Запечатление

В первый раз, когда Питер видит Эдмунда другим, тот сидит над трупом и облизывается. Ведет языком по мокрым пухлым губам, измазанным в крови, пытается достать до подбородка, который также весь в красном, и пьяно смеется. Увидев, какими глазами на него смотрит Питер, дергается, неловко прячет лицо в ладони, покачивается из стороны в сторону и пытается подняться, но его шатает слишком сильно. Питер, затушив в себе на секунду все чувства и эмоции, вначале осторожно отводит его в сторону от трупа, у которого вместо горла – одна кровавая мешанина с выдранными кусками мяса и торчащими венами, осторожно сажает на землю и отнимает руки от лица. Эдмунд неестественно, невероятно бледен, напуган и раскоординирован. Его зрачки расширены по максимуму, так, что почти не видно алой радужки – только черная тьма, которая жадно смотрит на него, ловя каждое движение, и у Питера невольно напрягаются мышцы. По спине ползет холод от того, как сильно изменился Эдмунд, как похудели его запястья за то время, пока они не виделись, и как отросли волосы. Они теперь в еще большем беспорядке, чем были раньше, вьются крупными кольцами у концов, и, не отдавая себе отчет в том, что он делает, Питер накручивает их себе на пальцы, пока Эдмунд, успокоившись, медленно рассказывает ему, как так получилось. Почему теперь вместо света в нем – одна тьма, сердце больше не бьется, а жажда стала чем-то неотъемлемым. — Я так хочу попробовать твоей крови, – тихо шепчет Эдмунд, движения которого ленивые, сытые, у него весь плащ залит чужой кровью, она в сапогах и на штанах, а сам Эдмунд не может оторвать взгляда от шеи Питера. Поднимает руку, слишком быстро для того, чтобы тот успел отреагировать, ведет ледяными пальцами от виска до ключиц, откидывает голову, улыбаясь так, что видно зубы, измазанные кровью, и Питер не может не смотреть на сукровицу на деснах. На клыки, слишком длинные и острые для человека, на быстрый язык, которым Эдмунд продолжает облизывать губы, видимо, надеясь получить еще хоть каплю крови. — Я ушел в горы и сорвался, сломал ногу, и, кажется, обе руки. Приземлился на спину. Было очень больно, – говорит Эдмунд, прикрыв глаза. И тянется, медленно тянется к Питеру, вдыхает его запах, раздувая ноздри. — Потом меня нашел странник. Он был молод, ну, знаешь, мы с тобой уже к таким не прислушиваемся. Но это было не правдой. Он был старше меня, старше нас всех вместе взятых. Сказал – знал времена, когда Джадис только росла и училась магии, – Эдмунд фыркает холодом Питеру в шею, ведет по коже носом, притирается ближе, и сил отстраниться уже не остается. Не после недель изнурительных поисков, сорванного голоса, десятков миль, которые Питер прошел, проплыл, пробежал, подгоняемый надеждой на то, что брат все еще жив. Эдмунд продолжает качаться и мелко подрагивать, только глаза, кажется, загораются ярче, чем раньше. Медленно подняв руку и зачесав слипшиеся волосы одним движением, Эдмунд валится на Питера окончательно, утыкается лбом ему в плечо и продолжает рассказывать: — Сказал мне, что долго я не протяну. Что видел, как я падал, и может помочь, если я соглашусь на жизнь, слегка иную, чем была у меня раньше. Эдмунд медленно поднимает правую руку, теперь – с толстыми острыми когтями вместо ногтей, с серой кожей и темными венами, и шарит вокруг себя. Устав, роняет на колено к Питеру, который уже успел сесть рядом, тянется, пока не находит его руку. Довольно вздыхает, обдавая Питера новой порцией холода, теперь в плечо, так, что ощущается даже сквозь взмокшую от бега ткань, и вкладывает свою руку в его ладонь. Переплетает пальцы, шепчет еще тише, чем до этого, будто засыпая: — У меня к тому времени онемело все по пояс, так что я согласился. Он представился. Наклонился, попросил повернуть голову и укусил меня за шею. Вот сюда, – показывает он на две еле заметных точки, которые уже превратились в шрамы. Питер невольно дергает рукой, той, что Эдмунд взял в плен, тянется потрогать, но чужая рука тянет вниз, и он оставляет эту затею. Знает – потом еще будет время насмотреться. — Где твой конь? – устало спрашивает он, выдыхая из себя вместе с воздухом остатки тепла, надежд и сил. Опустошаясь, он чувствует, как кровь бежит по