычно заключали в древние сосуды и проклинали навечно. Истертый тысячами тарелок, изрезанный ножами, пропитанный водой, солью, вином, стол под его локтями мерно дышал, погруженный в дневную дремоту. От него пахло пряностями и слегка прокисшим супом, он был все такой же скрипучий, как и в его, Бальтазара, детстве, и все это заставило глубоко задуматься. Настолько, что, обняв мать на прощание и оставив ей несколько вечных заклятий для облегчения жизни, Бальтазар, пообещав вскоре вновь заглянуть в гости, вернулся в свои лаборатории. Но начал он не с заклятий — вначале заставил всю магию, гудящую вокруг, замолчать, и осмотрелся Запомнил все, что было дорого ему на протяжении нескольких лет, все то, что он создал или обрел не только благодаря магии, но еще и своими решениями, упорством, бесконечными тренировками, и впервые, кажется, ощутил колдовство в себе самом так ярко. Оно было везде — в его руках, в магическом перстне, который помогал концентрироваться и умножал силу, в том, как свет преломлялся в десятке зеркал и освещал все помещения, покрытые пылью и копотью. Тогда он просто понял для себя: в магии его сила, судьба, выбравшая его, не ошиблась, и теперь только от него самого зависит, научится он видеть правильные вещи или так и останется глупым колдуном, помешанным на физической стороне волшебства. — Магия — в тебе самом, — любила говорить ему Вероника, и Бальтазар каждый раз терял голову рядом с ней, забывая дышать, забывая своё имя и даже основу всех магических законов — спокойный разум. Он дрожал, будто заколдованное под ловушку зеркало, будто вода в пруду, он был чувством и растил его в себе, чтобы оно помогало становиться сильнее. Замечать мелочи, помнить только самое важное и решать зачастую не разумом, а сердцем — именно этого от себя хотел Бальтазар, взрослея, читая книги, слушая дождь и чужое тихое дыхание за стенкой своей спальни. Они, даже спустя десяток лет, жили рядом друг с другом. Мерлин, у которого, как теперь Бальтазар знал, страшно болела спина и кружилась голова после гроз, Вероника, родинки которой складывались в не открытые еще созвездия, и Хорват, воровато кланяющийся теням. Когда все вдруг переменилось и время сдвинулось, начиная нестись вперед, Бальтазар сориентировался самым первым, что в итоге позволило ему выжить и услышать все, что ему было предначертано — смысл его рождения, цель, ради которой он сажал зрение над книгами и выжигал молниями себе шрамы на коже. Вероника осталась с ним, но не рядом, Хорват — одной из теней позади, и все следующие годы поисков Бальтазар чувствовал себя так же, как товарищей по магии — заключенным во что-то тесное, закованным в рамки и сроки, в слова умирающего учителя, в долг, от которого не откреститься. Кольцо-дракон, магия, знания, жгущие память похлеще огня, и сотни дорог, по которым ему еще предстояло пройти. Бальтазар, кажется, обошел весь свет вдоль и поперек. Был в знойных пустынях, отплевываясь от песка, мерз в высоких горах, где-то между этим похоронив мать и навсегда забыв путь в родной дом, он вытряхивал тину из рукавов и смотрел, щурясь, на огонь в чужих руках. Пламя дрожало, переменчивое, непостоянное, живое, как волшебство, как законы, как то, что должно было в итоге случиться, а Бальтазар надевал и надевал кольцо на чужие пальцы, заглядывая в глаза, всегда — умные не по годам, с силой на самом дне, но всегда недостаточно. Мерлин, будто огромный дуб, сгоревший в грозу, раскинул корни повсюду, где была жизнь, и столетья бежали друг за другом, пока однажды острогранный серебряный дракон не ожил. Это был двадцатый век, Лондон, низкое серое небо и люди, спешащие умереть. Дождь пах войной, вода в лужах отблескивала красным, и Бальтазар, признаться