В грозы, в бури

Эдмунд приходит в Нарнию глубокой осенью для того, чтобы принести с собой холода. Появляется обычно в конце ноября, мерзлого, но неизменно солнечного, забегает в замок, стуча каблуками ботинок по каменному полу, и в коридорах тут же начинает радостно выть ветер. Услышав его, Каспиан бросает все свои дела, какими бы важными они ни были, и спешит Эдмунду навстречу, безошибочно угадывая коридор, который тот выберет на этот раз. От Эдмунда всегда пахнет духотой города, далекого и незнакомого Каспиану, кофе, сигаретами и дождем. Не таким, как здесь, в Нарнии, которая осенью одевается в огонь и прохладу, а там, в Лон-до-не, городе, который иногда снится Каспиану ночами. Завидев Каспиана на другом конце коридора, Эдмунд радостно смеется, распахивает объятья и бежит к нему навстречу, и не важно, двадцать им обоим или под шестьдесят, встречи всегда проходят неизменно радостно. Каспиан влетает, врезается в своего колдуна, стирая месяцы долгого ожидания, и заполошно дышит вьюгой, каждый раз приходя в восторг. У Эдмунда колкий воротничок рубашки и тьма под манжетами, он ехиден и горяч, как щеки Каспиана, который смущается даже спустя столько лет. Спустя сотни их глупых, жестоких, но по-настоящему смешных шуток, спустя все компрометирующие ситуации на свете, спустя собрания, на которых старейшины не могли оторвать взгляды от его зацелованных губ и шального взгляда, Каспиан все еще способен вспоминать старые чувства рядом с Эдмундом. Чужестранным, колдуном-из-подвалов, Эдмундом, приходящим только на три месяца, и Каспиан каждый раз сбрасывает с себя шкуру и молодеет до возраста, когда все было в диковинку. Морозные узоры на окне, раскатистый смех Питера, Люси, умеющая играть на пианино, — он удивляется, будто бы еще принц, будто от короны не тяжело голове, и душа его поет, звеня эхом под высоким створчатым потолком. Эдмунд в ответ на его объятья целует в висок — там под волосами прячется старый шрам, после первых битв, и это — своеобразная точка отсчета, их пароль на двоих, знакомый десятки лет. Дальше Эдмунд тянется к губам, сам вечно выбритый, фыркает от колючей бороды Каспиана и смеется, весело бурча под нос. Будто снежная лиса, не успевшая одеться в меха по зиме, он крутится на месте и принюхивается, внимательно щурит глаза, ищет — к чему бы присмотреться внимательнее в знакомом замке? К новым морщинкам у глаз Каспиана? Или старому, родному блеску колец на его пальцах? Ждала ли его Нарния на этот раз? — Ждала, — говорит Каспиан, обморозив об Эдмунда все пальцы, тут же простудившись и уже начав шмыгать носом. Украдкой он кашляет в кулак и велит слугам приготовить теплого вина с фруктами. Эдмунд пристально наблюдает за ним, молчит, дуя стужей на витражные окна, и те трескуче покрываются изморозью, витиеватой, узорчатой, сказочной, как и сам Эдмунд. Король Золотого Века, о котором написано столько книг, обычно вешает странную, чужеземную одежду на спинку трона Каспиана и одевается в тени из углов. Пыльные сквозняки оседают на пальцах серебряными кольцами, паутина сплетается в корону, Эдмунд ведет руками, расправляя широкие рукава накидки, и довольно ежится. Расправляет плечи, встряхивается, будто большой медведь, вычесывает из волос степенность и манеры, становясь прежним. Каспиан все это время стоит чуть поодаль, глядит за тем, как Эдмунд меняет себя под его мир, и каждое такое преображение для него — откровение. Делает подобные вещи Эдмунд только наедине или, за редким исключением, при Каспиане, обычно выгоняя его из его же тронного зала, но ему, Королю-на-белом-троне, всегда было позволено больше, чем остальным. Далее наступает любимое время Каспиана — Эдмунд начинает суетиться, мельтешить по всему дворцу, извещая подданных: зима пришла, снег, вьюга и метель скоро застудят вам все посевы. Небо понятливо хмурится тучами, деревья скоро скидывают последнюю листву, но их жар все еще остается в Эдмунде — он, под стать природе, хранит рыже-желтый прощальный цвет лета в волосах. С сухими травами, спелыми ягодами и злаками, всеобщей