венам. Как выдувается из легких кислород, как уходит время. Время, вновь существующее на двоих с Эдмундом, одно для них двоих, и все остальное не так уж и важно на самом деле. Эдмунд здесь, говорит он сам себе, и от этого становится действительно легче. И хоть руки все еще дрожат от напряжения, в голове, наконец, невероятно пусто, и теперь Питер может не думать ни о чем, кроме брата. — Я съел его первым. Было жаль, но ужасно хотелось крови и сырого мяса. И Питеру, наверное, по всем правилам и законам стоило бы хотя бы ужаснуться, но он так устал и вымотался эмоционально, что ощущает только слабое, будто солнце по зиме, счастье от того, что нашел брата. Дыра, что была у него вместо сердца и легких все то время, когда он вдруг не вернулся с охоты, зарастает быстро, края затягиваются, укрывая тьму внутри него — тьму, которая теперь всегда будет там, бояться и переживать вместо Питера, а сам он все сильнее оседает вместе с братом. От того веет могильным холодом, но это не пугает. Просто сильнее тянет в сон. Питер вспоминает о том, как не спал последние несколько суток, напав, наконец, на след брата, как сорвался на крик, обнаружив его меч в нескольких километрах отсюда, как чуть не отчаялся, найдя старые потеки крови на камнях внизу скал. Но трупа нигде не было, и он излазил все скалы снизу доверху, оставив пещеры на потом, чтобы в предпоследней из них найти брата. Измазанного в крови, полубезумного, но живого. Способного говорить и ходить, помнящего его, брата, который сейчас сжимает его руку как прежде, дышит ему в шею как прежде, и все это действует на Питера лучше любого снотворного. — Я не съем тебя. Спи, – обгоняет его мысли Эдмунд. Подхватывает Питера под спину и под голову, освободив вторую руку, осторожно кладет на что-то мягкое, целует влажными губами в лоб, и Питер, рвано улыбнувшись, проваливается в темную изможденную бездну, ухнув, словно с обрыва. **** Несколько следующих месяцев Питер помнит только урывками, потому что это больше похоже на кошмар, чем на реальность. Эдмунд учится контролировать жажду. Медленно, через силу, вначале он кидается на всех, в ком есть хоть капля крови, следит, кажется, даже за кровососущими мошками, ловит их, размазывая по ладони, а затем слизывает и довольно жмурится. Поначалу, когда Питер видит это, ему неизменно становится плохо, но потом он привыкает. А заодно и к виду сырого мяса, которое Эдмунд может есть килограммами, к вскрытым и выпотрошенным животным, шкуры которых валяются теперь в темных закоулках подвалов, в которые Эдмунд переселяется, тихо шипя от солнечно света. Нет, день не убивает его, не превращает в пепел и не жжет кожу, просто раздражает и делает более уязвимым. Все это Питер узнает от брата, который, чувствуя страх сестер на интуитивном уровне, быстро замыкается в себе и разговаривает теперь только с ним. Все так же спит под боком, теперь не грея, все так же по утрам целует раскрытую ладонь, вот только теперь у него клыки в два раза длиннее человеческих, а глаза больше не темные, а алые. Не бывающие одинаковыми – как успевает узнать Питер, выкупивший у местных колдунов и чародеев все книги о вампирах. Если Эдмунд голоден, зрачки у него узкие, почти вертикальные, он шипит, огрызаясь, и ходит, покачиваясь. Если только поел, крови или мяса, радужка светится мерным алым светом. Если Эдмунда чем-то разозлить или вынудить атаковать, как было всего раз, во время одной из их серьезных ссор, радужка светится настолько ярко-красным, что блики скачут по волосам и щекам, придавая Эдмунду по-настоящему жуткий вид. Обо всем этом Питер хочет рассказать хоть кому-то, но никто больше не хочет слушать его. Все, боясь проклятья и сглазов, сторонятся его. Даже сестры, впервые вскрикнув в день, когда они оба вернулись, теперь прячут глаза и не упоминают имя Эдмунда. Сам Эдмунд, кажется, и вовсе не жаждет, чтобы его звали или помнили. Он сходит с ума, каждый день – по новому, вначале учась не вестись на чужую кровь, потом — медленно и нехотя переходя от людей к животным, морщась, плюясь, он царапает когтями обеденный стол и жалуется Питеру на то, что кровь зайцев отдает травой. Что в птицах её на один глоток, свиньи на вкус будто бумага, а вот люди… каждый человек