честно, собирался закрывать магазин и переезжать туда, где поспокойнее и потеплее, когда на двери зазвенел колокольчик и внутрь вошли двое детей. Один постарше, лет десяти, и второй, черноволосый и зареванный, он тянул брата за карман куртки и пытался что-то насупленно доказать. Бальтазар завел старую песню об избранности и случайностях, протянул старшему кольцо, но тот вечно отвлекался на младшего. Одергивал, отводил от старых талмудов, а потом и вовсе, посмотрев на часы, спохватился и заспешил к выходу. — Эдмунд, время! — сказал он тогда, и мальчик, протянувший руку к кольцу, вжал голову в плечи и повернулся в сторону брата. Ладонь Бальтазара будто проткнуло ножом — так он ловил клинки десятки лет назад, в полете, стремясь защитить лицо. Серебряный дракон открыл изумрудные глаза и вцепился острыми когтями в кожу, так, что Бальтазар вздрогнул. Вскинулся, протянул руку к мальчику, но тот уже бежал к выходу, сбивая по пути залежи с артефактами. Смахнул он в итоге и Гримхольд, Бальтазар успел среагировать далеко не сразу, стряхнул с руки вновь застывшее кольцо и, встретившись со старым недругом, случайно заточил себя на десять лет. Внутри проклятой вазы, во тьме и духоте, совершенно один в пространстве без верха и дна, Бальтазар в основном спал. Снилась ему снежная нереальная страна по ту сторону шуб, закованная в лед и странные законы, лев с теплым мехом и песни русалок. Там, в мире, недоступном для него, шла другая история, там маленький мальчик рос и учился колдовству, чтобы потом однажды вернуться в Лондон, а потом — обратно, и так целых три раза. У Эдмунда была остроконечная корона из серебра и другие учителя, другое горе и другие радости, и Бальтазару тогда впервые стало страшно за себя: его сказка не была столь реальной для избранного. Выбравшись из вазы, первые дни Бальтазар потратил на поиски информации, чувствуя, как вновь подкатывает к горлу страх — его магия не чувствовала больше наследника. Его не было в этом мире, а если точнее — он просто не жил здесь больше. Бальтазар проверял вновь и вновь, искал, прибегнул даже к слежке за Хорватом, но все было зря. Темный тоже искал избранного, но их магические фокусы уходили в молоко — волшебство потерянно зависало в воздухе, не зная, какое из предсказаний выбрать, по какому пути пойти. С Эдмундом что-то происходило, не все было потеряно, но найти его Бальтазар не мог. Помогла ему в итоге гроза. Молнии тогда чертили в небе старые карты, знакомые ему до горечи в горле, и, закрыв глаза, он бродил по старым улицам Лондона, пока не пришел к крыльцу дома. Там, за окном, привычно горел свет, посвященный не ему, и Бальтазар простоял под ливнем несколько часов, подглядывая за чужими жизнями. Он смотрел на Эдмунда и не мог выбрать, как поступить — тому было семнадцать, но он был не таким, как следовало. Неправильным, чересчур загадочным, он будто знал все заранее и умел все то, чему Бальтазар еще только должен был его научить. Умело прятал в себе чужие секреты, переглядывался с братом и сестрами и жил, дышал, улыбался, хотя по всем законам и предзнаменованиям давно должен был умереть. Бальтазар знал и это — в книгах часто было написано слишком многое. Так ничего и не решив, Бальтазар отложил встречу на завтра, но Хорват все сделал за него — он, следуя своим кодексам, выкрал мальчика и приступил к жалкому шантажу, приперев его к стене в одной из аудиторий университета. Бальтазар, продирающийся сквозь пространство, решил не бить сразу в последний момент, когда услышал их тихий диалог: — А что, если бы твоих родных вдруг не стало? — Хорват держал свой посох прямо у солнечного сплетения Эдмунда, но тот, кажется, не обращал на это внимания. Только стоял, нахмурившись, и