сонливостью и тревогой, Эдмунд бродит по замку, распахнув мантию, и раздает людям приказы. Говорит он не от лица короля и даже не от двора. Он — воля Нарнии на ближайшие месяцы, он знает больше солнца и луны, чувствует ветер, прячет бурю внутри себя, готовый выпустить её на волю в любой момент. И слышит его вся Нарния, дикая и говорящая на языке людей, понимает где-то внутри себя, смиряясь — вскоре все укроет снегом, метель затянет песнь, солнце уснет, убаюканное магией, и не будет спасения тому, кто не ждал зимы. Каспиан следует за Эдмундом по пятам, подгоняя его шебутную тень и приструнивая дворовых собак, которые всегда от Эдмунда в восторге и ластятся к ногам, будто кошки в марте. Но тот все равно отвлекается на них — останавливает свой бег, садится на колени и тянет руки к клыкастым пастям. Псы лижут ему ладони, припадают к земле на передние лапы, и в этих жестах есть что-то родное для Каспиана — он в первое время чувствует внутри себя точно такую же потребность. И пусть глупые старцы твердили поначалу: околдовали принца, не его это судьба — с колдуном черным водиться, жить от зимы до зимы, не умирать в битвах и не иметь изъянов, но Каспиану все по душе. И вечно красные ладони оттого, что нельзя не прикоснуться к Эдмунду, и замерзающие раньше обычного реки, и сугробы рядом с кроватью. Даже быть рядом всего лишь до наступления весенних паводков — для него достаточно, Эдмунд — не та сила, которую можно удержать, и то, что он выбрал своим домом его замок, а его самого — в спутники, Каспиану только в радость. Следить за ветрами и водами в реках, дожидаясь, пока они забудут жар лета и оперятся холодом, запустеют, засвистят в ожидании, для Каспиана лучшее из проклятий, и он готов жить так вечность. Чтобы услышать в один из тихих осенних дней зовущее эхо ветра, встать с трона и перестать быть королем для огромной страны. Ведь для Эдмунда он — вечный принц, несмышленый и праздный, громкий, страстный, самый желанный, тот, кто выслушает все его истории. И пусть многие из них — усталые и серые, о далеком городе и нелегкой жизни, но Каспиан пропустит их все через себя без остатка, позволит осесть внутри только главному, тому, ради чего Эдмунд и рассказывал ему все это, и запомнит, как и сотню других историй. О человеческой глупости, о слишком короткой жизни, о том, как плохо жить без магии. Но, как не бывает долго воды безо льда по зиме, так и Эдмунд не грустит рядом с ним подолгу — тут же увлекает его на зимнюю охоту, на рыбалку в лесные чащи, лепить из снега невиданных монстров или просто гулять под черным небом, бархатным, чернично-песочным от деревенских огней; Эдмунд знает все чащи наизусть и готов договариваться с любыми духами. Метель вьет Каспиану нарядные накидки, снег оседает в волосах, и вот на Эдмунде уже — шуба из меха, странная, опять не из Нарнии, почему-то до сих пор дорогая ему, вся полинявшая и заштопанная. Каспиан бережно вычесывает из неё старость, а Эдмунд, не боясь, валится в шубе на снег, и лежит там, раскинув руки, и дышит зимой. Его нос и щеки краснеют, дыхание сбито, мантия под шубой вся промокла и смялась, но ему плевать, как и самому Каспиану. Он, в остальные времена года привыкший выглядеть статно и величественно, до треска натягивает рукава на мерзнущие ладони, а совсем замерзнув, греет их за шиворотом у Эдмунда. Тот с приходом снегов теплеет изнутри, как печка, хохлится, вечно чем-то недовольный и шумный, но пристально следит за самочувствием Каспиана и лечит его простуды еще до того, как тот о них узнает. Такой, глубоко зимний Эдмунд — мягкий и заботливый, он подолгу не выпускает его из постели, грея об себя, и целует всегда медленно, жадно, притискивая к себе ближе. Каспиан вновь и вновь теряет голову, будто в юности, ухает в Эдмунда с головой, со звенящими мыслями только о нем, и не может связать двух слов неделями. В нем только урчащий восторг и чужое родное тело под руками. И больше ничего на целые километры снежных пустынь, с мудрым спящим лесом, медлительными слугами и бедами, замерзшими до весны. Свет