по-своему уникален. Дети сладкие, будто рахат-лукум или мед, подростки – солоновато-перченые, некоторые с горчинкой, некоторые – с другими оттенками, для некоторых из которых и слов не подобрать. От стариков пахнет пылью, да и на вкус их кровь будто передержанное вино, делится однажды Эдмунд, и Питер теряет аппетит на несколько дней. Его уже привычно тошнит от всего красного и бурого, даже от помидоров и варенья, а теперь еще и при виде пожилых служанок и попрошаек на улицах города. Он смотрит в их выцветшие глаза, чувствует запах старости, а видит перед собой фигуру брата, который склоняется к морщинистой шее, убирает седые волосы и с силой кусает, чтобы точно добраться до дряблых вен. Про взрослых людей Эдмунд почему-то не рассказывает, лукаво заглядывая вместо этого Питеру в глаза и вскидывая брови. «Хочешь узнать?» — вертится у Питера в голове голос брата, и он упорно мотает головой, не желая этого. Не желая знать ничего из этого. Но знаний в нем уже накопилось на несколько книг, и все они страшные — такие, что не пожелаешь и врагу. Это намного ужаснее всего, что случалось с ним раньше, и теперь все чаще и чаще ему кажется, что хуже из них двоих именно ему. Ему, живому и не жаждущему крови, а не Эдмунду, у которого все запястья в незаживающих укусах. Потому что теперь в те моменты, когда он совсем не может контролировать себя, вместо того, чтобы нападать, он пьет собственную кровь. Рывком поднимает руку, скалит зубастый рот, прикладывается к запястью и с силой кусает себя, так, что кровь брызжет толстой струёй. Эдмунд тут же убирает зубы, плотнее обхватывает кожу губами, по-прежнему полными и темными, ставшими еще темнее после обращения, и глотает несколько раз. Морщится, слизывая растекшуюся кровь, и язык у него кроваво-красный, блестящий, как в первый раз, когда Питер увидел его, и от всего этого у него захватывает дух. Он хотел бы забыть и не видеть в воспоминаниях бледного, изможденного брата-умершего-в-горах и того, что на самом деле после возвращения в замок он не сильно изменился. Что румянец, который раньше заставлял сердце Питера ухать в пятки, так и не вернулся на его лицо, что запястья, тонкие и кажущиеся хрупкими, так и не стали более крепкими. Что брат до сих пор хочет попробовать его крови, но так и не решается. — Почему нет? – спрашивает, сдавшись, в какой-то из очередных плохих дней Питер у брата, который жмется к стенам и жмурит глаза, еле держась на ногах. Луна на небе идет на убыль, осень задувает в подвалы холод и сырость, у Питера кашель не прекращается уже третью неделю, но все, о чем он может думать – брат, бледность которого вызывает теперь ассоциации с растрескавшимся мрамором их тронов. Тронов, к которым тот больше не подходит. — Потому что если я сорвусь, то убью тебя. Я не хочу этого, – говорит ему в ответ Эдмунд, кутаясь в тени, и круги под его глазами кажутся черными. Питер приносит ему свежего мяса, на этот раз – лошадиного, и безэмоционально смотрит на то, как Эдмунд, сдерживаясь через силу, есть его медленно и степенно. Так, словно не ел в последний раз с неделю назад, потому что в замке экономия продовольствия, потому что год выдался не слишком урожайным и мяса почти не достать. И Питеру приходится подстроить несчастный случай в конюшне для того, чтобы зарубить одного из боевых коней. Но он молчит об этом. Как и о том, что ему больше не противно и не страшно от всего этого, что, спустя полгода, он вновь начинает есть все красное, и перестает стирать одежду, заметив на ней капли крови. Его теперь, наверное, невозможно испугать или смутить практически ничем. На это способен только Эдмунд, на которого иногда накатывают приливы нежности, но и здесь он строго сдерживает себя – как только Питер начинает сорвано дышать и тянуть его к себе ближе, он тут же вырывается и уходит прятаться в лабиринты коридоров. Даже не смотря на то, что Эдмунд, в обычной жизни неряшливо-уставший настолько, что задевает большую часть вещей, находящихся у него на пути, он с первого же раза научился втягивать клыки при поцелуях с Питером. И если поначалу у того в глазах темнеет от жуткого коктейля, намешано из адреналина и возбуждения, то теперь он привык настолько, что даже не вздрагивает. «Да