смотрел не на врага, а сквозь него. Он изучал его пристально, внимательно, бесчувственно, словно полководец, окидывающий взглядом земли противника на карте перед нападением. — Сколько сотен лет ты живешь, колдун? Это была первая фраза, которую избранный победить Моргану сказал Хорвату, и в этот момент Бальтазар понял, что кольцо не ошиблось. Хорват вопрос явно не оценил, почувствовал подвох, начал накапливать магию для удара, и здесь Бальтазару стоило бы вмешаться, но он не сделал этого — там, откуда он наблюдал за ними, было видно, что заклятья плетёт не только Темный. — Ваша главная сила в молниях? Глупо. Сказав это, Эдмунд откинулся назад и, Бальтазар мог поклясться на любом талмуде, разбился о стену, став водой. Брызнуло в стороны мокрым холодом, зажурчало в трубах, и в аудитории остались только невероятно злой Хорват и эхо от смеха Бальтазара. После этой стычки ему уже не нужно было искать Эдмунда — он нашел его сам, чересчур волшебный и молодой, по-прежнему живой и умеющий, кажется, все на свете. — Моей стихией всегда была вода, — объяснял ему Эдмунд, украв из стакана Бальтазара крепкий кофе и превратив его в черную текучую смолу. Жидкость скользила между его пальцев, описывая правильные круги, заплеталась кольцами, в косы, и в какой-то момент у Бальтазара потемнело в глазах от воспоминаний. Проморгавшись и успокоив сердце, он наткнулся на понимающую улыбку Эдмунда и проглотил вопрос про чтение мыслей — здесь была магия другого рода, такая, на освоение которой он потратил множество сложных лет, но так и не достиг идеала. Мальчик перед ним состоял из волшебства полностью. — Молнии, в принципе, я когда-то умел. Нужно просто вспомнить. Эдмунд повел плечами, вскинулся, напряг пальцы и начал сплетать воздух в энергию, искрящуюся, самую мощную из всех, какие только видел за всю свою долгую жизнь Бальтазар, вот только она не была синей. У Эдмунда она была белоснежно-белой, снежной; заметив это, он сосредоточенно нахмурился, встряхнул руками, и молнии посинели. Оплели его пальцы, впились в кожу, высвечивая вены, но Эдмунд даже не поморщился — он изучал колдовство внимательно, прямо как Хорвата во время разговора, и Бальтазару вновь стало страшно. Во время всех последних приключений, которые растянулись на века, он качался, будто на качелях — ему то было безразлично на все, что происходило с ним и вокруг него, то волнительно и жадно до эмоций. Эдмунд же вызывал в нем только страх, первобытный, такой, как бывало иногда по ночам во время сонного удушья или кошмара. Бальтазар смотрел на Эдмунда и не видел в нем много тьмы, но она все равно была рядом, здесь, внутри него, и это невозможно было игнорировать. Эдмунд колдовал так, словно прожил все жизни Бальтазара с ним бок о бок. Когда Хорват совершил очередную ошибку и украл старшего брата Эдмунда, которого Бальтазар запомнил сидящим на белокаменном троне, гордым и справедливым, с обагренными кровью руками, время вновь начало бежать головокружительно быстро. — Прости, Пит, — сказал, увидев их, Эдмунд. — Сейчас я все поправлю, — сказало за Эдмунда эхо, а сам он в это время распахнул плащ. Из его пол тут же вылетел шебутной ветер, ревущий, срывающий с деревьев листву. Он унёсся в небо, быстро превратив поздний вечер в непроглядную ночь. Застегнувшись и осмотрев местность, Эдмунд протянул руку Бальтазару и вскинул брови, когда тот неконтролируемо отшатнулся, почему-то ожидая атаки. — Я помню кольцо, колдун. Бальтазар, продолжая смотреть на небо, которое хмурилось грозовыми тучами, зашарил по карманам и отдал кольцо не глядя — вихри кружили по кругу, образовывая воронку, и через некоторое время это могло бы стать опасным, но Эдмунд, кажется, прекрасно контролировал процесс. — Видел