в такие дни потухает намного позже. Они часто сидят в библиотеках, читая старинные книги, и Эдмунд болтает голыми ногами в воздухе — он, суровый король на свитках, не может отпустить от себя Каспиана надолго и постоянно дарит ему что-то: мерзлые цветы, невиданные амулеты или что-то из своих воспоминаний. Он дополняет Каспиана и подпитывает его новыми силами, на которых он продержится все оставшиеся месяцы. Этот месяц тянется дольше всех, пропитанный магией и тьмой, это именно то, чего Каспиан ждал так долго, и он наполняется им по самую макушку, так, что меч начинает петь от готовности ринуться в бой, а корона блестит довольным золотом, гордая и готовая к подвигам. Эдмунд лечит его старые раны, чинит что-то в замке, подправляет магию внутри Каспиана, перечерчивает что-то на небе звездами, шепчет себе под нос, и от всего этого Каспиану тепло под сердцем. Его берегут трепетно, внимательно, и он отвечает полой взаимностью. Эдмунд улыбается дерзкой мальчишечьей улыбкой-только-для-него, играется с эхом в горах и дует ветром трели, посвящая все песни на свете Каспиану. — Там, за серой пленкой моего мира, все давно забыли о чуде. У Сьюзен первая седина в волосах, а Питер давно разучился махать мечом. Каспиан целует Эдмунду пальцы, и тот прикрывает глаза. Его, такого расслабленного и волшебного, хочется укрыть мантией и не выпускать со двора, но Каспиан знает — нельзя. Хоть магия и впустила Эдмунда в Нарнию, пройдет еще месяц с небольшим, и тот исчезнет вместе с льдом, растает, оставшись только в людской молве да в мыслях Каспиана, и так — до следующих холодов. Сколько бы он ни спрашивал своего колдуна о том, как ему удается возвращаться к нему вновь и вновь, тот лишь прячет взгляд и ведет плечами: — Я забрал себе всю зиму без остатка. Без меня не будет холода, а свету без тьмы не прожить. И, будь Каспиан глупее и увлеченнее в свое время, давно нашел бы в этих словах простые истины, но они не нужны ему. Он считает про себя дни, засыпая и просыпаясь рядом с Эдмундом, не выпуская его рук из своих, и, почувствовав в них прохладу, не впадает в отчаяние, а наоборот, запасается терпением. Сразу после этого Эдмунд начинает просвечивать все сильнее — он пытается решить проблемы сразу в обоих мирах, называет придворных не теми именами и путает ночь с днем, уставая, трескаясь, но все еще находя время на Каспиана. Тот спокойно выжимает подол мантии — сугробы у кровати вечно тают на дорогие ковры, и приносит Эдмунду вместо горячего вина заморский горький кофе, который тот пьет, кажется, один на все королевство. К моменту прощания у Каспиана даже губы — горькие, но на этом все не заканчивается. Из-под снега всегда выглядывают прошлогодние сладкие ягоды, где-то да вылезает желтая листва, растет, стремясь к солнцу, первая трава, и Эдмунд расцветает вместе с Нарнией напоследок. Он, еле видный и почти неощущаемый, утыкается Каспиану в шею носом и долго говорит с ним на почти забытом языке стихий, признается в сотый, в тысячный раз, обещает быть рядом вечность и обязательно вернуться. Сквозь все невзгоды и долгие летние дни с короткими ночами, вернуться и вновь обнять крепко, до треска в костях, так, чтобы выбило дух. Каспиан просит его спать почаще и меньше волноваться, возвращает чужестранную, выстиранную и отлежавшуюся одежду с запахом мяты и мелиссы и вычесывает из волос Эдмунда паутину. Смахивает пыль с пальцев, возвращает мрак в углы залов и, вложив на прощанье в чужую ладонь часть своей памяти, надежды, всего того, к чему так тянется Эдмунд рядом с ним, отпускает его обратно. Чтобы вновь сесть на трон, воровато хранящий знакомый холод, найти позади, в тени и пыли, следы босых ног на полу, внимательно оглядеть прислугу и отдать приказ спускать корабли на воду. Весна будет сшибать сосульки с окон и слизывать изморозь с каменных плит, но Каспиан не боится этого — за теплом придет жар, иссушающий и беспечный, который быстро остынет и осядет в сухую траву урожаем, а за ним, звеня во все колокола, вернется снежный Эдмунд, чтобы принести холода и счастье.