и не должен был», — вечно корит себя Питер, выгребая очередные кости из-под их общей кровати, и эти мысли стыдят его посильнее взглядов сестер, которые настойчиво зовут его на дневной свет и просят выстирать одежду. — Они не понимают потому, что очень глупые, – говорит ему Эдмунд, затачивая когти о каменные стены подвалов. Питер наклоняет голову, тянет воротник богатой мантии, оголяя шею, но Эдмунд только поджимает губы и отводит глаза. — Я вырву тебе горло. Ты умрешь, захлебываясь кровью, – уверяет он, застегивая бескровными пальцами воротник на брате, и Питер уже не может понять, в какой момент беспокойство за его жизнь стало так раздражать его. Возможно с того раза, когда он впервые, не побоявшись, стер красную каплю с губ брата языком. Возможно и раньше — когда тот поднял косматую голову в пещере, и свет упал на его измазанное кровью лицо, высветил в алых глазах чистый, неподдельный восторг, который Питер в последний раз видел только в глубоком детстве. И ему глупо и нагло захотелось стать той самой причиной, по которой Эдмунд смог бы вскидывать голову и улыбаться безумной кровавой улыбкой, единственный, кто заставлял бы его забывать обо всем. Поэтому в один из зимних дней Питер поднимается на самую высокую башню в замке, чтобы долго стоять там, всматриваясь в снежное марево, и только к вечеру дождаться посыльной птицы. Орел приносит ему нечто, обернутое в добротно выделанную шкуру, но Питеру плевать на это – его интересует то, что находится внутри. То, ради чего он продал свои лучшие доспехи и второй меч; то, что в итоге поможет ему. **** Когда он осторожно оборачивает тонкую шею брата широкой кожаной полоской, у него дрожат руки. Эдмунд стоит перед ним, не двигаясь, и, кажется, даже не осознавая происходящее, но его истинные эмоции выдают глаза: из тускло-бурых они быстро светлеют до алого, зрачок расширяется, пожирая радужку, и через несколько мгновений помимо самого Эдмунда на Питера словно начинает смотреть кто-то еще. Бесплотный, опасный, настолько быстрый, что Питеру никогда в жизни не поспеть за ним. Но, даже не смотря на это, он прилаживает один конец ошейника к другому и застегивает его на замок, который впредь сможет расстегнуть только своими руками, только он сам, и Эдмунд невольно подается вперед, стремясь продлить контакт с Питером. Его движения, как и всегда бывает в такие моменты, ускоряются и смазываются, и вот, кажется, еще секунду назад между ними было расстояния в метр, а вот Эдмунд уже шепчет вопрос прямо Питеру в губы, сминая их, выговаривая каждую букву, каждый звук так, что у Питера мурашки бегут от спины к ладоням. — Ты хочешь запечатлеть меня? Все, на что хватает Питера – прижать Эдмунда за затылок к себе ближе и довольно закрыть глаза, ощущая кожей, как тот довольно стонет. Низко, бархатно, будто кровь по железу, Эдмунд растекается по Питеру, вжимается в него всем телом, теснит к стене и целует, целует, целует глубоко и жадно — так, как Питер почти позабыл. И от этого практически невозможно оторваться, но через некоторое время Питер все же пересиливает себя. Отстраняет ставшего вдруг таким беспокойным и порывистым брата за плечи, замирает на несколько секунд, наблюдая за тем, как тот облизывает мокрые от слюны губы, сглатывает накопившуюся от этого зрелища слюну и вновь тянет руки к серебряному замку. Тот сделан так, чтобы не обжигать кожу вампира, но и не выпускать полоски дубленой кожи из тисков. Эдмунд, продолжая смотреть Питеру в глаза, от чего у того голова кружится с каждым мигом все сильнее и сильнее, тянет руки следом и осторожно ощупывает самый дорогой подарок в его жизни. Питер, замерев, наблюдает за тем, как длинные тонкие пальцы Эдмунда осторожно гладят темно-коричневую кожу ошейника, минуя серебряные вставки и замок, как черные когти царапают узор, следуя за ним, витиевато, запутанно, а потом Эдмунд запускает пальцы под ошейник и Питер вовсе пропадает. Отталкивает чужие пальцы, гладит холодную кожу шеи большими пальцами, словно стараясь разогнать кровь по венам, которая больше не бежит, и, надавив, проталкивает пальцы в тесную прохладу. Эдмунд вздрагивает всем телом и запрокидывает голову назад, да так резко, что Питер даже останавливается на