твою птицу, колдун. Мерлин научил тебя, верно? Я много слышал о нем в своей стране. Старый маг Мерлин, любящий прятать самое драгоценное на виду, — фыркнул Эдмунд, а затем, замахнувшись, бросил кольцо. Бальтазар от этого дернулся, как от магической атаки исподтишка, но тут же успокоил себя: эта вещь, ставшая родной для него, не принадлежала ему на самом деле, и наследник мог делать все, что пожелает. Например, выпустить из неё огромного серебряного дракона размером с неплохой замок — понял он через несколько секунд, когда свободного места на площади стало ощутимо меньше — недовольный крылатый ящер начал бить мощными крыльями в воздухе, баламутя потоки, и Бальтазару показалось, будто он вновь живет свою первую жизнь. С разумными конями и рунами, вырезанными прямо в каменных стенах. Тогда, помнится, тоже были драконы, — он даже видел нескольких, но никогда — так близко. Прямо перед собой. Эдмунда это, кажется, вовсе не смутило. Он сделал вперед несколько уверенных шагов, замер перед огромной, живой, драгоценной махиной, которая щурила изумрудные глаза и скалила рот, полный алмазных зубов. Дракон бил хвостом по земле, и там, куда он попадал, асфальт крошился, будто неумело наведенный мираж. Песчаное крошево и мелкие камни взлетали в воздух, вокруг творилось настоящее воздушное безумие, и Бальтазар щурился и кашлял, но не двигался. Смотрел со своего места на Эдмунда, на замершего Хорвата, на абсолютно спокойного Питера, на Веронику, читающую заклятье, но видел почему-то только руки Эдмунда. Они были расслаблены, пальцы не подрагивали и не сжимались в кулаки — Эдмунд только изредка двигал ими, перемешивая, заплетая воздух в вихри, и от этого вдруг становилось спокойнее. Бальтазар сделал вдох, за ним — второй, третий за него вдохнул ураган, врываясь в легкие, выдувая панику, делая его вдруг спокойным и наполненным, легким, способным на все. «Успокойся и смотри», — смешливо засвистел в уши ветер, и Бальтазар прикрыл глаза, соглашаясь. Эдмунд развел руки в стороны и медленно поклонился дракону, опустившись на одно колено. Когда его голова коснулась земли, дракон захлопнул пасть и поклонился в ответ, и это было настолько впечатляюще, дико, что Бальтазар удивился до глубины души. Впервые за тысячу лет ему не хотелось даже моргать, чтобы запомнить все, что происходило, почувствовать, впитать в себя чужую магию и потом, если выживет, рассказывать ученикам о том, каково это — стоять рядом с настоящим колдуном. «Непредсказуемым и могущественным», — зазвенели стекла в ближайших домах, разбиваясь, вылетая из рам и присоединяясь к безумному воздушному вихрю. Эдмунд громко свистнул и вскинул подбородок, всматриваясь в небо — дракон понятливо припал к земле, напрягся и, расправив крылья, взлетел за два взмаха. Бальтазара, кажется, сбило с ног, небо раскололось огненной пентаграммой, но она была нечеткой и совсем слабой — ветер играючи слизывал её, не давая ей закончиться, соединиться. Стеклянное крошево звенело друг об друга, или, возможно, это все происходило уже у него в голове — Бальтазар не пытался понять, наблюдая за тем, как дракон с размаху влетает в грозу, теряясь за облаками. Во тьме начали мелькать первые вспышки, ослепительно голубые, и у Бальтазара подогнулись ноги — по позвоночнику прострелило, потеплели руки, на глазах выступили слёзы. Он почувствовал энергию, родную, знакомую, молнии сцеплялись друг с другом высоко над ним, желая вонзится в землю, быть рядом, растратить энергию, которой было так много вокруг. Облизнувшись и почувствовав, как начинают вставать дыбом волосы, Бальтазар вдруг поймал на себе взгляд Хорвата, и там было столько ужаса, что ему стало смешно. Гроза грохотала над ними, Эдмунд плавно взмахивал руками, перемешивая бурю, комкая в пальцах облака, и, когда начался дождь, Бальтазар даже не попытался укрыться — все вмиг намокло, площадь превратилась в ловушку. Они — мошки на блюде, готовые поджариться, понял Бальтазар, и было видно, что и Хорват догадался: ему некуда бежать. Бальтазар чувствовал его отчаяние в своих мыслях, но поделать уже ничего не мог — будь он на месте Эдмунда, то, конечно, пощадил бы его, всеми правдами и неправдами сделал бы все, но оставил жизнь; но в этот раз колдовал не он. Не Хорват и даже не Моргана — в тучах над их головами ревел дракон, его серебряные бока блестели и плавились от удара молний, но он был сильнее стихии, волшебнее её, и, постепенно заряжаясь, превращался в самое смертоносное оружие на свете. Когда Эдмунд начал произносить заклятья вслух, его голос мало походил на человеческий. Так завывала вьюга в трубах, выло в заброшенных пещерах эхо, обезумевшее, дикое, заклятье резануло Бальтазару по ушам своей запретностью. Да так, что по шее потекла кровь, и, задохнувшись, Бальтазар вскинул руки, зажимая уши, стараясь не слушать и не слышать. Сквозь ветер до него доносился громкий смех Хорвата. Тот смеялся чисто, счастливо, зрачки его глаз были расширены, и Бальтазар, наверное, мог понять его ощущения сейчас — Эдмунд читал заклятье древнее Мерлиновых, он был чистой тьмой, силой, мощью, и Хорват не выдержал долго — он упал на колени и начал тянуть к Эдмунду руки, но тот лишь отмахнулся от него. Зазвенел, отскакивая в сторону, магический посох с перстнями, разбился синий кристалл, и ветер подхватил эти осколки, присоединяя их к остроконечной мешанине внутри себя. Дракон рухнул с неба так, будто лишился одновременно и сил, и крыльев. Бальтазар всматривался до рези в глазах, но не смог увидеть на его теле ощутимых ран, а потом быстро понял — впечатление обманчиво. Теперь в серебряном нутре спрятаны сотни шаровым молний, сияющих голодным голубым светом. Дракон сложил крылья за шипастой спиной и распахнул пасть — оттуда сияло голубым, тянуло энергией, но атаковать Эдмунд начал не с этого. Он, вскинув руки, заставил ветер остановиться, и огромная гроза, замолчав, замерла над ними. Остался только звон сотни стекол, сплавленных молниями, наточенных друг об друга, и, когда Эдмунд резко опустил руки вниз, Бальтазар еле успел прикрыться своим плащом. Смертоносный звон приближался к нему все ближе и ближе, но в тело не попал — выглянув из укрытия, Бальтазар увидел вокруг себя и Питера две защитные сферы — они сверкали в темноте неоновыми куполами. Хорвату и Моргане повезло не так сильно — они оба теперь стояли, обнесенные стеклянной пылью, израненные осколками, будто замерзшие статуи в дикую стужу — посверкивая гранями и не решаясь пошевелиться. Хорват упал первым — он весь сломался, трескаясь, будто витраж, просел в нескольких местах и впервые на памяти Бальтазара потерял столько крови сразу. Его взгляд был по-прежнему хмельным от чужой силы, восторженным, и, прислушавшись к себе, Бальтазар с горечью понял: ему не жалко старого врага. «Мы бы поступили точно так же», — любил приговаривать Хорват, улыбаясь хитрой лисьей улыбкой, предпочитая говорить сладкую истину взамен тревожной полулжи. Моргана, впрочем, атаки почти не заметила — она быстро покинула тело, заточившее её, обезумевшее от боли, и, когда Вероника начала кричать, Бальтазар бросился к ней, вспоминая все лечащие заклятья разом и уже не следя за ходом битвы. Рядом вдруг оказался Питер, тот самый мальчик, приведший Эдмунда к нему. Не избранный и не обладающий магией, он закатал рукава и начал помогать Бальтазару вынимать из Вероники стекла, оставаясь таким же спокойным, как и его брат. «Вы оба необыкновенные», — хотелось сказать