несколько секунд. Но потом Эдмунд взмахивает полуопущенными руками, подбадривая его, и Питер продолжает – проталкивает под плотно прилаженную кожу ошейника еще несколько пальцев, ощущая в этот момент что-то, что не поддается описанию. Словно он трогает душу брата голыми руками. А тот безропотно позволяет ему это, запрокинув голову для большого удобства. И все это настолько соблазнительно, что Питер, не удержавшись, приближает лицо к ошейнику и целует Эдмунда в шею, совсем рядом с темной полоской. Эдмунд реагирует на это так бурно, что Питер даже слегка дергается, не ожидая подобного: он коротко всхлипывает, слегка приседая в коленях, и, сместившись, Питер замечает, что брат с силой сжимает челюсти, жмурясь. — Теперь ты можешь укусить меня, – шепчет он, оставляя поцелуи на чужой шее, наслаждаясь чужими короткими вздрагиваниями и всхлипываниями. Эдмунд еще никогда не был так чувствителен к простым ласкам, и Питеру невероятно сложно держать себя в руках от мыслей о том, каково, наверное, все это ощущать Эдмунду. Как возбуждение разливается внутри него, как все его вампирские замашки, от которых Питер напрочь теряет голову каждый раз, позволяют чувствовать ярче, сильнее, и каждый поцелуй срывает крышу. Эдмунд открывает глаза и снова ловит взгляд Питера, и теперь там, внутри него, нет почти ничего от прежнего Эдмунда. Есть голодная, ждущая тьма, и в неё Питер с радостью бросается. Словно в омут, позволяет потопить себя этой тьме, позволяет затечь внутрь через рот и уши, и погружается, все глубже и глубже, чувствуя, как колет в груди от недостатка кислорода. По правде же он задыхается от того, как Эдмунд медленно вылизывает ему шею. Одновременно с этим он трется бедрами об его колено, и Питеру чертовски сложно выбрать, на что отвлекаться в первую очередь: на удивительно жаркий язык, шершавый, сильный, буквально царапающий нежную кожу его шеи, или на ритмичные толчки, к которым так сладко подстроиться. Притиснув брата к себе ближе, так, чтобы тому тоже было хорошо от ответных толчков, Питер крадет еще один поцелуй, на этот раз с клыками, и давит в себе стоны от того, как они колют его губы. Скользит по ним языком, кусая полные губы Эдмунда, пухлые, мягкие, восхитительные, которые так крышесносно алеют на фоне белых клыков. Раньше Питер мог целовать Эдмунда часами — так, что у того в итоге трескалась нижняя губа и кровь текла по подбородку, а Питер старался смешить его почаще, чтобы потом зализывать новые и новые ранки, и чувствовать ладонями сквозь одежду как коротко вздрагивает от мимолетной боли брат. «Теперь этой боли будет намного больше», – думает Питер, но эти мысли не заставляют его остановиться. Напротив – действовать сильнее, жестче, более напористо, и Эдмунд не выдерживает первым, вгрызаясь в его рот так, что Питеру хочется кричать от восторга. От того, как клыки вспарывают тонкую кожу его губ, ему кажется, что пространство вокруг начинает мелко дрожать. На самом деле дрожит только он, но и от этого хорошо, хорошо настолько, что у Питера подгибаются колени. И все то, что тянуло его к земле раньше, становится неважным: все сырое мясо, лужи крови, которые он прятал под красными коврами, разводы на своих одеждах, синяки на запястьях, за которые Эдмунд хватает его в особенно плохие дни. Все это стекает с него, быстро впитываясь в пол, и на замену усталости и серости приходит такая буря, что Питера колотит от эмоций. От чистого, неприкрытого восторга обладания, от того, что он, наконец, придумал, как облегчить жизнь Эдмунду, от того, что они вновь могут прикасаться друг к другу. Внутри Питера словно зажигается свет, и, разгораясь, он оплавляет его изнутри приятным тянущим жаром. За всем этим Питер почти не успевает заметить, как Эдмунд, перестав целовать его, коротко трется своим носом об нос Питера и вновь возвращается к его шее. Но уже не за тем, чтобы вылизать её медленными широкими мазками, а чтобы примерить лучшее место для укуса. Раньше Питер думал, что самый интимный момент, который был у них на двоих с Эдмундом – то, как он после секса плавно водил кончиками пальцев по его груди. Сейчас это воспоминание сгорает так быстро, что Питер думает о нем лишь мельком, потому что кожа его рук покрывается мурашками, а волоски на шее встают дыбом. Эдмунд осторожно ведет по влажной от слюны коже клыками, и Питер чувствует, насколько они острые. Едва ощутимое давление передвигается на несколько миллиметров вправо, затем вверх, и у Питера непроизвольно закатываются глаза, когда Эдмунд делает одно плавное движение головой вниз. Питер чувствует его губы, верхнюю и нижнюю, они касаются его по краям от раны, а затем приходит боль, которую так легко можно спутать с наслаждением. Она простреливает насквозь, так, словно Питеру вонзают в плечо острый меч, а затем проворачивают в ране по кругу вновь и вновь, но он никогда бы не пожелал не ощущать этого. Вместо того чтобы оттолкнуть, он вскидывает руки, ощущая их чересчур легкими и слегка онемевшими, зарывается пальцами в густые черные волосы и вдыхает одновременно с тем, как Эдмунд делает первый глоток. Свет и эйфория, которую чувствует в себе Питер до этого, вытягивается из него вместе с кровью, но он только рад делиться этим. Эдмунд глотает вновь и вновь, коротко постанывая, впивается пальцами Питеру в бедра, мнет кожу, и все это вместе по ощущениям похоже на чистый экстаз. Питер будто чаша с молоком, на край которой положили обезглавленную птицу – медленно наполняется кровью, пачкается об неё, в ней, и становится из белого светло-алым. Объединив в себе свет и тьму, он теперь нечто среднее, чужая константа, дрожащая от каждого прикосновения, от каждого глотка. Когда Эдмунд заканчивает, Питеру кажется, что прошла не пара минут, а, как минимум, несколько часов, за которые он успел ощутить и найти в себе столько нового, что впору разочаровываться в себе предыдущем. Но для всего этого время настанет чуть позже – понимает он, взглянув Эдмунду в лицо. Он, не нуждаясь в кислороде уже как с полгода, отчаянно задыхается, широко раскрыв зубастый рот, и от его клыков к губам тянутся тонкие нити крови. Свет, бликуя на клыках, манит к себе Питера, тянет, будто магнитом, и он, не желая больше сдерживаться, вовлекает брата в новый поцелуй, на этот раз – с привкусом собственной крови. Но это не волнует его. Как и то, что шея теперь нестерпимо болит, а в теле ощущается страшная слабость. Питер вновь начинает двигать бедрами, поймав ритм, и Эдмунд вторит ему с упоительной синхронностью, так, что Питер громко стонет в поцелуй, не сдерживаясь. Гладит дрожащими руками ошейник, размазывая по нему кровь, связывая себя с Эдмундом раз и навсегда узами прочнее смерти, магии и родства, и от того, как восторженно задыхается рядом с ним Эдмунд, Питеру хочется кричать. От тяжелого тела брата в своих объятьях, от его пьянящего, резкого запаха возбуждения, от чужого члена, который сейчас трется об его бедро. Подцепив серебряную застежку и притянув к себе Эдмунда за неё еще ближе, Питер чувствует болезненный укус за язык, от которого начинает ломить в висках, и кончает, вмиг лишившись всего кислорода в легких и способности видеть, слышать и ощущать. Его будто выдергивает из тела, мотает по пространству несколько кратких секунд, а затем закидывает обратно, предварительно насытив кислородом и перепутав все мысли. Эдмунд делает еще несколько движений бедрами и кончает следом, уткнувшись Питеру холодным носом куда-то в ухо, и это он отмечает краем сознания, все еще приходя в себя. **** Спустя несколько дней после случившегося Эдмунд впервые за последние полгода выходит из подземелий. И пусть он все еще держится позади Питера и почти не поднимает глаз от земли, тусклое зимнее солнце высвечивает нездоровую белизну его кожи, и Питер находит в этом нечто прекрасное. Как и в том, что Эдмунд, не переставая, теребит пальцами свой ошейник, звонко отбивая острыми когтями о серебряную пряжку смутно знакомую мелодию из прошлого. От этого горячо тянет внизу живота, а по венам вместе с кровью, теперь общей для двоих, растекается тусклый свет радости, который, Питер теперь знает, Эдмунд вскоре будет с таким наслаждением слизывать с его кожи. А так же размазывать по губам, облизываясь, узорами рисовать по телу, шептать словами и делать так, чтобы Питер понял, насколько все это было важно и нужно. И пусть он видит Эдмунда другим уже не впервые, каждый новый взгляд – особенный, и он готов смотреть целую вечность.