Бальтазару, но он не был уверен, как стоит обращаться к юноше перед собой — у него в спутанных ветром волосах сквозь реальность проглядывала золотая корона, а руки скользили по ранам чересчур уверенно. Так, будто он не в первый раз помогал человеку не умереть после битв, сберегал чужих родных и не терял обладания. А еще от него пахло Эдмундом — вдруг заметил Бальтазар, и ему стал понятен выбор Хорвата: тот выкрал правильного человека. Ошибся он только в том, что вообще затеял все это. Вероника жмурилась и глубоко дышала через раз, с неба продолжал идти дождь, но, даже повернувшись спиной к сражению, Бальтазар все равно не мог не ощущать происходящее — Эдмунд начал атаку молниями. В отличие от Морганы, он не создавал их руками — он просил небо, звал силу из туч, сдвигал воду по земле, и молнии били туда, куда ему хотелось. Моргана уклонялась от атак умело, привычно, но ей все равно не хватало скорости — помимо Эдмунда вокруг неё бродил, постепенно сужая круги, дракон. И здесь ей не помогли ни её излюбленные миражи, ни проклятья — Эдмунд загонял её в круг, который она выбрала для начальной точки заклятья, и, когда Моргана начала собирать все силы на последний сокрушительный удар, Эдмунд просто не позволил ей сделать это — он крикнул что-то звонкое, ветер заглушил звуки, растрескал приказ на сотню разноголосых отблесков, а потом дракон распахнул пасть и сожрал колдунью. Щелкнул зубами, взвыл, пригибаясь к земле, распахнул глаза, которые из изумрудных переправились в лед, холодный, колкий, умерщвляющий — и засветился изнутри. Его серебряная чешуя начала передвигаться, подстраиваясь, плавиться, и, когда голубым засверкало особенно сильно, Бальтазар почувствовал, как волоски на руках встали дыбом. Потом все внезапно закончилось. Эдмунд распахнул плащ, громко свистнул, засунув два пальца в рот, и ветер повернул, врезаясь в него, чуть не сбив с ног — он спешил вернуться в бездонную тьму по ту сторону подкладки, к себе домой, и Бальтазар его прекрасно понимал. Ему страшно, нестерпимо хотелось домой — дожить свою последнюю жизнь рядом с Вероникой, счастливо состариться и умереть, наконец, безвозвратно. Чувствуя себя древней скалой, обросшей мхом, будто плечи Мерлина, Бальтазар наблюдал за тем, как дракон быстро тает в воздухе, а Эдмунд, стряхнув с себя стеклянную пыль и капли дождя, нагибается и поднимает с земли знакомое кольцо, теперь намного более волшебное, чем до этого, а потом — Бальтазар задержал дыхание, отказываясь верить, — поворачивается к нему и кидает самое могущественное создание в мире, заключенное в серебро. Старые привычки взяли верх, Бальтазар вытянул ладонь, поймал кольцо не задумываясь и только потом понял, что только что сделал. — Возможно, Мерлин и оставил мне силу, но я и так умею достаточно, чтобы учиться еще чему-то. Ваша сказка не для меня, — улыбнулся ему Эдмунд, а потом протянул руку Питеру. Тот что-то фыркнул про пафос и ребячество, Эдмунд закатил глаза, пихнул брата в ответ локтем в бок. Они ушли из парка, в котором медленно начинали загораться фонари, стеклянное крошево, тихо шурша, возвращалось тем временем обратно в стекла, скрипели, исцеляясь, переломанные бурей деревья. Бальтазар сидел, держа на руках живую и спящую Веронику, боясь вздохнуть, и понимал, что больше не боится. Вдыхая и выдыхая морозный ночной воздух, он впервые чувствовал себя таким свободным и легким. Гроза, кажется, по-прежнему рокотала где-то внутри него, на душе было свежо и волшебно. Он все так же, как и в детстве, был наполнен магией, но теперь, кажется, немного иной — окончательно правильной, не такой, как у наследника Мерлина, но достаточной для того, чтобы жить не по пророчествам и просьбам, а так, как захочется.